Сон о чудовище
Автор: Михаил Глебов, август 2005
Когда возрождающийся человек подходит к очередному духовному рубежу, вокруг него начинают вспыхивать лампочки предвестий из духовного мира – сны и знамения, хотя бы косвенно объясняющие ему ситуацию и указывающие путь. Зачастую он вовсе их не замечает, или, заметив, но ничего
толком не поняв, оставляет пылиться на задворках памяти, доколе растущий опыт не объяснит их смысл. Но восприятие знамений разумом, вероятно, является только одной из их целей, и даже не главной; другая парадоксально состоит в том, чтобы они просто были. Ибо любое событие духовного мира, чтобы стать подлинной реальностью, должно воплотиться в последних началах - в нашем материальном мире;
а многие духовные реальности способны проявиться в грубых земных условиях лишь через сны и знамения, доступные натуральному рассудку человека. Едва наши природные зрение и разум их зафиксировали, как последние начала ими уже достигнуты. Следовательно, они должны возникать в нашей жизни
по той же причине, как роспись работника в табеле, что он действительно пришел на службу. Если же мы их заметим и, в особенности, поймем, то получим от них дополнительную,
"сверхплановую" пользу.
На протяжении "заметок о моем детстве" мы встречали несколько "вещих" снов и знамений – к примеру, те, что в шестилетнем возрасте предсказали мне трудное избавление от ада (см. Главу
"Предсказание будущего"). Нет сомнений, что подобные "знаки" сопровождали меня по жизни и дальше, но сегодня я почти не могу их вспомнить. Во-первых, пока человек не вступил в эпоху Преобразования, т.е.
его развитие еще не успело затронуть внутреннего существа, в нем протекают лишь поверхностные, натуральные процессы – и, как следствие, объективная надобность в знамениях невелика. Во-вторых, человек, всецело погруженный в натуральные, земные заботы и не мыслящий о небесном, такие вещи попросту не замечает. Сны он относит к причудам своего организма, а знамения – к случайным стечениям обстоятельств. В-третьих, даже почувствовав в знамении некоторое потустороннее значение, он заведомо не сможет понять его правильно, делая свой выбор между забвением и пустым суеверием. Так и выходит, что до известной поры человек не воспринимает, не понимает и не запоминает Божественных знаков, даже если они ему регулярно даются. Вот почему
первые тридцать лет моей жизни были фактически лишены таких вещей. Они пролетали сквозь мое сознание, не задерживаясь и не оставляя следов.
Однако обращение к религии заставляет человека внимательнее прислушиваться к "вращениям небесных сфер"; тогда сны и знамения, прежде не замечаемые, начинают понемногу выступать из тьмы, но чаще всего получают превратные толкования. Ибо широко публикуемые "сонники" и прочая подобная литература, не ведая науки истинных соответствий, представляют собой чистые суеверия, которые фатально затемняют для читателя любой вещий знак, хотя без этой книжонки он с большой долей вероятности был бы понят правильно. Ибо Господь приноравливает знамения к рассудку конкретного человека таким образом, чтобы и духовные соответствия не нарушались, и смысл их был понятен. Подобно тому, как в языке существуют синонимы, позволяющие высказать одну и ту же мысль различными словами, так и любая духовная реальность может быть изображена различными способами, и Господь всегда избирает тот, который окажется данному человеку максимально ясен.
Понятно также, что чем духовные процессы в нас идут интенсивнее, тем больше случается внутренних
сдвигов и, как прямое следствие этого, тем чаще возникают знамения. Вот почему их всегда много на переломах, на переходе от одного Дня Творения к следующему. И поскольку 1992 год завершал собою Первый День, эти тайные искорки стали вспыхивать во сне и наяву. А так как я уже верил в существование Бога и серьезно относился к религиозным материям, то кое-что начал понимать и, во всяком случае, фиксировал памятью.
