Обретение веры в Бога
Автор: Михаил Глебов, июль 2005
Хотя 1990-й год выдался достаточно бурным и суетливым, приковав мое внимание к житейским делам, главные и наиболее значимые для меня события
тайно назревали в глубине духа, и я о них нисколько не помышлял. Но так как Господь обыкновенно предваряет духовные подвижки внешними знамениями, чтобы человек, если
захочет, мог о них знать, - эти тайные знаки стали появляться вокруг меня, порождая недоумение, и с годами их становилось все больше.
Как-то в начале 1990-го года в пасмурный, но морозный вечер я возвращался с работы домой. На улице уже стемнело, зажглись фонари. Я, как обычно,
вышел на станции метро, прошагал вдоль проспекта и свернул к себе через сквер. Здесь уже не было фонарей, дорожка освещалась бликами из окон да общим свечением бурых московских туч. И я,
случайно подняв голову, заметил… впечатанный в эти тучи светящийся белый крест! Он был четырехконечный, длинной стороной указывал с юга на север, размер его вряд ли превосходил 3-4 диска луны. Казалось, с земли
туда бил яркий прожектор. Странно, что я не удивился и почти не придал этому чуду значения. Все же я не поленился
затем выйти на балкон, но эта часть неба оказалась загорожена домом.
Более подобных чудес не происходило. Поэтому я склонен думать, что этим знамением Господь предупредил меня о вступлении в область религии. Характерно, что явление креста произошло (а) в середине зимы, (б) темным вечером и (в) на фоне туч; зима недвусмысленно указывала на мое адское
(непреобразованное) состояние, вечер – на близость следующего состояния, ибо в религии дни отсчитываются с вечера, тучи же означали завесу, скрывающую подлинные истины, и также буквальный смысл Слова Божьего, которым оперирует Православие. На
мое обращение к Православной Церкви мог указывать и сам крест; с другой стороны, он, вероятно,
свидетельствовал о грядущих искушениях, которыми полнится начальный период духовного роста: мне следовало нести свой крест. Если же я удивительным образом не обратил на это чудо внимания, то, видимо, потому, что еще нисколько не помышлял о религии и просто не смог бы поверить, что к осени мои мысли потекут другой колеей.
Следующий шок я испытал в середине лета, когда обратил внимание, что церкви, мимо которых я проходил, в этот момент дружно принимались звонить в колокола. Нужно отметить, что в советское время действующих храмов оставалось мало, и звонить им разрешалось лишь накануне великих праздников, да и то не слишком громко. Но с 1988 года, когда торжественно
праздновали 1000-летие крещения Руси, Церковь была как бы реабилитирована; ей возвращали уцелевшие здания храмов, с нее перестали брать избыточные налоги, ей разрешили проведение крестных ходов за чертой церковной ограды. В данном контексте перезвон колоколен не содержал в себе ничего особенного. Но я интуитивно почувствовал, что это неспроста, и теперь, приближаясь к очередной церкви (а мимо храма Николы в Хамовниках я проходил дважды в день), загадывал: станет звонить или не станет? И они всегда звонили, хотя я появлялся возле них в разное время. И тогда я с оторопью понял (как ни дико
это звучит), что храмы действительно приветствуют меня колокольным звоном "во сретение", как бы выразились до Петра I.
Разумеется, если какой-либо человек осмелится заявить, будто подобные вещи произошли исключительно ради него, он, мягко говоря, будет неправ. Но, тем не менее, он может так говорить, ибо Бог всеведущ и любое масштабное событие организует таким
образом, что каждый участник получает лишь то, что причитается именно ему. Если, к примеру, происходят гигантские катаклизмы, революции и войны, приводящие в движение сотни миллионов людей, каждая единица из этих миллионов сталкивается лишь с тем аспектом великого события, который обязан коснуться лично ее, притом коснуться не просто так, а с целью подготовки к вечной жизни.
Поэтому и чудесный перезвон, как бы приветствовавший меня на пороге вступления в лоно Церкви, сознательно устраивался священниками и звонарями вовсе не в мою честь; но Господь подгадывал так, что я появлялся возле храма именно в тот момент, когда колоколам следовало звонить. Однажды я среди
буднего дня, когда не бывает никаких служб, поехал к Речному вокзалу за типовыми проектами; по дороге мне попалась махонькая церковка… и она звонила! Возможно, там шла свадебная церемония или еще что-нибудь в этом роде. Когда же, месяца через три, я привык к таким встречам, словно король – к салюту в свою честь, и даже несколько возгордился, - чудо внезапно иссякло. Я ходил по тем же улицам, в
привычное время, мимо тех же храмов, а они не звонили! Ибо момент вступления в лоно религии оказался уже пройден.
И тогда в моей душе проклюнулась твердая и ничем не мотивированная уверенность, что Бог есть, и что именно Он правит миром вообще и
моей жизнью в частности. Так наступил Первый День Творения нового человека, открывающий Первую главу Книги Бытия:
Сделан шаг первый, когда человек начинает знать, что существует добро и истина высшего порядка. АС 20
Конечно, сегодня за давностью лет я вряд ли смогу припомнить и тем более внятно описать то состояние, с которого мой духовный путь окончательно повернул к Небу:
оно вовсе не выглядело поворотным, а скорее - промежуточным, проходным. Еще в раннем детстве я инстинктивно ощущал наличие некой "мистики", управляющей нашим поведением, а также счастливыми и несчастными случаями. Затем в восьмом классе, благодаря интеллектуальному толчку, испытанному при чтении романа "Война и мир" (см.
