Сближение с Православием

Автор: Михаил Глебов, июль 2005

Из сказанного выше легко понять, отчего я сегодня так радуюсь, что родился и вырос в неверующей (т.е. нецерковной) семье, и, с другой стороны, почему Господь, ведая о моем религиозном будущем, не направил меня с детских лет ни к каким наставникам и учителям. Ибо эти источники религиозных знаний по нынешнему положению дел находятся в удручающей степени загрязнения. От них ребенок может научиться читать непонятные молитвы, креститься и ставить свечки, но едва ли услышит наставления, реально применимые к жизни. И если он растет человеком мыслящим, как рос я, на определенном – весьма раннем! – этапе весь этот сор неизбежно подвергнется уничтожающей критике, а вместе с сором, скорее всего, будет отвергнута и суть религии. Ибо чем глубже человек мыслит и (при этом) чем решительнее сторонится житейского зла, тем в большем просветлении находится его рассудок, который, словно прожектором, выявляет в церковном учении одну ложь за другой, и когда их накапливается много, происходит логичный бунт против всей религии в целом.

Давайте же оценим премудрость Божию, благодаря которой я, с одной стороны, с малолетства смутно верил в наличие потусторонних сил и все больше убеждался в их реальности, а с другой – накрепко удерживался обстоятельствами от преждевременного обращения к религии. Первоначальным орудием такого удержания выступил отец, который настрого запретил бабушке и особенно "церковной" тетке Ольге разговаривать со мною на эти темы. Если же мать на словах защищала веру в Бога и по праздникам даже заходила в храм поставить свечки, самый ее подход был до такой степени несерьезным (на манер сентиментальной дамы, собирающей букетик полевых цветов), что я смотрел на ее поступки, как на милую женскую прихоть. Затем знамя атеизма подхватила школа с ее твердокаменным материализмом и до такой степени заглушила самую мысль о возможности Бытия Божьего, что религия окончательно перешла в разряд "отживших суеверий".

Таким образом, на протяжении первых тридцати лет моей жизни во мне независимо друг от друга крепли два убеждения: в полновластии тайных мистических сил над жизнью человека и в лживости любого церковного учения. Первое убеждение, принадлежавшее моей жизни, исподволь готовило меня к принятию истинной веры в Бога, тогда как второе оберегало от всей околоцерковной грязи, которая, хлынув, грозила ее утопить.

Как следствие такой двойственности, мой растущий и очень живой интерес к мистическим силам, которые с очевидностью мешали мне наладить счастливую жизнь, не подталкивал меня в сторону православного храма, а оккультной литературы тогда, к счастью, еще не печатали. В результате, лишенный наставников и советчиков, я был всецело предоставлен сам себе. Поэтому мои убеждения формировались в изоляции от влияния окружающей среды, а так как я стремился к постижению Истины с честными намерениями - ради того, чтобы на ее основе жить хорошо и правильно, - Господь через добрых духов тайно направлял этот процесс. И чем дольше я интеллектуально жил "на отшибе", тем серьезнее отклонялось мое мировоззрение от расхожего обывательского стандарта. Я сформировался существом того рода, какое у биологов называется "эндемичным", т.е. встречающимся лишь где-нибудь на отдаленных островах. Но чем шире разверзалась пропасть между мной и "общественным мнением", тем критичнее я оценивал это последнее и тем меньше имел желания бездумно вливаться в общий поток.

Но когда летом 1990 года я впервые иррационально признал существование Бога, о Котором ничего не знал, кроме лишь того, что этим вопросом занимается Церковь, - мое знакомство с Православием сделалось неизбежным. Однако к этому времени я промыслительно имел уже достаточный иммунитет, чтобы без вреда для себя дышать ее застоявшейся атмосферой. Если многие люди приходят в Церковь с открытой душой и доверчиво принимают все, что им дается, я вступил туда, словно лазутчик во вражеский стан или боксер на ринг – собранный, настороженный, осмотрительный. На протяжении всей сознательной жизни негативно настроенный к Церкви в любых ее аспектах, я и хотел бы ощутить ее своим домом, да не мог переломить себя. Я уподобился вороне, которая заметила корку, но не рискует схватить ее прямо, а долго подпрыгивает вокруг, беспокоится, озирается, аккуратно подступает бочком. Я боялся нырнуть в церковные воды, смутно чувствуя опасность, но и уходить не хотел, и тоскливо топтался у берега, то заходя по грудь, то отступая обратно.

