Собачья свора

Автор: Михаил Глебов, август 2003

Помимо зарубежной командировки отца, долгого изнуряющего зноя, погрома хозчасти, беготни с девчонками и огромного урожая яблок, лето 1975 года запомнилось мне обилием приблудившихся бездомных собак, подобного чему никогда не было ни прежде, ни впоследствии.

Я уже достаточно подробно рассказал о симпатичной дворняжке Белке, которая составляла нам компанию все долгое лето 1974 года, а затем перебралась на соседскую веранду, где Ренат обустроил ей конуру, и родила одиннадцать щенков, которые, впрочем, скоро все были утоплены. Сама Белка благополучно пережила теплую и малоснежную зиму, не трогаясь из своего гнезда, поскольку Ренат еженедельно навещал ее там и подкармливал всякой всячиной. Весной она радостно встречала нашу машину у мостика, и я был счастлив, что эта приятная живая игрушка останется в моем распоряжении еще как минимум на целый сезон.

Однако подобно тому, как симпатичная курортница приковывает к себе взоры мужчин и стремительно обрастает шлейфом навязчивых поклонников, так и наша Белка, будучи дамой в самом соку, не могла не окружить себя отрядом разномастных самцов, которые иначе вряд ли собрались бы к нам в таком количестве. Самым первым из них, как мы помним, был сторожевой пес Пират; но поскольку он большей частью сидел на цепи и пользовался у садоводов дурной репутацией, его амурные встречи с Белкой бывали нечастыми, хотя и достаточно продуктивными. Ибо Белка, сделайся она вдруг человеком, оказалась бы неким подобием тех смазливых и недалеких девиц, которые явно для всех мурлыкают с приличными людьми, а настоящие свои связи тайно поддерживают на стороне. И потому наличие поблизости группы других самцов, явственно истекающих слюной, вряд ли служило ей сильным соблазном. Во всяком случае, ее поведение оставалось спокойным и мирным, а осенью она вновь принесла кучу щенят. "Да что же это такое! - жаловался нам Ренат. - Нанялся я их топить каждый раз, что ли?"

Первым из новичков, возникшим у наших дверей, пожалуй, еще в июне, был пепельно-серый пес чуть поменьше немецкой овчарки и с непропроционально коротким, словно обрубленным телом; пушистый хвост его изгибался пологой буквой Z. Соседи всерьез полагали, что этот зверь родился от случки собаки и волка. В принципе, такие вещи вполне обычны в таежных поселках, а эскимосы иногда специально отпускают лаек к волкам ради улучшения породы; но в ближнем Подмосковье существование волков представляется проблематичным. С другой стороны, Тимка, как его почему-то окрестила мать, вовсе не был злым, а скорее даже трусливым; похоже, люди крепко его обидели, и тот факт, что он доверился нам, представляется счастливой случайностью. Но что действительно странно для собаки, Тимка никогда не лаял и, кажется, попросту не умел этого делать; взамен он разговаривал, пронзительно глядя в глаза и издавая вибрирующие писклявые звуки. Он как бы силился высказать целую фразу, а иногда говорил сердито, словно отчитывал за провинность.

Ренат, уже по горло сытый своей Белкой, оставил ее кавалера без внимания, и Тимка все лето базировался на наш участок, который, обнюхав, и признал своим. Слева на кухонном крыльце была лавочка, обыкновенно занятая ведрами с чистой водой на случай отключения водопровода; Тимка чаще всего устраивался на ночь под ней, дожидаясь, когда кто-нибудь из нас встанет в уборную, и считал своим долгом проводить горемыку в оба конца. Однажды утром он как раз провожал мать (которую вследствие кормежки признал хозяйкой), как вдруг отец, выйдя на крыльцо, зачем-то кликнул его назад. Тимка примчался галопом, раздраженно высказал целую фразу, словно требуя не отвлекать его от серьезного дела, и тут же вернулся на свое место в эскорт. "Надо же, как он меня отчитал!" - долго удивлялся отец.

Поскольку кормить бездомных собак мясом родителям казалось все же накладно, отец стал сливать Тимке в миску недоеденные остатки супа, куда подбрасывалось и несколько кусочков колбасы. Сперва Тимка суп вовсе не признавал и аккуратно вытаскивал из общей гущи мясные деликатесы; тогда мать показала ему пальцем в миску и разразилась бранью. Тимка виновато прижал уши, и с тех пор с явным неудовольствием вычищал все содержимое миски.