Осенью 1992 года меня часто посещали сны, связанные с церковью, куда я в те месяцы нередко заходил
постоять. Обыкновенно мне снилась церковь ночная, пустая и темная, среди которой я стоял в растерянности. В одном сне через храм наискось вверх уходила лестница, я стал подниматься по ней и насквозь прошел выше свода, но далее ничего не видел. "Тебя ждут какие-то испытания", - объясняла мать на основании древних поверий, заимствованных от ее бабушки Ираиды Петровны. Сегодня, не берясь детально толковать эти полузабытые сны, я хочу только отметить их двойственность. С одной стороны, церковь означала религию, веру в Бога, и мое нахождение внутри храма можно считать добрым знаком. С другой стороны, церковь ночная, пустая и даже почти враждебная могла символизировать запустение Православия, через которое я в те годы проходил, а наклонный подъем вверх, навылет сквозь темные своды, означал, что я надолго здесь не останусь, но преодолею мрак тысячелетних суеверий и
буду возведен выше.
Как-то мне приснился удивительный, ослепительно-яркий сон, который я, сразу проснувшись, запомнил в малейших подробностях. Это уже точно было знамение; часть его, относящуюся к пройденным этапам моей жизни, я понял "по горячим следам", остальное сделалось ясно впоследствии.
Мне снился летний, знойный, солнечный день. Я сидел на берегу маленького лесного озерка со стоячей водой, над которой склонялись ветви деревьев; и мне было хорошо. Вдруг из середины воды стало подниматься что-то черное; оно разбухало и вздымалось вверх, превыше деревьев, -
громадный, уродливый черный человек. И я в ужасе бросился бежать прочь, а чудовище медленной поступью двинулось следом. Я выскочил из леса на простор бескрайнего поля и побежал к востоку, где
у горизонта, словно ледяные кристаллы, белели дома большого города. А чудовище в отдалении следовало за мной; и вдруг до меня дошло, что так оно дойдет до самого города и разорит его. И я решил отыскать ближайшую воинскую часть, чтобы они
силой остановили чудище. И одна часть действительно мне попалась, но там за забором стояли какие-то улитки и древние горбатые "Запорожцы", и больше ничего не было. А отсюда сделалось ясно, что военные защитить город не смогут.
Должен заметить, что я, наяву никогда не садясь за руль, во сне часто и лихо водил машины, особенно грузовики. И вот на пути к городу мне попался один пустой большой грузовик. И я, вскочив в кабину, погнал в сторону города, ибо чудовище подходило все ближе. Но неожиданно скорость упала, как будто
кузов наполнился тяжелым грузом. И я, высунувшись из кабины, с изумлением увидел, что вместо кузова там поднимается вверх здоровенная православная колокольня. И я испугался тому, что теперь, на малой скорости, уже не успею спастись. Но тут мне явилась противоположная мысль: если мой грузовик имеет такую громадную массу, его можно направить прямо на чудище и сокрушить его. И поскольку других путей защитить белый город на востоке у меня не было, я развернул грузовик и, постепенно разгоняя его, двинул навстречу опасности.
Это была великолепная картина, достойная кисти лучших живописцев. Над великим простором, над бескрайними полями садилось солнце, и золотое, оранжевое зарево растекалось на половину неба. На фоне этого золота надвигалась черная, много выше деревьев, фигура гиганта. И я гнал свой грузовик прямо на него, и по мере приближения гигант распухал все больше.
Но тут, когда осталось уже близко, мне наконец пришло в голову: ведь я должен выскочить на ходу из кабины грузовика, чтобы не погибнуть вместе с чудищем! И я стал наскоро вспоминать, как это делали каскадеры в фильмах. И я приоткрыл дверцу, и выбрался на подножку, одной рукой все еще
удерживая руль. И вдруг, совсем накануне столкновения, я ощутил, что какая-то сила мягко оторвала меня от грузовика, и я плашмя лечу по воздуху
лицом вниз, в каком-то розоватом тумане, причем не влево от машины, как бы следовало ожидать, а вправо. И меня охватило чувство блаженства, и я проснулся.
