Разочарование в Православии (2)
Автор: Михаил Глебов, январь 2007
Далее, мои посещения храмов, несмотря на их частоту (вплоть до ежедневных), выглядели скорее досужими экскурсиями, так как я заходил туда в любое время, независимо от наличия службы, переминался с четверть часа и затем отправлялся своей дорогой. Тогда как истинно верующие бабки являлись строго по расписанию и честно выстаивали 2-3 часа службы до самого ее конца, когда священник выходил на амвон с небольшой проповедью. И я решил, собравшись с духом, исправиться и поступать так же, но не смог. Мне элементарно делалось скучно. Разумеется, если человек относится к церковной службе как к магическому действу или заклинанию, где каждое слово и каждый жест обязаны идти в строгом порядке и лишь тогда проявляют волшебную силу; и если эта сила оказывает благодетельное влияние лишь на того, кто героически отстоял весь сеанс до конца, - тогда, разумеется, элемент стойкости делается определяющим и оттого ненарушимым.
Но я, зайдя в полутемное, полузабитое людьми помещение, где вдали золотились свечи и отблески на вратах алтаря, чувствовал себя, словно в троллейбусе; только в троллейбусе я знал, куда и зачем еду, а здесь искусственно убеждал себя в необходимости такого стояния. Где-то впереди, заслоняемый спинами молящихся и углом придела, бродил священник, угадываемый по высокой цилиндрической шапке; невнятный речитатив то усиливался, то стихал; порой вдруг раздавалось пение, медленно открывались створки алтарных врат, кто-то шел со свечой, врата затворялись. Люди вокруг стояли недвижно, бессмысленно, при усилении звука механически крестились, задевая локтями соседей. Когда начиналось общее пение и первые, самые грамотные ряды подхватывали его, прочие оставались молча, ибо не знали текста. Я видел, что они не молятся, как это делает человек в индивидуальном порядке, и мало интересуются действом, все равно невидимым впереди, и даже не вертят головами по сторонам (где в изобилии нарисованы разноцветные ангелы и святые), а просто стоят, присутствуют своими телами. Кто знает, о чем они в действительности думают в эти часы? Может быть, просто морально отдыхают от будничной текучки, либо им кажется, будто под действием песнопений все поры их души незримо очищаются так же, как поры тела - в жаркой бане?
Но я, лишенный подобных иллюзий, чувствовал себя, словно зажатым в бесконечной советской очереди. Я не мог заставить себя отключить рассудок, который агрессивно требовал пищи. Текста службы я, разумеется, не знал тоже, а если бы и знал, при отсутствии музыкального голоса и слуха заведомо не решился бы петь. Слегка разобравшись по книге с порядком литургии, я пытался понять, когда и что делает священник, и что будет делать дальше, однако и в этом не преуспел и, на удивление, всякий раз ошибался. Я также пытался сосредоточиться на личной молитве (т.е. беседе с Богом), но, во-первых, совершенно не умел заниматься этим в толкучке, а во-вторых, ясно видел, что церковная служба существует не для того, что люди должны в ней участвовать, а не уединяться вглубь собственных душ. И я принимался чуть заметно топтаться и вертеться, и тут же ловил на себе враждебные взгляды соседних стояльцев, которых невольно тревожил. В спину мне между тем тыкали пальцем, чтобы передать свечи куда-то вперед… и еще раз, уже с наставлением относительно нужной иконы. Другие, не слишком стесняясь, протискивались сквозь толкучку туда и сюда. Юрко шныряли церковные бабки с подносами, куда люди торопились положить немного денег. Не удовлетворившись разовым сбором, бабки затем появлялись вторично, потом опять. В толпе кто-то чихал, кто-то сдавленно кашлял, от вспотевших тел расходился тяжелый дух. И вот, промаявшись с полчаса без малейшей душевной пользы, я, опустив голову и проклиная себя за безволие, понуро удалялся прочь.
На выходе из помещения поблескивал огоньками "свечной ящик" с подбором церковной литературы. Имея достаточно денег, я все же кривился от выставленных цен, которые по меньшей мере вдвое превышали средний уровень книжных магазинов. И это тоже казалось дико: во-первых, нисколько не настаивая на бесплатности книг (любое фабричное изделие имеет себестоимость), я считал категорически недопустимым извлечение сверхприбыли из торговли Словом Божьим; а во-вторых, такой подход виделся неразумным и в психологическом отношении. В советских магазинах, к примеру, прилавки с коммунистической макулатурой были самыми дешевыми, только бери и читай. Равным образом протестантские миссионеры, бродя по улицам, раздавали свою литературу вовсе бесплатно. На этом фоне стремление православных функционеров извлекать прибыль из каждой мелочи (включая излишне дорогие свечи) выглядело не слишком красиво.
