Истоки увлечения историей
Автор: Михаил Глебов, август 2003
Подобно тому, как буруны и водовороты на поверхности реки выявляют невидимые нам неровности дна, так и внешние увлечения человека выдают существование его внутренних душевных потребностей; но как по рисунку водоворота трудно судить о вызвавшей его скрытой причине, так и увлечения наши раскрывают душевные тайны не прямо, и их надо уметь читать, как читают шифрованный текст.
Подчеркну лишь то обстоятельство, что в каждом увлечении есть движущий (необходимый) и случайный элементы. Первый есть самая суть увлечения, второй же - та форма, в которую это увлечение по необходимости вылилось при данных условиях жизни. Так яблоня, окруженная заботой и уходом, вырастает совсем иначе, чем ее подруга, страдающая от тощих почв, затенения и пр.; однако, несмотря на бесконечное различие внешних условий, генетический материал и там и здесь одинаков. В людских же делах разнобой идет еще гораздо дальше, так что один и тот же духовный корень способен приносить столь несхожие внешние плоды, что неискушенный наблюдатель вовсе не видит в них ничего общего. Сверх того, как дерево имеет не один корень, но несколько разных по толщине и важности, так и увлечения наши опираются на целую комбинацию скрытых духовных причин, вследствие чего возможно существование нескольких параллельных хобби, где различаются лишь удельные веса причин, составляющих типовую для данного человека комбинацию.
Одной из функций моих детских фантазий являлось осмысление окружающей действительности путем ее проигрывания через
сказочные сюжеты; и чем меньше прямых советов и объяснений я получал от домашних, тем большая нагрузка ложилась на этот
окольный путь. Однако с годами фантазии
отошли в прошлое, потребность же в понимании резко усилилась - как по причине возраста, так и вследствие необходимости разобраться в
отношениях с одноклассниками, чтобы развернуть
ситуацию в свою пользу. А поскольку родители, и прежде не умевшие или не желавшие отвечать даже на простейшие житейские вопросы, окончательно утратили мое доверие, - во весь рост встала необходимость отыскания надежного источника информации для самостоятельной работы с ним.
Де-факто такой источник на свете только один - Слово Божье и та религиозная литература, которая на нем основана; однако в те годы я даже в самых смелых фантазиях не мог представить себе обращение к религии. Следующим по значению (уже светским) источником являлась философия, к которой обыкновенно и обращаются интеллигенты, запутавшиеся в своих бреднях. Но, во-первых, скудные прилавки советских магазинов могли предложить одну марксистскую чушь, а во-вторых, подобный материал все же не рассчитан на подростков. Далее, можно было учиться уму-разуму из художественной литературы, по этому пути я тронусь несколько позже; но (1) ее (хорошей) также почти не продавалось, (2) большинство попадавших мне в руки романов слишком напоминало сплетни, которые я уже тогда не переносил, и (3) я излишне крепко поверил словам родителей, что еще мал для чтения "взрослых книг", и считал предосудительным за них браться. В результате в моем распоряжении осталась лишь периферийная приключенческо-историческая литература, с которой я без конца возился; однако с течением времени первая (приключенческая) ее составляющая все далее отходила в тень, тогда как исторические факты и рассуждения, напротив, все сильнее привлекали внимание.
Раньше всего из истории меня заинтересовало нашествие Наполеона, и так, по всей видимости, сложилось провиденциально, ибо Господь ведает грядущее и заранее подготавливает нужные средства. Ибо юношеское пробуждение моего сознания (как и первые робкие догадки о существовании Бога) имели место в 1976-77 годах на материале историко-философских отступлений в романе "Война и мир"; понятно, что без добротной предварительной подготовки серьезное осмысление тех фактов было бы невозможно, равно как чтение критического разбора книги принесет вам мало пользы, если вы не читали саму книгу.
В результате 1812-й год надолго сделался для меня как бы кульминационным пунктом истории; прочие времена и темы оставались в тумане и не вызывали особого интереса. Так, назойливое чтение "Мифов Древней Греции"
(см. Главу "Чтение книг"), несмотря на победоносных Ахиллов и Троянскую войну, нисколько не привлекло меня к истории античного мира; я даже испытывал к той эпохе странную неприязнь и (за вычетом школьного курса) мало что знал, особенно Рим; эти пробелы были кое-как заполнены чтением уже в тридцатилетнем возрасте. Вероятно, мифы и воспринимались мною как таковые, т.е. как сказки, лишь формально привязанные к гомеровской эпохе. В конце концов, Иван-дурак тоже гонялся за своей Жар-птицей при царском режиме, но мы об этом вряд ли задумываемся и уж тем более не стремимся разыскать, какой-такой царь или князь давал ему свои идиотские поручения.
