Попытки коллекционирования
Автор: Михаил Глебов, июль 2003
В эти пустые и мрачные годы во мне тлело еще одно увлечение, о котором я до такой степени забыл, что приписываю эту главу вдогонку, спустя некоторое время. Ибо память раскрывает свои архивы медленно и неохотно: на общей ленте времени как будто зияет пустое место, которого не могло быть; напряженное вглядывание не дает результатов; но мысль все равно бродит, подкапываясь с разных сторон, и наконец в памяти вспыхивает зацепка, словно вершок у репы, потянув за который, можно вытащить ее всю.
Вряд ли найдется человек, хотя бы единожды не бравшийся коллекционировать марки, открытки, этикетки винных бутылок и вообще какую ни есть дрянь; некоторые же (весьма многие) посвятили этому убийству времени, денег и сил всю свою жизнь. Это безумие, естественно, имеет духовные корни, главный из которых является формой реализации любви к миру. Любовь сия, как известно, состоит в стремлении к богатству и накоплению собственности; а поскольку земная собственность состоит из капиталов, недвижимости и прочих реальных вещей, достигаемых не так просто и далеко не всеми, то прочие люди, одержимые той же страстью, но лишенные возможности удовлетворить ее напрямую, вынуждены отыскивать заменяющие суррогаты, уверив себя (а иногда и других), что та дрянь, которую они придумали собирать, имеет серьезную ценность.
Таким образом, если делец накапливает реальное (по земным меркам) богатство, коллекционер накапливает богатство мнимое. А поскольку и деньги, и золото имеют лишь условную (так сказать, договорную) ценность - ибо, в сущности, это просто металл и бумага, - можно переформулировать ту же мысль, сказав, что делец накапливает ликвидные активы, которые общество согласно считать богатством, коллекционер же накапливает неликвидные активы, которые общество богатством считать не согласно. Таким образом, делец оказывается умным с земной точки зрения, но дурнем с небесной; коллекционер же оказывается дурнем со всех мыслимых точек зрения. (Здесь я, разумеется, не рассматриваю коллекции старинной живописи, ювелирных изделий и т.п., имеющих коммерческую ценность и потому фактически являющихся формой вложения капитала, а говорю о простых обывателях.)
Другой духовный корень коллекционирования состоит в иллюзии абсолютной власти хозяина над сборищем своего мусора, которым он единолично распоряжается и яростно отбивает все попытки навязывать ему советы со стороны.
Что же касается подростков, их страсть накапливать никчемные предметы и затем меняться ими по всем правилам торговой хитрости представляет собой как бы подготовительную игру к одному из двух описанных путей: либо условные фантики в руках этого человека превратятся в реальные деньги, либо так навсегда и останутся фантиками, в ценность которых будет свято верить лишь он один. Но поскольку любовь к миру неизбежно присутствует в каждом человеке, хотя и в очень разных масштабах, то дань этому занятию хотя бы единожды отдают все; и даже не единожды; но разница заключается в том, что одни уже изначально видят в своем собирательстве лишь игру и бросают ее, как только наскучит, тогда как другие берутся за дело всерьез. Можно сказать, что первые получили прививку от опасной болезни, тогда как вторые сделались ее жертвами.
Понятно также, что доминирование любви к миру служит уделом довольно поверхностных, внешних людей; поэтому чем человек по натуре своей глубже - безразлично, небесный он или адский, - тем меньше угрожает ему опасность ввергнуться в эту трясину. Есть вещи, к которым мы не предрасположены по самой своей природе; и я, будучи человеком достаточно внутренним, никогда не проявлял интереса к накоплению материальных предметов. Меня, например, абсолютно не волновала одежда (так называемые "тряпки"), и я ходил в чем попало, доколе это физически можно было носить. Больше того, если родители вдруг покупали мне что-нибудь слишком яркое и дорогое (как это, в частности, вышло в 1977-78 годах после командировки отца в Германию), я стеснялся и всячески избегал носить эти броские, привлекающие внимание вещи. Я тогда еще не мог знать умом, но ясно чувствовал сердцем, что истинное богатство человека скрывается в его душе, и оно до такой степени превосходит все внешние побрякушки, что их даже глупо сравнивать.