Лежа в ночной темноте и обдумывая этот удивительный сон, я уже тогда понял его как знамение, посвященное моей жизни, точнее, ее первой половине. Остальное сделалось ясно впоследствии, и сегодня я могу прокомментировать "случай с чудищем" с известной долей уверенности.
Первоначальная летняя сцена на лесной поляне изображала мое дошкольное детство, когда я всецело пребывал во внешних началах и наслаждался покоем. Лес означал как самые эти внешние начала (лесные деревья соответствуют Первым Небесам, даже их оконечности), так и смутность постижения истин,
ибо в лесу за деревьями ничего не видно. А поскольку маленький ребенок духовно питается родительскими наставлениями, деревья также могли означать
мое домашнее воспитание. Стоячий, темный пруд перед моими глазами являлся родительской наследственностью, и пока она дремала, он выглядел маленьким, даже заросшим водными травами, и – что самое важное – непрозрачным. Он был, как запертый чемодан, содержимое которого неизвестно ни его хозяину, ни окружающим людям.
Когда же накануне школы во мне стало пробуждаться наследственное зло, это изобразилось первым, еще смутным, появлением чудища. И поскольку это зло, напирая, простиралось все дальше, гигант наконец вырос превыше деревьев, т.е.
пересилил плоды воспитания. Но так как это последнее успело во мне достаточно укорениться, я испугался пробивавшегося изнутри зла и бессознательно, инстинктивно побежал от него. А зло, требуя реализации, конечно, погналось за мной, по дороге возрастая все больше.
Переход из леса к открытому полю изображал окончание детства, т.е. времени, когда я ничего не умел толком понять и чувствовал себя, словно в лесной чаще. Теперь рассудок мой прояснился, и пришла пора думать своей головой (1976). И первое, что я
интуитивно понял, – это необходимость защитить сверкающий на востоке белый город, под которым легко угадать моего внутреннего человека. Именно ему – т.е. моей вечной жизни – грозило надвигавшееся чудище, и допустить его туда – значило для меня погибнуть навеки.
И поскольку я мыслил еще чисто натуральным образом, то вполне естественно захотел противиться злу натуральными, земными средствами, которые во сне изображены "воинской частью". А так как "война" вообще и "военные" предметы в частности соответствуют искушениям, отсюда начинается их бесконечная изматывающая полоса, протянувшаяся до сего дня. Первые мои "боевые действия", сознательно направленные против периферийных проявлений зла в самом себе, составляли всякого рода
глупости типа превращения в нового человека. И поскольку вся эта
шелуха не дала никакого результата, за оградой воинской части я нашел совершенно
негодную к бою технику.
И тогда (1977) я мало-помалу встал на путь самоанализа, и этот факт, надо полагать, означался грузовиком. Ибо от Сведенборга мы знаем, что лошадь соответствует размышлениям, а колесница – учению на их основе. Поэтому кажется допустимым придать то же значение грузовику. Если же это был именно грузовик, а не легковая машина, данный факт может означать трудную, черновую работу по исследованию себя, лишенную
внешнего блеска и хвастовства. И я, заняв место за рулем, продолжил бегство к городу, потому что мои размышления не выходили за рамки привычного с детства атеизма, тогда как природа надвигавшегося зла носила духовный характер,
и я заведомо не мог противостоять ей.
Мое обращение к Богу, со всей очевидностью, изображено появлением вместо кузова (куда я мог навалить много всякого сора) церковной колокольни. Если же, благодаря этому обстоятельству, движение машины замедлилось, то потому, что когда в человеке меняется самая основа
мировоззрения, прошлые гипотезы неизбежно рушатся, и наступает растерянность. С другой стороны, переход моего сознания на религиозные рельсы позволил мне наконец хотя бы краешком понять сущность
надвигавшегося зла и противостать ему уже не по-детски, с негодными средствами, а на религиозной почве, т.е. всерьез. И это была та точка духовного развития, которую я проходил в описываемом ныне 1992 году.