То же самое вышло с "Одиссеей капитана Блада": его вымышленные пираты действовали в чисто приключенческом жанре, который меня и занимал. Аналогичное отношение было у меня и к мемуарам партизана Ковпака: они блуждали в лесах и совершали великие подвиги, которые были в центре внимания (приключенческая составляющая), привязка же их к общему ходу войны отсутствовала. Как-то отец принес мне с работы рваную и зачитанную до дыр книгу "Три мушкетера", но я был еще слишком мал, в первый же вечер соскучился на любовных интригах и забросил ее, даже несмотря на погони и фехтовальные поединки.
Одним словом, приблизительно до 1974 года исторические сведения, залетавшие в мою домашнюю обитель, пробуждали во мне интерес лишь своей приключенческой стороной - верный знак того, что я еще не начал думать и, подобно большинству подростков, увлекался сюжетной (чисто внешней) стороной дела. Иначе говоря, меня волновало, победит ли хороший капитан Блад плохого адмирала дона Мигеля, и если да, то каким именно образом; все мое внимание узко зацикливалось на перипетиях сюжета, тогда как более общие вопросы - о международном положении XVII века, о феномене пиратства, о морской боевой тактике, о кораблестроении и пр., позволявшие взглянуть на тот же сюжет в гораздо более широком контексте, - не то что меня не интересовали, но я попросту не задумывался об их существовании. В моем случае это еще было извинительно по возрасту; но беда в том, что подавляющее большинство взрослых людей так и остается на этом мелководье.
Первая историческая зацепка, взбудоражившая мой рассудок, относилась к монголо-татарам и датируется, вероятно, 1973 годом. Конкретного повода, я, разумеется, уже не помню; но до меня внезапно дошло, что наша великая и непобедимая Россия на протяжении громадного срока в два с половиной столетия находилась под игом каких-то презренных азиатских дикарей! Это было воспринятно мною почти как личное оскорбление; аналогичные эмоции еще до школы пробудили и мой интерес к Наполеону; но все-таки последний был
"культурным" европейцем, т.е. заслуживал некоторого уважения, и потом, его ведь сразу побили и стерли с лица земли. А тут - дикие
азиаты и двести пятьдесят лет! Я готов был порадоваться Куликовской битве, но, опять-таки, не понимал, отчего эта великая победа, в сущности, оказалась бесплодной: ведь иго после нее продержалось еще целый век! - Одним словом, я сильно взбаламутился, и тогда отец, ездивший в очередную командировку на узбекские химзаводы, привез мне оттуда драгоценность: роман "Батый" популярного в те времена беллетриста Владимира Яна.
Любому человеку свойственно выбирать кратчайший путь к своей цели, особенно если он не слишком обременен совестью, да еще нуждается в деньгах. Этот закон в очень большой степени распространяется на беллетристов, пишущих исторические романы, ибо они приноравливаются к среднему уровню эрудиции своих читателей и отнюдь не дают им большего, чем те согласны проглотить. Мережковский, например, сочинял для хорошо образованной дореволюционной интеллигенции и потому, кроме фактора своего таланта, попросту вынужден был разрабатывать темы своих романов всерьез, а именно: рыться в архивах, научных трудах, восстанавливать "дух эпохи" и пр.
Но дремучее невежество советских обывателей, помноженное на строгость партийной цензуры и бесталанность (а
зачастую и непорядочность) самих авторов, вылилось в так называемую советскую школу исторического романа, основанного на методе социалистического реализма. Все эти книжонки, ожесточенно расхватываемые всеядной публикой, содержали очень мало фактических сведений, вовсе не пытались что-либо осмыслить, строго придерживались государственной точки зрения и щедро отдавали свои страницы "героям из народа": так, события в книжке про Батыя изображались глазами русских крестьян, простых ратников, бедняцких детей: как они зимней ночью караулили на стене, жалуясь друг другу на свое угнетение, как заметили татар, как отбивали их приступы и пр. Ясно, что писанину такого рода может произвести любой человек с живой фантазией и острым пером, багаж знаний которого ограничен одними школьными рамками. Впрочем,
некоторые шли еще дальше, нагло переписывая книги дореволюционных авторов, которые были запрещены и потому недоступны массовому читателю. (Судя по всему, к этой же категории относится и "Тихий Дон" Шолохова, но здесь не место пускаться в обсуждение.)