Тем не менее, безнадежно погрязнув в пучине своей депрессии и стремясь найти хоть какое-то занятие по душе (а также слыша об успехах некоторых одноклассников), я на некоторое время обратил свои взоры к коллекционированию, и эта тоненькая и маловажная ниточка моей жизни протянулась едва ли не через всю первую половину 1970-х годов. Сегодня я уже не в состоянии определить, когда именно зародилась эта тенденция, в какой последовательности развивалась и к какому сроку сошла на нет.
Представьте, что под окнами вашей квартиры некогда было посажено дерево, оно росло, зеленело, потом засохло и было срублено. Во-первых, поскольку описанное никак не относится к реальным интересам вашей жизни, вы вспомните об этом дереве разве случайно. Но, во-вторых, даже вспомнив, вы наверняка не сможете точно датировать все стадии его жизни. Вы припоминаете его маленьким саженцем, потом видите пушистую зеленую крону и, наконец, обрубленный пень. Может быть, поднапрягшись, вы по косвенным данным логически выведете, что если вы смотрели из окна на этот пень во дни таких-то событий, а эти события точно приключились с вами в таком-то году, - то, стало быть, и пень был тогда же, а поскольку его вряд ли бы стали терпеть на газоне долго, то уже следующей весной он, скорее всего, был уничтожен. - Вот точно таким же способом и я могу судить о многих детских реалиях, не исключая рассматриваемую сейчас тему.
Вначале, кажется, все-таки были конфетные фантики. Однажды родители купили в гастрономе шоколадные конфеты "Стратосфера" с блеклыми синеватыми обертками; и поскольку там были звезды, моя "любовь к астрономии" заставила собрать несколько этих бумажек и нежно перебирать их. Тут
мать, вспомнив свое детство, сложила из них фантики, в которые прежде играли по каким-то немудреным правилам. Но я играть не хотел, а взамен того придумал собирать в небольшую коробку фантики разных конфет.
В отношении этих последних вкусы домашних
сильно разнились. Бабушка любила карамели и леденцы, к тому же они продавались задешево; больше всего ей нравились плоские коробочки "монпансье", которые она по-дореволюционному называла "ландрин", и я вполне разделял ее вкусы. Родители же,
гордясь своим достатком, покупали исключительно шоколадные конфеты, ассортимент которых в продаже был очень велик, но - за вычетом дорогих и дефицитных "Трюфелей" и "Мишек" - все они были с одинаковыми соевыми начинками, от которых воротили нос все, особенно я. В результате купленные конфеты подолгу и напрасно загромождали мамины вазочки, затем их кривясь поедал отец, и далее производилась следующая закупка. Одним словом, моя коллекция имела все шансы для быстрого роста.
Конфетные обертки того времени очень сильно отличались от нынешних. Все шоколадные конфеты были строго одинакового размера, карамели и леденцы - также. Самые дорогие сорта (типа упомянутых "Мишек") завертывались на фабрике вручную в плотные белые бумажки с хорошим рисунком; иногда внутри, непосредственно вокруг конфеты, имелась еще чистая белая бумажка или даже клочок фольги. Все остальные сорта механически закручивались в полупрозрачные, маслянистые с виду обертки с блеклыми и быстро линявшими узорами. Чтобы фантик не просвечивал насквозь, складывать его надо было вместе с плотной бумажкой внутри.
