Падение с велосипеда
Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002
Однажды в полдень мы со Светой возвращались домой после катания по
асфальтированной Централке; велосипеды ходко летели под уклон, и
Света, чей велосипед был мощнее, вырвалась немного вперед. Пронеслись уже мимо
поперечного проезда; следующий участок принадлежал некоему Борису
Пещинскому, которого за глаза многие звали "голопузым", ибо в теплые дни он никогда не носил рубашки. Это был настоящий Ноздрев - высокого роста, с курчавой шевелюрой, проеденной молью на темечке, и даже охотничьим ружьем, украшавшим стену его крошечной хибары. По утрам родители часто подвозили его в Москву, и он за это помогал им "катать" "Москвич", если мотор неожиданно глох. Как-то раз я, сам не знаю отчего, забежал к нему в гости, и он в полутьме своей комнатушки, под ружьем, угощал меня холодным мясом, которое, естественно, было медвежье.
Пещинский, не утруждавший себя садовыми делами, по-видимому, только проснулся; он стоял на мостике, зевая и потягиваясь, когда показались мы. "Здравствуйте!" - крикнул я из седла. "Здравствуй", - отозвался Пещинский и вдруг добавил: "А что же ты
Свету никак не догонишь? Слабо девчонку догнать?"
Этот вопрос мне никогда не приходил в голову. Кажется, не было случая, чтобы мы со
Светой хоть в чем-то соревновались за первенство. Если же теперь она вырвалась вперед, - так ведь должен же кто-то из двоих ехать впереди, тем более, что ее тяжелый велосипед с большим диаметром колес, разогнавшись на склоне, действительно летел быстрее моего "Школьника". - Но черт воспалил мое самолюбие, и я, поддавшись на мерзкую провокацию, налег на педали.
Светка, и без того бывшая впереди, оглянувшись, припустила быстрее; я летел на пределе возможности, совершенно забыв об ухабах дороги, - и вдруг неожиданный сильнейший толчок выбил руль из моих пальцев, и я, буквально перелетев через него, плашмя шлепнулся на острые камни
дороги.
Я не знаю, как не переломал себе кости. Я лежал, неспособный двинуться, кровь текла из содранных коленей и рук.
Света, еще обернувшись и увидев мое падение, дала стрекача и пропала на своем мостике. Сзади же слышался хохот; я кое-как повернул голову: это, держась обеими руками за свое пузо, грохотал
Пещинский. Он повернулся и тоже ушел с дороги. Стало тихо. Медленно, медленно я сел возле велосипеда, потом, шатаясь, встал. О чудо! - машина была целехонька. Уже не рискуя садиться верхом, я докатил ее до нашего сада.
В сущности, это был отличный урок, хотя и полученный весьма болезненным путем. Я понял, насколько жестоки - по-глупому, бессмысленно жестоки! - бывают люди, и до какой степени следует держать ухо востро, чтобы ради их минутного развлечения вновь не вспахать носом дорогу. Пусть они смеются, пусть подначивают, как им угодно, - а ты спокойно делай, что считаешь нужным, и не обращай на их тявканье никакого внимания.
Но, сверх того, меня больно уязвило "предательство"
Светы. Как могла она, увидев такое страшное падение, не остановиться, не броситься на выручку, а спокойно уехать домой? А если бы я сломал себе что-нибудь (это представлялось более чем вероятным) - кто бы еще помог или позвал на помощь взрослых? - В то время я извинил
Светку тем соображением, что и сам страшно боялся вида крови и всяких травм; вот, мол, она испугалась не меньше и, чтобы не видеть таких ужасов, пустилась наутек.
Теперь, особенно в контексте наших позднейших отношений, я смотрю на это дело иначе. Ибо в поведении людей, бесконечно противоречивом и пестром, есть вещи - даже случайные, единичные, - которых нельзя извинять и которые фактически служат человеку приговором. Конечно, их надо уметь вычленять из общей мозаики, но это не слишком сложно, ибо все они так или иначе относятся к свободно делаемому и ничем не мотивированному злу.
Поясню простым примером. Если фашисты стали пытать человека, и он, не выдержав боли, сказал им, где партизаны, мы не вправе его винить: он - простой человек, а, как известно, в земных условиях любовь к себе большей частью доминирует над любовью к ближнему, потому что, пользуясь выражением Сведенборга, здесь каждый "связан телом". Да и следует рассмотреть, о каких именно "ближних" идет речь: одно дело, если это его любимая жена, дети, близкие друзья, и совсем другое - абстрактные партизаны, которых он толком не видел в лицо. - И даже если его не пытали, а только грозили пыткой, все равно не станем кидать в него камень. Но теперь представьте себе, что этот человек сам, добровольно пришел к фашистам и - безразлично, за плату ли, даром ли, - рассказал о партизанах все, что ему известно. Каждый согласится, что такой поступок не может быть случайным и также не подлежит извинению.
Да и вообще, любая немотивированная подлость, даже самая мелкая, должна служить сигналом тревоги, наподобие мигающей красной лампочки. Например, дружелюбно разговаривают двое, и вдруг один - ни с того, ни с сего - подпускает приятелю шпильку. Он никого не убил, не ограбил, он просто не мог воздержаться от удовольствия причинить неудовольствие собеседнику. - Все, этого вполне достаточно. Опасайся этого человека, не доверяй ему своих тайн, не раскрывай душу, чтобы впоследствии, когда ему вновь захочется потешить себя, не получить внезапного удара в спину.
Или тот же поступок Светы: да, конечно, я понимаю ее испуг и то, что ей было бы неприятно смотреть на мои травмы, слышать стоны и пр. Но ведь за нами никто не гнался, ничем не грозил, ей не требовалось спасать собственную жизнь - вариант, в значительной мере оправдавший бы ее бегство. Нет, на весах ее сердца мелкое психологическое неудобство перевесило ту, может быть, жизненно необходимую помощь, которую она могла оказать мне, притом без малейшего риска для собственного здоровья. Если же свой грош оказывается дороже чужой тысячи - да и не чужой даже, а касающейся ближайшего друга, - такому человеку нет оправдания, с ним никогда не пойдут в разведку, не доверят серьезных дел и не подпустят к своему сердцу ближе вытянутой руки.
Так оно, в конечном счете, и вышло.
|