С другой стороны, справедлива поговорка: "Залез червяк в хрен и думает, что ничего слаще нет". Ибо сравнивать можно лишь известные нам варианты, в противном случае имеющееся воспринимается как безальтернативная данность. Поэтому книжка Яна была прочитана мной "на ура", но вместо ответов (точнее, наряду с ними) я получил еще больше вопросов. Сверх того, кульминационный момент эпопеи (Батыево нашествие) явно не мог быть понят правильно вне окружающего контекста: какова была удельная Русь и какова Орда, что в те годы творилось в мире, какие события предшествовали этой катастрофе, какие последовали за ней, и т.п. Капля по капле становилось ясно, что великие исторические события, прославляемые в романах, суть блестящие верхушки айсбергов, созерцанием которых могут довольствоваться лишь недалекие или не слишком интересующиеся предметом люди; причины же события, словно корни дерева, стелятся под почвой далеко вокруг, и потому человек, ищущий эти корни, заведомо не должен сосредотачивать все свое внимание на торчащем дереве, а больше шарить понизу вокруг него.
Но про "вокруг" в магазинах книжек не было; это лишь подстегнуло мое любопытство; и так, шаг за шагом (и с негодными средствами), я втянулся в долгую историческую колею.
* * *
Среди наших увлечений есть такие, что вспыхивают остро, почти мгновенно, так что мы надолго запоминаем самую вспышку и, следовательно, можем точно датировать рождение нашего хобби; именно так 9 ноября 1986 года началось мое бурное собирательство художественных открыток. Некоторые увлечения хотя и не имеют ярко выраженной отправной точки, но все же привязаны к какому-то единичному обстоятельству нашей жизни; таков был мой интерес к астрономии, всецело развившийся из книжки Г.Рея "Звезды" (см. Главу
"Увлечение астрономией"). Наконец, бывают и такие увлечения, которые словно всегда были с нами, так что мы не способны указать даже приблизительную точку отсчета. Они - словно уголек, вечно тлеющий в глубине и на известных стадиях жизни разгорающийся в целый костер.
Именно таков был мой интерес к истории, пронесенный практически через всю первую половину жизни; момент его зарождения неизвестен и не может быть вычислен, начальная вспышка имела место в 1973-75 годах, затем пламя утихло, но не погасло и уже в более ровном режиме грело мою душу следующие четверть века. Кстати, после той первой вспышки изменилось и само качество пламени, ибо в широких рамках истории мой познавательный интерес неуклонно смещался от сбора внешних фактов к постижению их скрытого смысла; однако теперь мы рассматриваем именно положение на старте и потому не будем заходить далеко.
Это начальное состояние хобби вполне соответствовало общему для моих детских лет стандарту, который был присущ, в частности, "астрономии" (см. Главу
"Увлечение астрономией"). Иными словами, история как предмет, как дисциплина, изучающая смысл и причины событий, не только меня не интересовала, но я попросту не задумывался о возможности такого подхода - как, любовно перебирая в руках игрушечные созвездия из уютной книжки
Г.Рея, не знал и не хотел знать сложные и холодные законы небесной механики. И там, и здесь я прилеплялся к единичному источнику (теме, книжке) и не столько изучал вопрос по существу, сколько терся, грелся и домысливал отсебятину около него.
Разница же состояла в том, что прежние "интересы",
включая "астрономию", внутренне были стерильны, подобно ореху без ядра, и я забавлялся этими орехами, ковыряясь в их мертвой наружной скорлупе. Разумеется, во всех этих предметах имелся внутренний смысл, подобный законам небесной механики в астрономии; но поскольку этот смысл был абсолютно чужд моей душе, и "хобби" возникало не вследствие интереса к нему, а по чисто внешним случайным причинам, то нередко бывало так, что процесс углубления в скорлупу невольно приводил меня к внутреннему содержанию предмета, - и этот самый момент оказывался смертным приговором данному "хобби". Особенно наглядно так произошло с астрономией (см. Главу
"Астрономический кружок").