Первые успехи собирательства меня очень окрылили; маленькая коробка из-под шоколадного набора сменилась более крупной; наконец
папа достал на работе крупноформатный альбом для марок, где я - правда, с неудобствами - мог разместить свои богатства по порядку. Вообще родители отчего-то благоволили к моему новому хобби и старались покупать конфеты новых сортов. В результате кроме "большой тройки" столичных фабрик - "Красный Октябрь", "Рот Фронт" и "им. Бабаева" - моя коллекция пополнилась экземплярами из Подольска, Куйбышева (Самары), Воронежа и пр. Но главный подвиг совершил отец, будучи в командировке в Ташкенте: он пошел в центральный гастроном и затребовал все конфеты с витрины по 100 граммов. Два громадных куля этих азиатских раритетов существенно пополнили мою копилку, которая насчитывала, вероятно, около двух сотен различных фантиков - количество для ребенка более чем достаточное.
Но поскольку советская промышленность не торопилась обновлять номенклатуру изделий, пополнения коллекции случались все реже, а между тем уже собранные этикетки, с их нестойкой краской, за несколько месяцев поблекли до такой степени, что явно просились в помойку. Я загрустил, и тут отец, упорно стремясь удержать меня в этом дурацком хобби, достал два тоненьких пакетика с несколькими десятками спичечных этикеток. Такие вещи иногда продавались для коллекционеров на почте и в газетных ларьках. Я воодушевился, родители - тоже, потому что спичечные коробки стоили несравненно дешевле конфет. Все фантики были заброшены в
дальний угол и после выброшены, альбом же стал заполняться новым материалом.
В те времена не только конфеты, но и спички были совсем другие. То есть сами как таковые спички без изменений существуют по крайней мере со второй половины XIX века, но оформление коробков подверглось множеству изменений. Сейчас эти коробочки делаются из картона и не блещут разнообразием этикеток; мелкие частные фабрики вообще довольствуются своими реквизитами на крышке. Но в 1970-е годы почти всю потребность страны в спичках покрывал огромный Рыбинский комбинат; там почему-то не любили картон, и все коробки совершенно египетским образом склеивались из отдельных кусочков тончайшей фанеры; эти кусочки обеспечивали жесткость всех граней коробка, а снаружи их обклеивала и соединяла грубая синяя бумага. Коробки по толщине бывали обычными и (позже) двойными, этикетки же печатались отдельно на хорошей белой бумаге и потом наклеивались сверху. Отодрать их без ущерба никогда не удавалось, поэтому я отстригал вместе с этикеткой всю верхнюю грань коробка.
Трудно сказать, чем было вызвано такое разнообразие спичечных этикеток; поскольку в те времена о рекламе и маркетинге никто не думал, остается предположить, что в управлении комбината сидел какой-то энтузиаст, бескорыстно взваливший на себя эту эстетическую задачу. Родители покупали спички в одном и том же гастрономе, но каждый раз я обнаруживал новые картинки. Наконец, в универмагах иногда продавались большие подарочные наборы коробков на двадцать; все этикетки там были разные и более высокого качества. Так у меня скопилась подборка Гжели, аквариумных рыбок и чего-то еще.
Возня со спичками продолжалась дольше, чем с фантиками, но без прежнего энтузиазма, и заглохла как-то сама собой. Старый альбом некоторое время валялся без дела и потом незаметно исчез; во всяком случае, осенью 1982 года, когда я перебирал и громил весь свой архив, ни спичек, ни фантиков уже точно не было.
Далее (вновь по совету отца) я сделал робкую попытку собирать марки, к которым вообще не испытывал никакой склонности. У матери в комоде была коробка со всякой канцелярской дрянью, в том числе там хранились широкие лоскуты копеечных марок, использовавшихся для отправки поздравительных открыток, которые десятка по два рассылались
ею к каждому празднику. На этих жалких рифленых клочках изображались серп и молот, Ленин в профиль, государственный герб и прочая
агитация. Отец на радостях даже купил небольшой специальный альбомчик, чтобы ходить с ним на почту и сверять свою наличность с ассортиментом в продаже. Мать, напротив, встревожилась, ибо знала, что серьезное увлечение марками обходится в весьма круглую сумму. Но я, к счастью, только "понюхал и пошел прочь". На этом мое детское коллекционирование благополучно затухло; точную дату я, разумеется, не помню, но склонен считать, что к лету 1975 года, т.е. к началу моей юности, все уже было кончено.
|