Начало Ненастье

Автор: Михаил Глебов, май 2002

Человеку, живущему в городе, в доме отдыха или даже в крупном загородном коттедже, невозможно почувствовать себя в шкуре обитателей крохотной конуры, пригодной только для сна вповалку или томительного пережидания ненастья. Садовый домик нашей семьи, при всей его относительной обустроенности, был именно такой конурой; поэтому вся наша дачная жизнь фактически протекала на улице и в непосредственной связи с улицей. Уборная располагалась в пятидесяти метрах от дома, кран - в двадцати.

В дождь и в холод, натянув сапоги и прикрывшись старым зонтиком, люди по всякой надобности каждые четверть часа выскакивали наружу и затем возвращались, пачкая глиной безнадежно затоптанный пол. На крыльце была вбита специальная скоба, о которую с подошв отчищали крупные ошметки грязи. Не спасали ни половики, ни тряпки; мелкий песок проникал всюду, сыпался с вымазанных плащей, его вытряхивали из постелей. Вечная сырость лесного болота пронизывала помещение; обои отклеивались по углам; от заношенной, потной одежды и обуви расплывался тяжелый дух. В маленькое слепое оконце лился тусклый свет; за ним клонились от ветра дички и рябина у мостика. Серебристо поблескивали мокрые листья, мокрая трава лужайки. По крыше дробно, размеренно шелестел дождь, охватывая хибару со всех сторон, внезапными порывами засекая в стекла. Потом вдруг над головой с треском раскалывались облака, и бабушка, перекрестившись, выключала желтевшую под потолком лампочку.

Когда ненастье растягивалось надолго, сидеть без дела, словно в купе, становилось невмоготу, и все, нацепив сапоги и "плёнки" - древнюю разновидность плащей из полиэтилена, - в ближайший дождевой перерыв высыпали наружу с лопатами и прочим инструментом. Ком земли, выкопанный лопатой, приклеивался к лопате, а что отстало от лопаты - налипало на сапоги. С яблоневых ветвей за шиворот щедро стекали капли. В такие дни хорошо было косить, и отец, закутанный в драный макинтош, со вжиканьем наточив косу, словно серое привидение, двигался по лужайке, размахивая вправо и влево.

Незаметно спускались тени, воздух из серого становился сиреневым. Кроны деревьев леса сливались в темный зубчатый фон; над ним от края до края все так же текли лохматые клочья дождевых облаков. Из глубины темнеющего сада во всех направлениях различались мелко-клетчатые желтые огни террас. Бабушка поворачивала тугой выключатель, и наша дремлющая терраса одиноко всплывала из хаоса мокрой ночи. Там, за стеклами, сад уже был не виден, а только блеклые отражения лампочки, шкафа, ходиков, моего лица. Скупой серо-желтый свет лился с низкого потолка; мама и бабушка, толкаясь, звенели кастрюлями у плиты; из черного зева комнаты появлялся сонный дед. Отец, отряхиваясь, вносил снаружи полное ведро воды; за ним в полуоткрытую дверь влетало сырое дыхание тьмы и шорох падающих капель. Полная тишина, едва нарушаемая случайным звоном посуды, стояла над миром - тишина, вовсе не представимая в городе; казалось, мы одни плывем в темной вселенной; и все будто чувствовали это и старались не шуметь зря. Лет через десять я напишу о таких вечерах:

А потом спускались тени,
Стыла теплая вода,
За окном цветы растений
Исчезали без следа,

Потолок скрипел - наверно
Мыши лезли на чердак,
И от лампы лился мерно
Желтоватый полумрак.

А потом была ночь; в озаренной тесной комнатке толкались, разбирая сырые постели, четверо; скидывали верхнюю одежду и укладывались так. За стеной шевелилась, устраиваясь на диване, тетя Оля. Облаченный в сине-зеленую полосатую пижаму, я наблюдаю из кроватки, как от черного счетчика убегают на роликах два витых провода - один по потолку к лампе, а другой в обход угла - к розетке. Над самой лампочкой - от патрона - очерчена темная круглая тень. К проводам лепятся сонные мухи, а то вдруг одна, словно очнувшись, пускается цокать по потолку - и скоро опять заснет. Мать недовольно хлопает туда тряпкой. Отец ставит возле комода синюю электропечку с двумя спиралями; она смотрит вдоль нар в мою сторону. Нижняя спираль вспыхивает темно-багровым и медленно греется, наливаясь огненным жаром; вот к ней присоединилась и более слабая верхняя. Тяжелый сырой воздух пронизывается едким запахом горелой пыли.

Отец щелкает выключателем - тумблер надо с усилием повернуть вбок. И - полная тьма с двумя оранжевыми полосками у пола; но глаза привыкают и уже легко различают печку, зев которой озарен изнутри, сброшенные перед нею ботинки и свисающий край одеяла. Выше проступают еле заметные квадраты окна, потом контур графина с водой. Из дальней дали временами доносится перестук электричек. Откуда-то сбоку вспыхивает, нарастает яркий свет, колеблется по стене и с шумом мотора вдруг исчезает - это проехал на легковушке припозднившийся дачник. И еще легкий рокот сверху - самолет пошел на посадку во Внуково. Над кроваткой тикает счетчик, нагоняет киловатты за печку. На нарах шевелятся, кашляют, словно простудившиеся медведи. У самого изголовья нащупывается стульчак с горшком, но он пока не нужен.

…Ой, мокро! Вспоминаю внезапное пробуждение в глухой тьме. Подо мной ледяная сырость. - Мама! Папа!! - Хр-р… А?! Что? Господи, что там с тобой? - Господи, как мокро! - Где мокро, что? Вань, посмотри! - натужно щелкает выключатель. - Да он описался! - Ты, братец, что? Тебе уже лет-то сколько? - С вечера его на горшок сажать надо, - просыпается бабушка. - Ладно, ладно… Да-а… Ну нет, сейчас ничего делать не будем. Рита, смени-ка ему штанишки, там еще есть? - Есть-то есть… Да-а… Куда же его теперь? - Куда-куда, к себе на кровать! - сварливо вмешивается бабушка. - Правильно. Иди-ка сюда… засранец. - И я ныряю под широкое одеяло возле стены. Мать устраивается удобнее, тикает счетчик, глазки слипаются… то ли было… то ли не было… надо же, какое яркое, солнечное утро!