История же, в отличие от них всех, была орехом хотя и с такой же мертвой скорлупой, но содержащим внутри живое ядро. Ибо внутренние цели этой науки, равным образом не осознававшиеся мною на первых порах, провиденциально должны были служить моей душе тем инструментом, на котором обтачивались практически все ее рассудочные способности: умение логически мыслить, искать причины событий, делать из них выводы, разбираться в людских характерах и - как венец - прийти к выводу о Божественном управлении земной человеческой жизнью. А поскольку такое восхождение было возможно только в направлении от внешнего к внутреннему, первоначальное копание во внешней мертвой скорлупе, бессмысленное при взгляде со стороны, оказалось очень даже кстати. Ибо любые выводы, как принадлежности мышления, возможны лишь при наличии достаточно богатого фактического материала, над которым рассудок человека мог бы оперировать; факты же сами по себе мертвы и принадлежат к той самой "скорлупе"; следовательно, некритически собирая их (и притом собирая со всей присущей мне тщательностью и аккуратностью), я, сам того не ведая, обустраивал грядку, на которой в урочное время должны были взойти семена разумного понимания. И именно об этом этапе мы сейчас ведем речь.
Осилив упомянутый роман "Батый" Владимира Яна, я затребовал у отца начало и конец той же трилогии, которые через некоторое время были доставлены, но меня не впечатлили. Ибо я и здесь не хотел копать вглубь, как прежде чурался этого в астрономии, из-за чего любопытство к предмету парадоксальным образом уравновесилось нежеланием вникать и разбираться всерьез. Тут бы, кажется, и конец делу. Но обилие князей, ханов, полководцев, битв, осад и военных подвигов неожиданно развернулись передо мной заманчивым виртуальным миром, притом гораздо более широким, нежели жалкие 88 созвездий или
несколько героев из "Винни-Пуха". Иными словами, мелкий интерес к татарам, словно путеводная нить, вывел меня на просторы совершенно необъятной "виртуальной
реальности" или (по выражению родителей) "бзика", в котором можно было точно так же прятаться от действительности, любовно перебирать имена и даты, фантазировать, проигрывать различные ситуации и затем все это скопом вываливать на голову несчастному деду.
Я уже неоднократно повторял, что никакое человеческое увлечение нельзя судить по его внешности, или по тому предмету, которым человек формально занят, будь то интерес к астрономии, истории, коллекционирование дохлых тараканов и что угодно еще. Важно понять психологическую (точнее - духовную) причину этого интереса - и тогда, в частности, станет ясно, какие житейские обстоятельства вынудили человека удовлетворять свою духовную потребность именно этим путем, т.е. именно через изучение астрономии или истории. Ибо существует бесчисленное множество скрытых мотивов, толкающих человека в объятия древних летописей (или куда-нибудь еще), и именно эти мотивы всецело определяют характер, масштаб и направленность его действий. Вот почему я так долго останавливаюсь на разборе причин своего нового хобби: они определили эти его характеристики до самой последней детали.
Ибо человек всегда кратчайшим путем устремляется к цели, поставленной сердцем, даже если этого не осознает разум. Ведь сердце незаметно склоняет аргументы рассудка в свою пользу, и мы начинаем различными доводами оправдывать такие поступки, которые в отсутствие сердечного к ним влечения подверглись бы уничтожающей критике. Если же, разбирая чье-то увлечение (да хоть бы и свое), мы на каждом шагу удивляемся нелогичности и неоптимальности действий, это служит явным признаком того, что истинная сердечная цель, породившая данное хобби, понята нами неверно. Это как ключ и замочная скважина: если ключ туда не входит, значит, мы ошиблись и надо искать другой.
По этой причине попытка вывести мое увлечение историей из интереса к самому предмету (стандартный взгляд поверхностного наблюдателя) с очевидностью не выдерживает критики. Ибо я вовсе не стремился к широте, глубине или методичности познаний, неизбежных при серьезном подходе к делу, но по-идиотски уцепился за несколько случайных эпизодов и долгое время накручивал петли вокруг них. - Правильно, потому что это были новые "созвездия",
новые "винни-пухи", только теперь они назывались князьями и ханами, а вся духовно-психологическая механика осталась прежней.
|