Книжки

Автор: Михаил Глебов, май 2002

От меня никогда не прятали взрослой литературы (под "взрослой" понимаются русские классические и советские романы; Мопассан считался верхом растления), и она открыто лежала в шкафу; но мне сразу объяснили, что она для детей по возрасту еще не годится; и я твердо поверил в это, и хотя перед Новым годом любил помогать маме перебирать книжные полки, и даже знал все названия и обложки, но внутрь не заглядывал лет до пятнадцати; а когда наконец заглянул, то громко отплюнулся и впредь уже больше этого не делал. Невольно вспоминается старая шутка: "Детям до шестнадцати лет этот фильм смотреть запрещено, а после шестнадцати - неинтересно".

Раньше всего - еще в младенческом возрасте - у меня появились складные книжки-гармошки из твердого картона, устойчивые к детским неудовольствиям. Каждая страница была заполнена размашистым веселым рисунком, а снизу чернело краткое пояснение. Некоторые из них сохранялись довольно долго, и я их смутно помню. Так, была симпатичная бежевая "гармошка" о какой-то собаке по имени Бобик. Другую, вероятно, пропихнули в "Детгиз" бывшие гестаповцы: в ней был изображен злой дядька, обрезавший мальчику пальцы на руке, и он с криком убегал прочь, а из отрубленных пальцев хлестала кровь. Он, видимо, не слушался родителей. Рядом была подпись:

…Тогда придет портной,
С большими ножницами, злой,
И - чик-чик-чик, чик-чик, чик-чик -
Тебе обрежет пальцы вмиг.

Поскольку я очень не любил стричь ногти, дело часто оборачивалось ревом, и тогда мне показывали эту картинку. Я ее так возненавидел, что книжка тогда же была изничтожена.

Иногда мать ездила на улицу Горького (Тверскую) к Моссовету, по соседству с которым располагалась так называемая "демократия" - магазин, торговавший книгами стран СЭВа. Там попадались отлично изданные детские книжки на чужих языках; но поскольку ребенок интересуется главным образом рисунками, по которым при необходимости легко восстановить сюжет, мама их покупала, показывала мне картинки и комментировала по собственному разумению. Запомнилась одна немецкая книжка про плюшевого медведя, который после отъезда ребенка отправился пешком вслед за ним - через ухоженные немецкие ландшафты, через страшный ночной лес - и под конец воссоединился со своим хозяином. Ночью над черными макушками деревьев плыла громадная желтая луна, из дупла ухал филин, а медведь шел. Мать называла эту книжку: "Как плюшевый медведь шел к Мишке-маленькому на дачу".

Из журналов мне с самого начала выписывали "Веселые картинки", приходившие едва ли не каждую неделю (младенцы растут слишком быстро, чтобы ждать новой порции целый месяц). Это был на редкость удачный (даже талантливый) журнал страниц на тридцать, с цветными рисунками, стишками и маленькими рассказами. Что поразительно, все они были умные, с юмором, над которым иногда мог от души посмеяться и взрослый человек. Напротив, коммунистической тематики вовсе не было, разве что под 7 ноября. Эти журналы читались и перечитывались вплоть до первого класса, и многие вещи оттуда я помню до сих пор.

Годам к пяти родители сочли меня достаточно взрослым для "Мурзилки". Этот старейший детский журнал выходил, кажется, дважды в месяц и был по своему качеству несопоставимо ниже "Веселых картинок". Здесь толклось много правильных пионеров и октябрят, помогавших старшим, фигурировал дедушка Ленин, и с годами эта тенденция все усугублялась. Однако бывали и шедевры. Так, к очередной годовщине битвы за Москву "Мурзилка" вышла с красивой обложкой: новогодний вечер, улица, идет снежок, горят фонари и окна домов, снуют машины; а сразу на следующей странице изображалась та же самая улица с затемнением, крестами на окнах и прожекторами, бродящими по черному, враждебному небу. В этом сопоставлении было нечто от мудрости; и я подолгу с необъяснимой внутренней дрожью вглядывался то в ту, то в другую картинку.

