Первая память
Автор: Михаил Глебов, май 2002
Кто может сказать, когда именно память маленького человечка перестает фатально терять нагулянные за день впечатления и приберегает хотя бы некоторые про запас? И какие из них остаются: эмоциональные всплески (радость, удивление, страх) или случайные мелкие эпизоды, на которые человек взрослый вряд ли догадается обратить внимание? Хлопнуло ли от ветра окно, села ли на карниз ворона, заурчал ли смешно грузовик, трогаясь у светофора? И в какой хронологической последовательности случались уцелевшие от забытья эпизоды? Что было в три года, что в четыре, а что, может, и в два-полтора? - Нет ответа, ибо еще нет логического мышления, выстраивающего события в связные цепи, а лишь пестрая мозаика фактов, которую можно раскладывать в любом порядке.
Помню солнечный зимний день; а зимний он потому, что на желтом серванте стоит в кастрюле маленькая, с полметра, елочка. На ней качаются игрушки - гофреный зеленый шарик, золотой и малиновый колокольчики, румяные клубнички под листиком, а сверху серебряный шпиль. Мама, смеясь, высоко поднимает меня, чтобы позвонить в колокольчик. Тонкая ветка качается, неслышно роняя хвоинки. В окно бьет низкое солнце, далеко ложится по рыжему, натертому мастикой паркету. Отец сосредоточенно крутит белые кнопки и рычажки сверху магнитофона. Вот зашипела лента, проползая сквозь тонкую щель от одной катушки к другой, изнутри запахло "техникой" - нагретым железом и смазкой, и сквозь шипение приятный мужской голос запел:
Жил да был черный кот за углом, И кота ненавидел весь дом, Только песня совсем не о том, Как оби-идно быть че-ерным котом!
Песня мне нравится, но самое главное, что сразу за ней будет вальс, который любит мама. Она уже готовится и, дождавшись первых тихих звуков, бешено летит со мной, кружась, по комнате. Мелькает елка, солнце в окошке, в большом зеркале платяного шкафа проскакивает мое восторженное лицо. Отдуваясь, передает меня на руке папе; тот сажает меня на одно колено и, тихонько покачивая им, приговаривает:
Ехал пан, пан, пан, По дороге, по дороге, По хорошей, по хорошей, -
И внезапно сильно поддает снизу:
По плохой! По плохой!
Я хватаюсь за папину шею и требую повторять стишок еще и еще раз.
Между тем магнитофонная лента дотягивается до пустого места; папа прилаживает микрофон на длинном шнуре и ставит его передо мною на стол:
- Ну, теперь расскажи что-нибудь.
- А что-о рассказать?..
- Ну, стишок расскажи, какой ты с тетей Олей учил.
- Не хочу стишок, хочу про Птицу Снигалку! []
- Ну, про Снигалку, так про Снигалку, - отец отжимает кнопку паузы. - Давай!
Я растерянно молчу.
- Ну, что же ты, давай, записывает!
Я окончательно вхожу в ступор. Страшная коробочка микрофона глядит на меня, словно экзаменатор; я чувствую, что должен что-то сказать - как будто целому свету, со всей ответственностью, хорошо и правильно, - а в голове распухает вакуум, в котором, словно шарики, отскакивают от стенок короткие, рваные мысли, и сторож у двери смотрит, чтобы такая дрянь часом не вылетела наружу.
Отец, крутя головой, выключает запись и отматывает пленку назад. Вот опять заливается соловьем какая-то тетя, которую впервые поцеловали; сейчас она смолкнет, шипение, пауза, сухой щелчок кнопки:
- Пошел!
- Сказка про п-птицу С-снигалку, - дрожащим голосом вывожу я название, потому что каждый рассказ по правилам должен иметь название. Я даже вижу, как оно ложится на ленту, словно газетный заголовок. - С-снигалки вообще ночью с-спят…
Растерянная пауза. Папа опять тянется к кнопке. Но это уже невыносимо для моего самолюбия, и я с неожиданной решимостью продолжаю:
- Однажды Снигалка пошла в магазин за картошкой и встретила… встретила другую… птицу… тоже Снигалку…
- Их всего было две Снигалки, - философски резюмирует папа, давая мне время собраться с духом для новой тирады. У меня перед глазами возникает бабушкина серая клетчатая сумка, с которой она ходит в какой-то неведомый магазин "за картошкой". Сумка небольшая, пыльная и тяжелая даже в пустом виде.
- Картошка в сумке у нее, чтобы кушать… Она кладет ее под кровать… чтобы не украли! - авторитетно заключаю я: бабушка вчера говорила, что если что-либо "плохо лежит", могут украсть. А где еще прятать, как не под кроватью - там темно, пыльно и, сверх того, туда запрещается лазить.
- А что вторая Снигалка? - добивается толку папа.
Передо мною мгновенно вспыхивает тетя Оля, которая встречает бабушку с сумкой у двери (с утра еще не виделись) и обрушивает на нее поток свежих сплетен.
- Она тоже была… говорильщица!
Папа обреченно щелкает кнопкой:
- Ну, послушай теперь, что ты наговорил…
Эта запись (в числе других) хранилась у отца до самой его смерти; лежит, поди, и теперь, только ее уже давно не на чем проигрывать. Она, несомненно, очень ранняя, хотя мне заведомо больше трех лет. Было ли что-нибудь раньше? В каком возрасте я, глядя
в потолок, огорошил маму стихами:
Белая, молочная Люстра потолочная!
И еще:
За спиной у двери Ходят звери!
(Мать тогда очень обрадовалась, что у меня есть образное мышление).
В каком возрасте, нечаянно описавшись ночью, я патетически возгласил:
- Господи, как мокро!
Или, когда однажды вечером у родителей встал вопрос, нужно ли идти в магазин за какими-то продуктами или переживем до завтра, я, протянув вперед ладошку и словно разглядывая лежавший на ней аргумент, заявил:
- Ну куда же идти в темноту?!
Да, эти самые первые искорки памяти уже не будут датированы. Они случились некогда, в доисторический период, в самых истоках детства. И из них, словно от нулевой черты, выбегает дорога моей сознательной жизни.
|