На меня почти с равной силой действовали факторы отталкивания и притяжения, словно голодный видел перед собой испорченную пищу. Ибо здесь, со всей очевидностью, были и пища, и шелуха; я не мог уйти по причине явного наличия пищи, но я также не мог употребить пищу по причине явного наличия шелухи. Оттого передо мной исподволь возникла проблема "отделения мух от котлет"; но для того, чтобы их разделить, предварительно следует хорошенько узнать, каковы мухи и каковы котлеты. Но сама Церковь, разумеется, не желала ответить на этот вопрос, а других источников знания не было. Впрочем, на первых порах (1990-92) я ни о чем таком не думал, а просто остерегался погружаться слишком глубоко и летал вокруг церковных предметов по удаленной орбите.

В предыдущих Главах говорилось, что само признание Бога нисколько не изменило моих житейских взглядов, так как я не видел никакой связи между Его удаленным бытием и своей горемычной жизнью. Совершенно то же самое можно сказать и о начальной стадии знакомства с Православием. Я не испытывал интереса к церковному учению, но подошел с чисто внешних, эстетических позиций, подготовленных (а) материнским отношением к вере, (б) осведомленностью в истории и (в) "туристическими" блужданиями по церквам в начале 1980-х годов.

Осенью 1990 года я случайно купил небольшую книжку священника Александра Меня о порядке церковной службы. Тоскливо написанная, она содержала множество совершенно неизвестной мне информации: откуда вообще взялась литургия, из каких частей она состоит, как там ходят с крестами, кадят, поют, читают по книге, открывают и закрывают врата алтаря. Все это было любопытно… но лишь дополнительно уверило меня в "театральности" и полной реальной никчемности этих действ.

Приблизительно с ноября 1990 года я стал покупать книги церковной тематики – рассказы о прославленных храмах России, жития святых – и регулярно заходить в действующие церкви, главным образом в ближайшую к нашему дому церковь Николы в Хамовниках. В те годы Православие переживало как бы второе рождение: советские люди, оценив экзотику, наперегонки ринулись креститься. Церкви были полны, к уже существующим на всех углах добавлялись новые, еще не отделанные, откуда накануне спешно выдворили какую-нибудь контору. Я заходил в разные храмы, рассматривал иконы, слушал пение. Мне всегда нравился запах ладана, и я старался пролезть через толпу таким образом, чтобы на меня покадили тоже. Узнав о существовании церковного календаря, я некоторое время следил, как проводятся службы в праздники, накануне Великого поста и в самый пост. Мне казалось важным, что иной раз священник выходил в золотом облачении, другой раз – в зеленом или фиолетовом, а в дни поста носил простую черную рясу. Я любил, когда распахивались врата алтаря, и там, сзади, появлялся "запрестольный" образ Христа, в каждом храме свой. Я также стал покупать дешевые свечки и, глядя на бабок, научился крепко втыкать их в специальные ячейки, предварительно оплавив на огне.

Среди многочисленных "святых" мне особенно полюбился Сергий Радонежский, и думается, что это неспроста. Ведь первое знамение о моем сближении с Православием (1982) имело место в Троице- Сергиевой лавре. Однажды я нарочно обследовал храм Николы в поисках иконы Сергия, но ее не увидел. Затем я подошел к свечному ящику, где среди прочей литературы выделялась довольно броская книжка с житием Сергия, и хотя она стоила безобразно дорого, я все же ее купил. И вдруг словно какая-то сила повернула меня спиной к свечному ящику, и я пошел прямо, и уткнулся в центральный столб, поддерживающий своды трапезной. Там висела громадная неразборчивая икона в серебряном окладе, и я кое-как прочитал славянскую вязь: Святой Сергий! Это было настоящее чудо, еще сильнее укрепившее мою симпатию к нему.