Главу "Пробуждение рациональности"), эта подспудная "вера" была наполовину легализована сознанием. Я стал прислушиваться к своим предчувствиям, отыскивал "знаки"
грядущих событий и, таким образом, включил в свои житейские расчеты "мистическую составляющую", значение которой с каждым годом все возрастало.
Но эта "мистика" в моем понимании не отождествлялась с сознательной волей какого-либо высшего Существа, хотя с логической точки зрения такой вывод был единственно возможен. В самом деле, я видел, что случайности каждый раз
демонстрируют определенную тенденцию, а где тенденция, там непременно есть сознательная цель, умысел,
в коих проявляется воля живого существа. Но мой рассудок был слишком забит атеизмом; я категорически не мог представить себе существование Бога – тем более в том наивном, а подчас и карикатурном виде, который присущ
традиционным христианским верованиям. Иными словами, я был готов де-факто признать власть Бога, лишь бы де-юре не признавать Его Самого.
Но такая позиция, в сущности, была уже почти религиозной: ведь нам не так важно знать Имя Бога, как верить в Его всемогущество. Именно это самое наблюдается у язычников: каким бы дурацким идолам они ни кланялись, но если живут с оглядкой на Божью власть, этого вполне достаточно для их спасения. Я же не имел идолов, а просто, не
желая додумывать мысль до конца, был убежден в наличии некой могущественной абстрактной силы, которая управляет моей судьбой, и не без основания приписывал ее влиянию свои успехи и неудачи.
Сверх того, во мне исподволь крепло убеждение в моральных критериях действия этой силы, т.е. что она различает поступки добрые и злые и, так сказать, воздает по заслугам. Я нисколько не верил в загробную жизнь, мое внимание было целиком сосредоточено в земной реальности, но я иррационально привык смотреть и на эту последнюю с точки зрения "хорошо" и "плохо", зла и добра, причем не
ради сиюминутной шкурной выгоды, а "вообще". В результате поступки, оцениваемые мною как "вообще плохие", оставались нереализованными, сколько бы
мой рассудок к ним ни понуждал. Следовательно, абстрактная "плохость" поступка де-факто была для меня много важнее конкретной шкурной выгоды от его исполнения. И эту коллизию нельзя было разрешить никакой логикой: просто у меня внутри сидел жесткий моральный стержень, позволявший делать "хорошие" вещи и не позволявший делать "плохие". В сущности, я представлял своеобразный тип "верующего атеиста", который в теории убежденно бранит религию и смеется над ней, однако
стихийно живет в согласии с нею. Его мысли, навеваемые общественным мнением и предрассудками толпы, устремляют его внимание к одним целям, а между тем руки делают совсем другое, и затем он каждый раз вынужден признавать, что думал неверно, а поступал верно.
И вот теперь, летом 1990-го года, к этой конфигурации добавилась одна маленькая деталь: я наконец открыто признал существование Бога как источника всех мистических странностей; я признал, что абстрактная безликая сила, упорно сокрушающая мои житейские планы, имеет как бы единый
руководящий центр, отнесенный куда-то на облако; и что основные директивы нисходят именно оттуда. Но я, как и подавляющее большинство "христиан", еще не мог поверить во Всемогущество, Всеведение и Вездеприсутствие Божьи. Бог, наподобие земного царя или президента, казался мне чем-то крайне удаленным, не имеющим отношения к житейской конкретике, словно ослепительная вершина пирамиды, до которой невозможно добраться и от которой, в свою очередь, рядовому человеку, копошащемуся далеко внизу, не может быть никакой непосредственной пользы. Именно это ложное убеждение толкает
христиан молиться не Господу, а "святым", ибо они много ближе к человеку и оттого понятнее и "дружественнее". Их можно разжалобить
слезами или умаслить лестью, они любят воздаваемый им почет, благоухание ладана, сотни горящих свечей. А Бог – кто Он? каков Он? что Он любит, на какие пряники откликается? – неизвестно, неясно, а потому рискованно и ненадежно. Вот святые ближе к нему, так и пусть заступаются, им же виднее, как лучше подойти!
Таким образом, самый факт признания мною Бога оставался чисто формальным и именно поэтому – незыблемо прочным. Ибо мы чутки к тому, что нас касается непосредственно, а предметы слишком общие, декларативные, проплывающие над нами в недосягаемой высоте остаются просто словами, о которых зачем зря копья ломать? Меня непосредственно затрагивали неудачи, не имеющие ясных земных корней, и я угадывал за ними таинственную безликую силу, законы действия которой оставались неизвестными. Теперь обнаружилось, что ею управляет Бог; но так как Его свойства, цели и образ действий в равной мере
лежали за горизонтом понимания, по факту ничего не изменилось; просто прежде у силы не было имени, а теперь нашлось имя, вот и все. И пока это имя оставалось ничего не значащим словом, ни о какой действительной религиозности речь, конечно, идти не могла. Я продолжал жить и действовать так, как жил и действовал раньше,
заботился лишь о земных успехах и по-прежнему вводил в свои планы абстрактную "мистическую координату", но только теперь добавлял:
- Этим всем Бог управляет, потому что Бог – есть. Но почему Он управляет именно так, непонятно. Видимо, мы для Него слишком далеки и мелки. Я бы, во всяком случае, не так
управлял.
|