Половодье исторических знаний

Автор: Михаил Глебов, август 2003

В принципе, обустроив себе новое "уютное гнездышко" на материале татарской эпопеи, я внутренне чувствовал себя вполне довольным и не имел реальных стимулов двигаться дальше - как, например, при давнем интересе к 1812-му году не прилагал никаких усилий, чтобы узнать предыдущие и последующие события (падение Парижа оставило меня равнодушным, о Лейпциге я вообще не знал), как довольствовался мифами Древней Греции без малейшего касательства к ее истории, как наслаждался приключениями пиратов капитана Блада, вовсе не затрагивая борьбы великих держав в Карибском бассейне XVII века. Да, это был мой очередной классический "бзик", маленькая самодостаточная капсула, как бы еще одна комната моей виртуальной квартиры, так что, вернувшись из треклятой школы, я мог по желанию зайти "посидеть" или в астрономию, или в детские воспоминания, или в гости к Батыю, - и чем больше насчитывалось в "квартире" таких "комнат", тем полнее и разнообразнее казалась мне жизнь.

Однако Господь рассудил иначе, и мое увлечение историей, зародившись, как мы видели, на общих дурацких основаниях, стало тем первым "бзиком", который сам взломал себя изнутри. Ибо здесь впервые к центростремительной составляющей (создать себе кокон и в нем укрыться) добавилась центробежная - любопытство, познавательный интерес. Правда, он был еще очень слабенький и без подпитки извне, конечно, вскоре бы затух. И потому Господь обеспечил непрерывное поступление новых материалов, которые, щедро заваливая меня неизвестными именами и фактами и тем самым сладостно расширяя масштабы новой "фантазии", все дальше заманивали меня вперед. Ибо, как уже объяснялось в предыдущей главе, история провиденциально была назначена для развития моего рассудка, которое возможно лишь на обширном фактическом материале; и период 1974-76 годов был нацело посвящен созданию такого фундамента.

Едва разобравшись с Батыем (и успокоившись на достигнутом), я вспомнил о существовании в бабушкином книжном шкафу громадного двухтомника Валерия Язвицкого "Иван Третий, государь всея Руси", который она, вздев очки, иногда перечитывала. Я извлек этот раритет из заднего ряда и месяца на два погрузился в эпоху объединения Руси. Я до сих пор не понимаю, каким образом этот масштабный роман, посвященный "феодальным правителям" и решительно выпадающий за рамки "социалистического реализма", мог быть издан еще при жизни Сталина. Здесь передо мной развернулась панорама целой эпохи, притом не одних только внешних событий (войн, великих подвигов), но и закулисной возни, и размышлений над мотивами действий того или иного лица. Факты же, при всем их обилии, явственно отступили на второй план, и это был уже примат рассудка над памятью, тогда как в прежних читаемых мною книгах соотношение было обратным.

Почувствовав себя первопроходцем неведомых земель и оттого раззадорившись, я вытащил из того же шкафа другой исторический роман Алексея Югова "Ратоборцы", который - о счастье! - как раз описывал ситуацию на Руси после Батыева нашествия. Первая половина книги посвящалась князю Даниилу Галицкому, о котором до того я вовсе не слышал, вторая же - известному по школе Александру Невскому; однако и Невская, и Чудская битвы в кадр не попали, а речь шла о дипломатических усилиях князя в Орде по предотвращению новых нашествий. - И я чувствовал, как горизонт моих знаний изо дня в день расширяется, охватывая все новые исторические области.

Тогда пришло время взломать узкие рамки татарской темы и выйти на более широкий простор. Крестовые походы, мельком изучавшиеся в 6-м классе, привели меня в детскую библиотеку, где о них имелась талантливая книжка Заборова; не замахиваясь на всю эпопею этих походов, он ограничился главными - первым и четвертым, причем сделал это обстоятельно и даже в приключенческом духе. Так я впервые коснулся западного средневековья. В той же библиотеке отыскался целый набор "книг для внеклассного чтения по истории", где давались развернутые описания некоторых ключевых событий разных эпох - правда, к сожалению, как минимум половина их относилась к "народным восстаниям". Здесь мне впервые встретилась запретная Первая Мировая война, и я увлеченно впитывал перипетии Верденского сражения. Я даже несколько раз брал в читальном зале тома Большой Советской Энциклопедии, где познакомился с Волжской Болгарией и с ходом Финской войны 1939-40 годов.