Касательно же свечей я выяснил, что многие безденежные завсегдатаи скупали их пачками в патриаршем магазине возле метро "Кропоткинская" по половинной цене. Но поскольку это наносило ущерб доходам свечного ящика, местные бабки-служительницы повели с ними непримиримую борьбу. Они бдительно отслеживали перемещения по залу каждого покупателя свечей, и едва обнаруживали контрабанду, как бросались наперерез и поднимали крик. Столкнувшись впервые с таким конфликтом, разыгравшимся буквально перед моим носом, я был весьма озадачен. Бабка, не стесняясь молящихся, в голос вопила, что ставить свечи, купленные в другом месте - грех, и действительно повытаскивала их прочь. Другие бабки бродили вдоль стен, гася и складывая в пакеты свечи, не сгоревшие и наполовину. Возможно, их переплавляли кустарным способом и продавали опять. Как-то в середине службы я поставил свечу к одной из икон. Тут же возникла бабка. Она заявила, что сейчас этого делать нельзя, вытащила мою свечу и унесла с собой. Я взбеленился до такой степени, что едва не схватил ее за волосы. Между тем окружающие люди, привычные к хамству, проявляли полное безразличие.
Как-то раз, увидев небольшую очередь прихожан к чудотворной иконе, я через силу решился последовать их путем. Люди по одному всходили ступеньками на помост, что-то бормотали, крестились и целовали икону - точнее, предусмотрительно вставленный кусок толстого засаленного стекла. В моей душе поднялся стыд, словно я замыслил нечто недостойное. Поднявшись следом за очередной богомолкой, я замер перед темным неразборчивым ликом, но косым зрением отметил недовольство следующих за мной и, чтобы не задерживать их, неловко тюкнул носом по стеклу и с облегчением выкатился прочь.
В другой раз, убедившись в своей неспособности выстаивать службы от начала до конца, я решил прийти к завершающей части, чтобы послушать проповедь и, если удастся, даже заговорить со священником. В храме уже оканчивалось таинство причастия, затем священник вышел на амвон с крестом в руке, и когда к нему собрались малочисленные прихожане (прочие успели разойтись по домам), стал бормотать что-то совершенно невнятное и бессмысленное, с трудом подбирая слова. Я глядел на него в изумлении, бабки в платочках умильно кивали головами. В пять минут уложившись с этой формальностью, священник благословил всех и ушел.
При завершении одной службы я увидел, что люди выстроились к священнику длинной цепочкой, подходя целовали ему руку, а он им на лбу кисточкой рисовал крест. Почесав в затылке, я тоже пристроился в очередь. Здесь меня ожидал новый конфуз. Когда стоявший передо мной отошел и я, нагнувшись, потянулся губами к волосатой руке священника, тот неожиданно отшатнулся прочь, словно бы я собрался его ударить. Я утверждаю, что этот поступок не имел никакого оправдания, ибо мое недовольство все оставалось внутри, а поведение выглядело безукоризненным; следовательно, он получил некий духовный импульс. Или, возможно, он принял меня за "нового русского", которые в те годы активно зачастили в церковь, а они в случае недовольства вряд ли стали бы церемониться. Как бы то ни было, я все же успел перехватить губами его руку, мне на лбу маслом изобразили крест (который я, уходя, стер носовым платком), и более этот эксперимент не повторял никогда.
Наконец я собрался хоть раз причаститься, однако прочел в книжке, что это таинство прежде требует покаяния, без коего вместо пользы приносит душе верущего неизгладимый вред. Стало быть, надлежало вести себя осторожно. В церкви я первым делом спросил у бабки, обремененной чужими свечами, где и как тут проходит исповедь. Бабка осмотрела меня с ног до головы, словно марсианина, и объяснила, что исповеди здесь только общие: вон люди стоят. Действительно, с одного края тесно толпилось человек двадцать, грустно склонив головы. Перед ними стоял давешний священник, еле слышно перечисляя грехи. Затем он что-то еще сказал неразборчиво, но оптимистично, и вся группа с воодушевлением удалилась причащаться, а я остался торчать столбом. Мне хотелось крикнуть: вот это и есть ваша исповедь, ваше покаяние? Привыкнув копаться в своей душе и мелочно контролировать ее движения, я хорошо знал, какое количество правых и неправых мыслей и желаний проскакивает в любую минуту, и уже наперед опасался, что чисто технически не смогу выдать священнику подобный массив информации. Но если от кающихся вовсе не требовали раскрывать рта, о какой нормальной исповеди могла идти речь? И, с другой стороны, как же тогда они осмеливались приступать к причастию?