Вообще умственные способности этого пса можно без преувеличения назвать выдающимися. После каждой еды мать вытрясала скатерть с крыльца и затем складывала ее; Тимка всегда прибегал смотреть на это захватывающее зрелище; он не понимал, отчего большая скатерть в руках матери с каждым разом становится все меньше, и, вдумчиво наклонив голову, в сотый раз следил за этими манипуляциями. Однажды вечером отец, запирая машину, оставил около нее игравший транзистор, а сам ушел с сумками в дом. По радио выступал целый оркестр, и Тимка, сообразив, что там его могут угостить, бочком проследовал на лужайку. Безлюдье привело его в явное недоумение; медленно и опасливо, словно к змее, он приблизился к говорящей коробочке - и, вероятно, сообразив, что в ней скрывается целый троллейбус народу, так испугался, что без памяти ринулся вон с участка. В другой раз я обнаружил в бурьяне ценную (с моей точки зрения) разновидность белого люпина и стал собирать семена в миску. Воспользовавшись тем, что я отвернулся, Тимка неслышно подошел сзади и взял миску зубами за край, отчего та просыпалась. "Ах, ты!" - заорал я, бросившись на него с кулаками. Тимка отлетел в сторону и долго лежал под яблоней, глядя на меня виноватыми глазами, доколе я не успокоился и не пошел его гладить.

С лесными хищниками Тимку роднила способность передвигаться беззвучно; сидя на скамеечке под каким-нибудь кустом, вы неожиданно чувствовали довольно плотный толчок сбоку: это Тимка, упершись лбом, докладывал о своем прибытии. Особенно от этого страдала мать. Поздоровавшись, Тимка укладывался в ближайшую тень и терпеливо лежал там, иногда царственно приподнимая голову. Он не любил, когда к нему слишком приставали с ласками, в то время как Белка была готова нежиться круглые сутки.

В августе Тимка начал сильно линять: старая шерсть буквально лезла клоками. Мать отыскала старую гребенку и каждое утро начинала с вычесывания. Странно, что Тимка не любил эту процедуру, он скулил и вырывался, но все же терпел. Иногда эта повинность переходила ко мне; сперва я подносил гребенку к Тимкиному носу, чтобы он понимал и зря не пугался, и когда тот исподлобья покорно взглядывал на меня, приступал к делу. Однажды мать забыла эту гребенку на лавочке, и Тимка, найдя ее ночью, от всей души изгрыз в щепки.

К сожалению, мирный и спокойный Тимка быстро снискал в поселке дрянную репутацию: он очень не любил грязно одетых мужиков (которые, видимо, ассоциировались у него с какими-то давними обидами) и временами трусливо атаковал их сзади, хватая за каблук. Однажды мы сидели возле сарая, и вдруг к нам через весь участок прошел незнакомый пожилой человек: он хотел спросить, где живут такие-то. В сущности, подобное вторжение на всю глубину сада считалось делом непозволительным; мы, воздержавшись от замечаний, сухо ответили на вопрос, и когда дядька, поблагодарив, тронулся в обратный путь, откуда-то из кустов пулей метнулся Тимка и крепко цапнул его за башмак. Дядька побледнел как полотно, мама кинулась усмирять Тимку, отец рассыпался в извинениях, и неприятный инцидент кое-как замяли.

В результате подобных казусов наши вечерние прогулки в сопровождении Белки и Тимки, которые мирно трусили рядом, воспринимались многими очень болезненно, и они торопились убраться подобру-поздорову. Во время одной из таких прогулок Тимка вновь бросился на какого-то совминовского хлыща в шляпе и распустил ему по шву все штаны. Хлыщ, прикрываясь руками, дал стрекача и через секунду уже скрылся за поворотом. Мать жаловалась, что она совершенно не может уследить, в какой момент Тимка готовится что-нибудь выкинуть; действительно, он вел себя очень скрытно и до последнего момента ничем не выдавал своих намерений. Однажды с одного из участков вдруг выскочил карапуз и запустил в Тимку камнем. Тимка ощетинился и громко сказал "Р-ры!", младенец кубарем укатился к себе на участок, но атаки, к счастью, не последовало. Можно даже сказать, что Тимка преподал начинающему негодяю полезный урок.

Временами на обочинах попадались кошки, на которых Тимка озирался, не зная, как ему следует поступить; мама обычно его удерживала. Как-то при виде очередной кошки Тимка уже изготовился к броску, но мама цыкнула, и он утих. Тут я, отчего-то возревновав насчет послушности матери, стал энергично побуждать его к нападению, и когда он пропустил мои уговоры мимо ушей, я от огорчения крепко дернул его за хвост. Тимка, обернувшись, взглянул на меня с таким укором, что мне сделалось стыдно.

Когда мы уходили в лес за грибами, Тимка всегда бежал впереди и если вдруг возвращался к нам, это значило, что рядом бродит кто-то посторонний. В таких случаях мать крепко обнимала его, боясь очередного броска. Если мы с мамой отправлялись "встречать" отца к Можайке и там подсаживались в машину, собаки резво бежали следом весь обратный путь. Я даже пытался заталкивать их на заднее сиденье, но они боялись и упрямо выкручивались из рук.