А вскоре произошло и другое чудо. Вечером после работы я заглянул в храм Николы и увидел такое множество народа, что дальше свечного ящика пройти было нельзя. Я же хотел поставить свечку к давешней иконе Сергия и расстроился. И вдруг вижу: люди как-то раздались в стороны, образовав до столба прямой и широкий проход. И я поскорее купил свечку, и прошел сквозь толпу, и даже немного попросил Сергия о помощи, и свободно вышел назад. А у свечного ящика оглянулся: нет никакого прохода, люди вновь сомкнулись стеной!

Добавлю, что внимательное чтение жития Сергия привело меня к мысли, что он был действительно чистый человек и, скорее всего, спасся. Я не нашел в его биографии фактов выраженно адского типа. – Скоро я по первому взгляду различал иконы этого святого в любом храме и торопился поставить туда свечку.

В 1991-92 годах мои визиты в церковь сделались постоянными, вплоть до ежедневных. Мне нравились благоговейная тишина, полумрак, оранжевое колыхание свечей, запах ладана, общая умиротворенная атмосфера. Я любил, пристроившись где-нибудь скраю, постоять четверть часа, не вникая в порядок службы, сунуть к иконам две-три свечки и затем выйти на свежий воздух. Я пытался даже молиться – разумеется, своими словами, но не мог и к тому же видел, что и другие этого не могут, а просто делают вид. Ибо молитва – вещь крайне интимная; недаром в Евангелии говорится: "Войди в комнату твою и затвори дверь твою". Если же ты зажат в толпе, ни о каком вознесении мысли к Богу не может быть и речи. Если все склоняли головы, я также наклонял свою, но когда стоящие впереди падали на колени, я трусливо эвакуировался к задним рядам. Еще меня раздражали бабки, гуляющие по храму с мисками для пожертвований; я доставал из кошелька мелочь и кидал, чтобы отстали. Но грязным, вонючим нищим на паперти я с убеждением не подавал никогда.

Еще мне нравились церковные песнопения, так непохожие на эстраду, оперу и другие известные мне вокальные искусства. Несмотря на свою невосприимчивость к музыке, я должен был признать, что эти мотивы действительно "возвышают ум" и, во всяком случае, приятно ласкают слух. На клиросе храма Николы часто появлялась молодая красивая женщина в платочке; она пела со всеми и порой поглядывала на меня. И хотя мне это нравилось, но здесь, по церковной обстановке, казалось "неудобным", и я скоро уходил прочь. В Новогодний вечер, когда, согласно заведенной традиции, начиналась новая жизнь, я покидал суетившихся на кухне родителей и шел постоять в темном малолюдном храме.

Также некоторое внимание было уделено церковной истории – расколу, Юлиану Отступнику, гонениям первых веков христианства. Но всерьез за учение веры я браться не хотел, ибо в душе по-прежнему считал его "опиумом для народа". Следовательно, мое увлечение Православием было чисто внешним, даже наружным, исторически- эстетическим. Православие, словно волшебная сказка, возникло в пустыне моих будней, оно приятно скрашивало мне жизнь, но нисколько на нее не влияло. Яркое подтверждение тому находим в следующем факте. Уже весной 1992 года – два года спустя после "обретения веры"! – мне в руки попали душеполезные письма мирянам старца Авраамия Оптинского, где на каждом шагу восхвалялись терпение и смирение. Я даже не смог дочитать эту книгу до конца, записав в виде рецензии: "Узкое, тупое мракобесие". Такова естественная реакция любого атеиста (даже числящегося в какой-либо церкви) на малейшую попытку внедрить начала веры в его реальную жизнь. Ибо этот человек, бессознательно отделяющий веру от жизни, говорит: "Вы же видите, я посещаю храм, соблюдаю посты… и достаточно, с вас хватит. Не смейте касаться моих личных дел!"

Таким образом, моя "вера" периода 1990-92 годов, или Первого Дня Творения, оставалась чисто внешней, совершенно формальной, и имела лишь ту пользу, что я перестал шарахаться прочь от одного упоминания о церкви. Я несколько пообвыкся рядом с ней, нечувствительно усвоил много простейших истин, которым в верующих семьях обучают детей с младенчества, и тем подготовил плацдарм для будущего рывка вглубь. Но об этом рассказывать пока еще преждевременно.