По мере накопления всей этой макулатуры у меня появилась собственная книжная полка в самом низу шкафчика с моей одеждой. Она довольно быстро наводнилась мелкорубленым мусором из серий "Моя первая книжка" и "Читай сам". Их беспорядочно накупали все кому не лень, особенно бабушка. Каждую книжку она, не отходя от прилавка, сперва внимательно прочитывала в поисках нарушений морали. Но беспокоилась она зря, потому что все книжки выходили из-под пера членов Союза писателей и, сверх того, подвергались жесткой партийной цензуре. Там были рассказы о пионерах, стойко выполнивших свой долг на войне, в труде, в уборке школьного двора и пр.; о собаках, помогавших задерживать нарушителей; о двоечниках и безобразниках, которые впоследствии раскаялись, и много другого интересного. Еще были стишки Барто, Сергея Михалкова и отдельные фрагменты из классики - например, "Детство Тёмы" Гарина-Михайловского, которое я отчаянно не любил. Вся эта полуидейная жвачка, возможно, и годилась для развлечения, но вряд ли могла принести душе ребенка серьезную пользу.

В советские времена вообще с хорошими книгами было очень плохо; их практически не печатали, загромождая прилавки третьесортной идейной макулатурой. Классику и тем более зарубежных авторов издавали неохотно, маленькими тиражами, и все они расходились среди "элиты". Библиотеки тоже пустовали - хотя бы потому, что ценные книги рвались, воровались, зачитывались. Смех и грех, но для школьных уроков невозможно было найти даже Тургенева! Поэтому москвичи, уезжая в дальние командировки, обшаривали книжные магазины (туда по разнарядке завозили тот же ассортимент, что и в столицу, но спрос был гораздо ниже) и время от времени выискивали какой-нибудь шедевр. Именно таким образом отец году в 1965-ом раздобыл аккуратный бежевый томик "Винни-Пуха". Он был только что переведен Заходером, никому не известен, и пользовался спросом единственно по причине иностранного происхождения.

Эта книжка сделалась первым в моей жизни "литературным событием" - пожалуй, даже сенсацией. Недавно я вновь перечитал ее - и поразился духовной чуткости и порядочности автора, который создал действительно добрую сказку, где положительные герои не сражаются с отрицательными по причине полного отсутствия последних. Здесь нет так называемых "приключений" детективного толка, заставляющих детей сжимать кулаки и яростно желать зла злым персонажам. С этим душевным умиротворением из известных мне писателей в некоторой степени могут сравниться лишь Паустовский и Жюль Верн, в особенности его "Таинственный остров". Пух нигде не спасает Пятачка, и Пятачок не спасает жизнь Пуху, они просто занимаются своими маленькими, глупыми, детскими делами, но именно эта невовлеченность в конфликты (я бы сказал - девственное неведение о самой возможности конфликтов) демонстрирует такую моральную высоту, что именно эти два героя сделались ныне мишенью для сотен грязных и бессмысленных "взрослых" анекдотов.

С приходом "Винни-Пуха" правильные пионеры из Союза Писателей были безжалостно оттеснены в дальний угол шкафа, ясно высвечивая причину мизерных тиражей, которыми издавались хорошие книги. Когда тетя Оля дочитывала томик до конца, я расстраивался (потому что Кристофер Робин прощался с Пухом и уходил в школу) и требовал начать сызнова, где они только встретились. Ольга послушно надевала очки и, всовывая мне в рот еще одну ложку, заходила на следующий круг. В дальнейшем последнюю главу мы уже попросту не читали, и вообще, оба зная книжку наизусть, произвольно скакали из одного места в другое. Многочисленные стишки, якобы сочиненные Винни-Пухом, я, конечно, все декламировал на память. Уже через год книжка была зачитана до дыр, замусолена Ольгиными жирными пальцами и кое-где украшена пятнами свекольного рагу, которое оплошно вываливалось у меня изо рта.