Однажды в глухое ненастье я остался дома один (не считая спавшего деда); дождь хлестал не переставая, и мокрый Тимка напрасно искал укрытия на крыльце под дырявой лавочкой. Тогда я открыл ему дверь в кухню и позвал, но пес вообще боялся входить в помещение и лишь испуганно топтался возле порога. Решив довести дело до конца, я вытащил кусок сосиски и так шаг за шагом ввел Тимку в кухню и оттуда на террасу. В ненастье собаки скверно пахнут, и немытый Тимка источал противную вонь. Я сидел на стуле, наблюдая за его поведением. Съев мясо, он медленно обнюхал мебель, потом подошел ко мне, крепко - словно благодаря - уперся лбом в мое колено и, постояв так секунд пять, тихо вышел на улицу. Я не счел возможным его задерживать.

Так мы и жили с двумя собаками до августа, когда вдруг Белка обзавелась еще одним кавалером. Это был небольшой мохнатый пес черно-белой окраски, размером поменьше Белки и вполовину Тимки, однако его скромные габариты с лихвой компенсировались энергичным поведением, доходившим до наглости. Когда мать впервые увидела это сокровище, резво семенившее за Белкой, то пришла в умиление; сперва мы хотели назвать его Сашкой, но спохватились, что так зовут внука соседей; вскоре отец по какой-то причине окрестил его Чемоданом, и эта дурацкая кличка вошла в обиход.

Чемодан оказался деловой личностью: накормленный досыта, он сразу решил поселиться у нас навеки и потому первым делом обошел границы участка, чтобы гадить уже за его пределами. Соседи, имевшие неосторожность слишком приблизиться к пограничной канаве, были встречаемы энергичным звонким тявканьем. Хуже всего досталось Л.Ш.: она скреблась вокруг очередного крыжовника, когда Чемодан с лаем ринулся на нее в атаку. Но не тут-то было: эта сухонькая старушонка вросла в землю, словно последний панфиловец, и Чемодан, без толку обскакав ее два-три раза, без чести вернулся назад. В другой раз мы с отцом зачем-то отправились в магазин на задворках товарищества, и все собаки, конечно, увязались за нами. В узком проходе возле водонапорного бака Чемодан перегородил дорогу юнцу, с треском гнавшему на мотороллере. Юнец успел затормозить, и тут благодарная собака обежала вокруг колеса и цапнула его за штаны.

Ясно, что подобные инциденты не могли бесконечно сходить с рук. Даже Ренат, первым приголубивший Белку, хмурился и сулил нам неприятности. Однажды в конце августа, когда я возился недалеко от мостика, с улицы подошло несколько возмущенных человек, которые обрушились на меня с бранью, будто я натравливаю собак на всех прохожих, и затем потребовали отца. Тот долго мямлил и извинялся, "обещая исправиться", и поскольку уже близилась осень, дальнейшего развития этот сюжет не получил.

Между тем очаровательная Белка привлекла еще одного персонажа, которого я поначалу резко принял в штыки. Это был черный кудрявый пес, возможно, имевший отдаленное родство с пуделем; на его шерсти кое-где явственно просвечивала седина. Он бегал отдельно от прочих собак и нагло испражнялся прямо на кучу песка под нашим окном. Я гонялся за ним с палкой и швырял порядочными камнями. Как-то я вышел на улицу и, присев, стал гладить подбежавшую Белку. Тем временем черный пес тихо подошел сзади к самой руке: он тоже хотел, чтобы его погладили. Внезапно обнаружив его присутствие, я растерялся, но, повинуясь жалобному взгляду, приласкал его тоже. С этого момента он также вошел в нашу компанию и был назван Шариком. Он сразу признал мать хозяйкой и временами подскакивал вверх, стараясь лизать ей руки. Мать полагала, что Шарик от старости уже ослеп и принимал ее за кого-то другого. Вся эта свора целыми днями крутилась у нас в саду, никогда не гадила (видимо, отдувались соседи) и поглощала громадные дозы картофельно-фасолевой похлебки с кусочками колбасы.

Наш осенний отъезд не изменил ситуации, и вся команда, льнувшая к Белке, по-прежнему циркулировала поблизости, нервируя прочих садоводов. Наконец отыскались инициативные люди, которые вызвали службу отлова бродячих животных. В декабре была проведена охота с ружьями, на дверях соседского сортира остались явные отметины дроби. Облава унесла жизни всех собак, и следующий сезон начался для нас в непривычной тишине.

Осталась лишь одна собака, которую я считал уцелевшим щенком покойной Белки. Это был отвратительный пес грязно-желтого цвета и порядочного размера, в равной степени глупый и злобный. Его жесткая шерсть всегда будто стояла дыбом. Иногда он требовал ласки и потом вдруг вас же облаивал, но поскольку никогда не кусался, то и прожил на одном из соседних участков около пятнадцати лет. Его звали Максом, но этого последыша даже близко нельзя сравнивать с Белкой и Тимкой. Глядя на него, я благодарил судьбу, что в свое время вернул щенка Бату назад Белке, в противном случае подобная тварь жила бы в нашей московской квартире.