Когда же наступил 1975 год, шлюзы открылись, и на мою голову хлынуло историческое половодье, так что я уже не знал, куда смотреть раньше. К моему дню рождения отец сделал великолепный подарок - V том Всемирной истории, который он по случаю откопал неизвестно где. Том этот охватывал промежуток от английской и до французской революции, причем затрагивал все страны мира, включая Океанию. Не имея терпения читать все материалы по порядку, я перескакивал из одного раздела в другой; главным же результатом стало понимание взаимосвязи историй отдельных стран в едином потоке истории человечества. В этом фолианте присутствовал Петр со шведской войной, и мать, услышав о том, надоумила меня обратиться к роману Алексея Толстого. Я влюбился в него с первого взгляда и перечитал несчетное множество раз; однако здесь речь шла о ранних годах Петра - еще, так сказать, до "начала славных дел", - и это еще раз убедило меня не зацикливаться на созерцании "великих подвигов", а больше приглядываться к спокойным периодам истории, где скрывались их корни и накапливались причины.

Разобравшись с Петром, я пустился шарить по собранию сочинений Алексея Толстого и наткнулся на пьесу "Иван Грозный", о котором я доселе не знал ничего, кроме имени. Здесь опять появились татары - правда, уже крымские. Факт победоносного нашествия этого крошечного ханства на Москву вновь ущемил мое патриотическое чувство и привел к новой серии поисков. Между тем в других томах обнаружилась трилогия "Хождение по мукам" с обширными батальными картинами революционного времени. Тут отец внезапно купил книжку Мордвинова "В грозные годы Гражданской войны", где для подростков были очень подробно описаны боевые действия - конечно, строго в официальном ключе, но я ведь и не замахивался на большее. Но едва я взял Перекоп, как наступил День Победы, и отцу-ветерану на работе вручили двухтомник воспоминаний маршала Жукова. Я ринулся уже туда - и, отдать должное, не прыгал из угла в угол, а честно прочитал от начала до конца; это дало мне общее представление об Отечественной войне.

А в декабре наша знакомая тетя Галя, уже осведомленная о моем новом увлечении, подарила мне великую драгоценность - книгу "Наполеон" Евгения Тарле, которая уже лет пятнадцать зря валялась у нее в шкафу. Тут выяснилось, что жизнь императора не сводилась к одному московскому походу, более того - что войны и победы были лишь частью его универсальной государственной деятельности. Но я еще был не готов углубляться в такие материи и потому выцедил оттуда сражения, словно собака - мясо из супа, а остальное пропустил.

В результате этого обширного и беспорядочного чтения изначально наметившийся "футлярный" характер увлечения историей был взломан, и центробежные тенденции решительно возобладали над прежними, центростремительными. Лягушка, жадно впитывая в себя воду, раздулась до такой степени, что наконец лопнула, и на том в череде детских псевдо-интересов была поставлена жирная точка.

До сих пор я рассказывал только о теоретической стороне моего хобби - о чтении и усвоении новых фактов. Но всякое увлечение неизбежно обретает и практические формы, ибо человек всегда стремится делать то, что он любит. Так, моя астрономия породила попытки наблюдения звезд с балкона, запись в кружок, просветительские лекции деду и под конец - две "астроплощадки" на даче. История в этом отношении была менее удобна, ибо что тут особенного можно предпринять, за вычетом археологии? Наученный горьким опытом, я уже не замахивался на посещение какого-либо кружка, и тогда осталось лишь два вида домашней деятельности: говорить и писать.

Поскольку родители историю откровенно не любили, а сторонних слушателей не было, вся тяжесть моей просветительской работы легла на злосчастного деда. Едва одолев очередной исторический эпизод, я забирался к нему на кровать и пересказывал с большим или меньшим количеством домыслов. Но поскольку я всегда брезговал мелочевкой и тяготел к монументальным формам, эта болтовня скоро приобрела характер последовательных лекций - от Рюрика и до взятия Берлина, причем я стремился выкладывать буквально все, даже не относящиеся к делу мелочи, а неизвестные мне периоды творчески домысливались самостоятельно. Думаю, что полная история государства Российского была изложена деду не менее трех раз. Огромным плюсом в этом занятии было нащупывание причинных связей между разрозненными фактами, без которых невозможен никакой связный рассказ; так я незаметно привыкал рассматривать любое событие в связи другими событиями и с общим контекстом эпохи, что решительно противоречит обывательскому подходу к факту как к самостоятельной ценности, из пригоршни которых и вылепляется сплетня.

Параллельно я занялся "историческим рукоделием". Первые месяцы 1975 года были отданы рисованию диафильмов о татарском нашествии (см. Главу "Диафильмы"). Затем в какой-то из книг я обнаружил большую государственную печать Ивана Грозного и с жутким тщанием перевел ее тушью на кальку, привычную по работе с диафильмами, и затем этот лоскут приклеил на форматку из ватмана. Поскольку опыт удался, я стал таким же образом копировать военные карты со стрелками движения войск, которые имелись в брошюре В.Каргалова о монголо-татарах. Эту брошюру по моей просьбе раздобыл на работе отец, ибо мне наконец сделалось ясно, что на одних романах далеко не уедешь и требуется знакомство с серьезными монографиями. Я увлеченно разглядывал школьные исторические атласы, содержавшие гораздо больше информации, чем ее давалось в учебниках, и строил различные предположения о неведомых мне средневековых странах и княжествах. Вся эта макулатура была собрана в отдельную коробку и образовала собой Исторический архив.