Теперь уже родители предпринимали меры для того, чтобы переключить мое внимание на другую тематику. Отец где-то купил большой сборник русских сказок. Но там изобиловало как раз то самое, полное отсутствие чего пленяло меня в "Винни-Пухе". Ибо Иван-дурак не мог себе жить-поживать спокойно, дарить шарики к дню рождения Иа-Иа или целыми часами смотреть, как течет река под мостом, - но исполнял невозможные поручения злого царя, сражался с Бабой-Ягой, с Кащеем, вечно хитрил, договаривался, обманывал и хотя в конце получал Василису Прекрасную, у меня на душе оставался неприятный осадок. Это был какой-то злой, неуютный мир, где локальная (большей частью случайная) победа Ивана еще ничего не гарантировала в дальнейшем.

Единственная сказка, которую я просил перечитывать, называлась "Меч-кладенец". Там на Русь напали басурмане, а Иван-дурак пошел неизвестно куда, взял непобедимый меч и всех их вдрызг раздубасил: "Направо махнет - ляжет улица, налево махнет - переулочек!". Я справедливо рассудил, что если уж бороться в сказке со злом, то именно таким радикальным способом.

Несколько книжек моей "библиотеки" сохранились от маминого детства, и поскольку в те годы ей нравились, она настаивала, чтобы Ольга читала их мне тоже. Первая из них в советское время была не менее популярной, чем повести Гайдара - Валентин Катаев, "Белеет парус одинокий". Действие происходило в Одессе в 1905 году. Там Петя, мальчик из интеллигентной семьи, свел знакомство с босяком Гавриком и, будучи распропагандирован, тайно от родителей помогал революционерам. В сущности (за вычетом идеологии), книжка была неплохая, читалась легко и на нервы не действовала, - разве лишь в том месте, где подлые жандармы, ворвавшись в жалкую хижину Гаврика, избивают его старого, беззащитного деда (он вскоре умер). Но я только вздыхал, потому что борьба за дело пролетариата, конечно, не могла обойтись без жертв.

Другая книга - "Снежный человек" - вообще была уникальной: изданная в самый разгар ежовщины, она повествовала о врагах народа и нарушителях границы, которые были обезврежены с подачи одного бесстрашного пионера. Дело происходило зимой в Карелии (понятно, по причине Финской войны). Легкий слог и бескомпромиссные черно-белые нравственные оценки героев делали этот ядовитый продукт очень удобочитаемым, поскольку для детей с первых страниц было навскидку ясно, кто есть бяка, и затем - что бяку надо расстреливать на месте, и что лучше всего с этой задачей справятся родимые органы. Нетрудно понять, что массированное применение такой литературы в воспитательном процессе действительно могло превратить целое поколение в фанатичных, нерассуждающих зомби.

Вообще мне читали книжки только во время еды, и почти исключительно - Ольга; но в связи с тем, что ел я до крайности неохотно и медленно, суммарное время чтения оказывалось довольно значительным. Тем удивительнее, что весь этот массив изливаемой на меня информации скатывался, словно дождевая вода с крыши, не затрагивая моего воображения, то есть - моей души.

Исключением не являлся даже "Винни-Пух" - может быть, потому, что его герои, при всей их положительности, никак не стыковались с окружавшей меня реальностью и не отвечали скрытым в душе желаниям - например, жажде взаимопонимания с домашними. Ибо Пух, Пятачок и другие находились в состоянии перманентной внешней доброжелательности, исключавшей возможность взаимных нападений, и отнюдь не искали большего. Они были не столько добрыми (в настоящем смысле этого слова), сколько попросту не ведали о существовании зла. Они, если можно так выразиться, еще не выросли для более глубоких мыслей и чувств. К примеру, для полного счастья Пуху было достаточно раздобыться горшком меда; и это было, в сущности, очень животное счастье, которое уже тогда казалось мне и несерьезным, и недостаточным.