Дома между тем начался штурм томов Иоанна Златоуста, которые я накупил еще прежде того, как порекомендовал их же Свете. Там содержались толкования Книги Бытия, Евангелий от Иоанна и Матфея, Послания Павла к Римлянам и что-то еще. Я решил приступить к делу с Евангелия от Иоанна. В сущности, Златоуст не писал этих работ, он произносил проповеди в константинопольском храме, которые стенографировались и затем, вероятно, слегка правились автором. Соответственно этому общий текст был разбит на отдельные главы-проповеди; первую половину каждой из них занимало толкование евангельского текста, вторая была отдана тематически близким моральным поучениям. Эти последние полюбились мне до такой степени, что я охотно их перечитывал, выделял мысли карандашом и сделал оттуда много выписок. Недаром в старой России книги Златоуста пользовались колоссальной популярностью! Но вот его толкования Библии меня не впечатлили. Вероятно, он сделал все, чего может достичь здравый человеческий ум, не пользующийся прямой диктовкой свыше. И я, желавший найти "ключ от шифра", со всей очевидностью понял, что у Златоуста его точно нет. А поскольку авторитет этого Отца Церкви в Православии держался незыблемо, было легко догадаться, что и у остальных учителей дело, видимо, обстоит не лучше.
Также я достал из глубины шкафа небольшой дореволюционный молитвенник, который был подарен в гимназии бабушке за отличную учебу. Там на многих страницах пестрели молитвы на все случаи жизни: утром и вечером, до и после еды, перед учением и по его окончании, при сильных ливнях и сильной засухе, на случаи рождений, болезней и смертей, славословия на праздники и обращения ко всем святым. Глубоко впечатленный таким изобилием, я решил начать с первой страницы, где значилась Иисусова молитва и следом череда других важнейших, известных мне хотя бы по названию. Припомнив школьные уроки литературы, я со вздохом заперся в комнате и за один вечер вызубрил длинный старославянский текст. При этом я вынужден был согласиться, что по-русски молитвы действительно звучат как-то неловко: попробуйте, например, перевести слова "Отче наш, иже еси на Небесех".
Теперь следовало употребить добытые знания к делу. Я понял так, что вечером, перед отходом ко сну, и утром, до того, как встать с постели, мне надлежит, сосредоточив мысли горе, изложить данный текст про себя хотя бы единожды. Первые попытки такого рода срывались из-за огрехов памяти: я не мог мыслить о возвышенном, потому что спотыкался в тексте и путал выражения. Когда же этот технический момент был отлажен, наступило благоприятное время: улегшись в постель и выключив свет, я расслаблял мышцы, представлял перед умственным взором небесный рай в виде чисто подметенного цветущего сквера (даже с лавочками), и принимался врастяжку повторять молитвенный цикл. Странно, что при моей хронической бессоннице я уже на половине терял нить и нередко просыпался только к утру. Утром же на повторение процедуры отчаянно не хватало времени. Я попытался компенсировать этот недочет медитациями по пути на работу, но проезжавшие рядом машины вынуждали меня не отлетать мыслями слишком далеко.
Эта игра продолжалась суммарно около месяца и, как любая забава, наконец прискучила. Ибо мне элементарно надоело, словно попугаю, повторять один и тот же текст. Тем более, что меня донимали реальные трудности, которые мне хотелось изложить Богу прежде всего. С другой стороны, я догадывался, что всеведущий Господь знает о них по меньшей мере не хуже, чем я сам, а зачем же тогда обращаться с молитвой? Благодаря такой перемене настроения тексты молитвенника, относившиеся к засухам и дням рождения, так и остались неосвоенными, а вслед за тем заглохли вечерние процедуры. Когда же через некоторое время я попытался их возобновить, то с удивлением обнаружил, что снова путаюсь в тексте. Последнее обстоятельство выглядит вполне закономерным, ибо мы легко запоминаем вещи конкретные и ясные, но затруднимся пересказать текст, все абзацы которого можно без ущерба для смысла поменять местами.
|