Но главным моим занятием сделались выписки из книг заинтересовавших меня фактов - шаг поистине далеко идущий, ибо отсюда берет начало умение творчески работать с книгой и заимствовать из аморфного текста именно то, что представляется ценным. Эти уже позабытые мною записи делались наспех на каких-то клочках: "1571, Девлет-Гирей взял Москву!" и тому подобное. Я радовался каждому найденному факту и фиксировал его для памяти, никакой системы в подобном выписывании еще не было.

Однако Господь упорно склонял меня к систематическому подходу, и тогда во мне разгорелось стремление к выстраиванию родословных линий - княжеских, царских, ханских, со всей оравой их жен и детей, причем к каждому правлению приписывались важнейшие войны, прочие факторы общественной жизни я пока оставлял без внимания. Сегодня (в отношении русской истории) решение этой задачи кажется примитивным: бери себе Карамзина да выписывай все подряд. Но я жил в советское время и не имел никакой подходящей литературы. Тогда на безрыбье снова, как во дни астрономии, был пущен в дело бабушкин трехтомный энциклопедический словарь. Поскольку цари и князья были феодалами и вообще отрицательными личностями, им посвящались лишь кратенькие статьи, в которых все же имелось главное - даты правлений, и я выцеживал и стыковал эти даты, употребляя дедукцию и индукцию на манер Шерлока Холмса.

В результате этой кропотливой работы к лету 1975 года родословные линии Рюриковичей и Романовых в общих чертах были восстановлены, и тогда я уселся за письменный стол и сочинил большую "историческую работу", пройдя сплошь от Рюрика до Николая II и посвятив каждому несколько абзацев с характеристиками их правлений и всеми известными мне к тому времени фактами. Этот солидный манускрипт был зачитан сонному деду и получил его полное безоговорочное одобрение.

Хотя в основе моей династической возни лежала прежняя тяга составлять "описи созвездий", реальное значение ее оказалось велико, ибо я осваивал исторические факты, факты же обязаны лежать по полочкам, каждый на своем месте, и этот общий упорядочивающий стержень естественным образом состоял из царей и дат их правлений, подобно тому, как участки шоссе размечены километровыми столбами. В самом деле, о каком бы историческом событии ни зашла речь, мы обязательно говорим: "Это было при Петре" или "Это было при Сталине", задавая тем самым эпоху с ее известным контекстом, и уже потом помещаем в нее обсуждаемое событие. Следовательно, порядок правлений служит в истории системой координат, без которой любые факты бессмысленно повисают в воздухе; и эта моя работа, наряду с общим накоплением исторических сведений, также относилась к закладке фундамента, на котором предстояло развиваться моему рассудку.

В целом, не погружаясь в излишне мелкие детали, можно сказать, что бурный процесс накопления исторических знаний, нацело охвативший весь 1975 год, затем не то что бы схлынул, но стабилизировался; чтение новых книг сделалось будничным и уже не вызывало ажиотажа, ибо к тому времени первый этап был пройден и явственно надвигался второй, о котором теперь говорить еще рано. Итоги же моего двухлетнего увлечения были поистине велики: российская история со всеми ее войнами и правителями лежала у моих ног - пусть без излишней детализации, пусть с ошибками и неверными (официальными) трактовками, но уже в полноте, более чем достаточной для самостоятельных умозаключений (что единственно и требовалось). С западной историей дело обстояло гораздо хуже: здесь на общем темном фоне просвечивали отдельные пятна, но и их оказалось достаточно, чтобы российская история, на материале которой мне предстояло дальше мыслить, была добротно вписана в общемировой контекст.

Когда же эти рубежи были достигнуты в необходимой степени (что случилось к 1977 году), бурный начальный этап "любви к истории" завершился, трансформировашись в тихий вдумчивый интерес. Отныне я уже не поглощал все подряд, не читал запоем, но больше раздумывал о причинах и следствиях; с другой стороны, новые книжки уже не являлись "краеугольными камнями" моих познаний, но лишь заполняли оставшиеся пробелы. Тогда история из явного хобби, которое внешне овладевает самим человеком и режет глаза окружающим, превратилась, так сказать, в контекст моей умственной деятельности, в способ мышления; и как прежде я проигрывал наблюдаемые мной житейские ситуации через сказочные сюжеты, так теперь стал использовать схожие исторические коллизии. Эта тенденция не укрылась от посторонних; однажды, когда я уже работал инженером в проектном институте, один сотрудник в разговоре насмешливо заметил: "А сейчас Миша приведет нам подходящий исторический пример". - Значит, я, сам того не замечая, использовал свою методику и в беседах с другими людьми.