Отсюда становится понятно мое желание развернуть машину и сокрушить дьявола силой инерции, которую дала мне тяжесть колокольни; этот факт вряд ли имеет смысл комментировать. Здесь, однако, важно другое: не колокольня сама по себе потянула меня в атаку, но я по своей соби решил использовать колокольню, т.е. религию, в качестве орудия уничтожения зла. Налицо извращение должного порядка: я ставлю себя выше Бога, я принимаю решение, а Его власть оказывается лишь подручным средством достижения
моей цели. И это, в сущности, также есть зло. Суть его легко увидеть
на примере каждого, кто недавно пришел к вере. Пусть он честно оценит мотивы своей религиозности: не из того ли она возникла, что он отчаялся победить житейские трудности житейскими средствами и, поверив во всемогущество Божие, захотел метнуть во врагов эту атомную бомбу, чтобы наконец гарантированно сокрушить все препоны и добиться своего? Но поскольку ни один человек на ранних этапах Преобразования не может думать и действовать иначе, Господь позволяет ему пребывать в таком заблуждении, но исподволь оборачивает его к пользе.
Однако настает время, когда самый этот грузовик, несущийся против дьявола, становится "сыгранной картой". Ибо человек сам собою, своими силами не может победить никакого зла, но это целиком исполняется Богом. И пока мы героически летим в кабине навстречу гиганту, Господь исподволь производит операции внутри нашего духа, и нам кажется, будто
текущие успехи достигнуты нашей властью, и заключительный удар (так сказать, "Армагеддон" личного масштаба) также зависит от нашей личной доблести. Но уже
настает время поверить истине о своей полной беспомощности и Божьем всемогуществе, что именно Бог, а не мы, уничтожает зло. И тогда наш "грузовик"
на поверку оказывается фикцией, и по мере того, как это становится ясно, мы желаем из него выскочить, предоставляя Богу "ими же весть путями" истребить гиганта. Но Бог скрывает от нас Свое лицо,
а прежняя видимость нашего собственного могущества очень сильна.
Поэтому, даже выбравшись из кабины на подножку, мы все равно хотя бы одним пальцем удерживаем руль. И мы бы хотели совсем выскочить из машины,
да боимся разбиться, не видя своими земными глазами, кто бы мог нас подхватить.
Самый момент отрыва от кабины соответствует точке духовного развития, в которой человек наконец признает свое ничтожество и всемогущество Божие, и полностью отказывается от попыток управлять своей жизнью.
Тогда грузовик попросту исчезает, и Господь подхватывает
человека и несет над землей по воздуху. "Над землей" – значит, над мирскими треволнениями, которые остаются как бы внизу; и человек, повернутый лицом вниз, может их видеть. Душа же его, доверившая себя Богу, совершенно спокойна, что
изображено приятным розоватым туманом. И хотя он собирался выскочить из кабины влево (т.е. на основании доводов рассудка), но в действительности полетел вправо, ибо доверие к Богу обязано корениться в воле, а не только в одном уме. Если же конец истории с гигантом, вопреки нормам приключенческого жанра, остался "за кадром" сна, так и должно быть, ибо наследственное зло в человеке не истребляется, но Бог
потихоньку отдаляет его, чтобы оно "не
показывалось". Вот и в моем случае чудище не было убито, а просто
отступило из моего поля зрения.
В этой связи важно добавить, что, вспоминая сон "по горячим следам", я домыслил (и в таком виде рассказывал родителям), будто, вылетев из кабины, я оглянулся и наблюдал со стороны кошмарный удар грузовика об чудовище, в результате которого образовался кровавый вихрь. Но домысел мой, при всей его ложности, был неизбежен и лишь подтверждал мое духовное несовершенство. С одной стороны, я еще не знал истины о том, что наше зло никогда не может быть уничтожено, но лишь отодвинуто с глаз долой. С другой стороны, моя любовь к себе настоятельно требовала, чтобы именно мой грузовик
- т.е. мои размышления и рассуждения, мой "полководческий талант"
- сделался причиной гибели чудища. Без этой заключительной сцены вся история казалась мне лишенной конструктивного смысла.
|