О начальной стадии греха

Автор: Михаил Глебов, 1999

Всякий род греха - жестокость, блуд, воровство и т.п. - нисходит по всей вертикали ада, становясь по мере погружения в глубину все тяжелее и ужаснее. И человек, вступив на этот путь, сам собою стремится по нему все глубже, осуществляя поступательную прогрессию от легких форм греха ко все более тяжелым. Проблема в том, чтобы найти исходную, отправную точку погружения в грех, узнать, как она выглядит и, таким образом, начать лечение на самой ранней стадии.

Мне кажется, что эта стадия не может быть иной, как виртуально-сказочной. Пока человек актуально не делает некоторого греха, он обретается во внешней невинности относительно этого греха. Так, маленький ребенок ничего не ведает о половой жизни и потому даже не задумывается о ней. И когда скрытая в его духе наследственная блудная страсть начинает пробиваться наружу, она не находит в его памяти (т.е. в его реальном жизненном опыте) ничего к себе относящегося, и потому ей нечем адекватно выразить себя, так, чтобы человек ясно понял и конкретно захотел. Эта страсть подобна слепому, шарящему наощупь, или человеку, который в разговоре с иностранцем из-за скудости словаря не может донести до него свою мысль. Или подобна младенцу, у которого что-нибудь болит, и он кричит и плачет, но объяснить матери причину не может.

Всякий грех есть дурное чувство со своим сознанием. Оба находятся во внутреннем человеке. С внешним человеком, который хочет и мыслит, они связаны по соответствию и потому не могут влиять на его поведение непосредственно. Во внешнем человеке им соответствуют удовольствия со своими мыслями, хранящиеся в памяти, т.е. в житейском опыте человека. Если человек уже творил некоторый грех актуально и получал от него удовольствие, это удовольствие сохраняется в его памяти. Тогда внутреннее чувство наитствует в это удовольствие и настоятельно требует его повторения; а поскольку человек помнит, каким именно образом он действовал в прошлый раз, дорога для греха оказывается ясной и определенной.

Когда же грешная страсть поднимает голову в первый раз, она не находит во внешней памяти человека собственных удовольствий, за которые могла бы зацепиться и в которые могла бы наитствовать. Она кричит, а ее не слышат. Точнее, ее слышат, но не понимают. Человек ощущает непонятное томление, ему чего-то хочется, а чего - неясно, и он рассеянно бродит, как молодая барышня накануне первого бала. Внутренняя страсть интенсивно перебирает все принадлежности внешней памяти, ища хоть что-нибудь отдаленно подходящее для создания плацдарма. Человек обращается в локатор, напряженно всматривающийся в интуитивно выбранное направление, жадно схватывает любые появляющиеся с той стороны мелочи и посредством ума и фантазии приводит их в некоторую систему. Мальчик видит короткую юбку соседки, слышит на уроке о тычинках и пестиках, наблюдает страстный поцелуй в фильме и даже ухитряется подглядеть совокупление собак; все эти вразброд нахватанные мелочи кое-как перевариваются и осмысливаются, моделируя картину более или менее далекую от реальности. Но даже если эта картина принципиально верна, все равно ей не хватает конкретики, которую даст только личный опыт; а черт, как известно, сидит в деталях.

Картина получилась верной в своих общих внешних проявлениях, а внешние проявления, в отрыве от внутренней сути, у добра и у зла часто схожи. В самом деле, действие одно в супружеской любви и в прелюбодеянии, в казни преступника и в казни невиновного, в храбрости и в нахальстве. Именно поэтому дурная страсть, отдельно от своей дурной сути, выглядит вполне безобидно, не противоречит нравственным установкам молодого человека и без угрызений совести принимается его сердцем. Она не штурмует город, но входит в него как предатель, или как вирус незаметно вкрадывается в здоровый организм. И чем упорнее человек думает об этом предмете, чем больше узнает относящегося к нему, тем больше зацепок получает внутренняя страсть и тем сильнее рвется наружу. Размышляя, человек получает смутное удовольствие и постепенно подводится к готовности осуществить хоть что-нибудь из этой сладкой мечты на практике. Медленно, постепенно, маленькими шажочками, сдерживаемый совестью и вбитой с детства моралью, человек, озираясь по сторонам, с замирающим сердцем берет сначала пылинку и получает реальное удовольствие. Затем, не понеся наказания, он берет камешек, и удовольствие его пропорционально вырастает. Тогда, летя вниз со все возрастающей скоростью, он хватает булыжник, потом берется за глыбу и наконец оказывается в полном рабстве у своей дурной страсти.

Характерным примером такой прогрессии является лейтенант Ф, с которым я служил в армии. Расхлябанный, бестолковый и несколько "не от мира сего", он постоянно подвергался придиркам начальства, в особенности начальника штаба, иногда справедливым, а иногда нет. Он обижался и страстно мечтал как-нибудь отомстить, причем исходная невинность подсказывала ему самые неожиданные, чисто детские способы. К примеру, заметив длинный забор у шоссе, он долго мечтал написать на нем крупными буквами ругательства в адрес начальника штаба, чтобы все прочитали. Но время шло, замыслы его совершенствовались, обретали зрелость, и в один прекрасный день, после бесчисленных сомнений и колебаний, он написал жалобу по начальству. Оттуда потребовали разобраться, начальник штаба напугался, Ф. получил удовольствие. Реальный способ борьбы наконец был найден. Вскорости последовала другая кляуза, а через несколько лет выяснилось, что он решил судиться со своей матерью из-за какой-то шубы.

Если же Господь провидит, что данный человек может быть спасен, он с самого детства затрудняет внешнюю реализацию его врожденных грехов, как бы закупоривая их внутри и, таким образом, сохраняя на стадии неясного юношеского томления.

Положим, молодой человек, одержимый изнутри наследственной блудной страстью, по независящим от него причинам никак не может реализовать ее на практике, поневоле ограничиваясь эротическими грезами. Казалось бы, грех, с полной готовностью совершаемый мысленно, в духовном плане ничем не отличается от греха, совершаемого фактически. Но это далеко не так. Мечтатель, можно сказать, видит одну внешнюю привлекательную обертку греха, а об истинном содержании его часто даже не догадывается.

Допустим, школьник мечтает о том, как хорошо быть пиратом, плавать по морям и топить корабли. И авантюрист XVII века, сидя в приморской таверне, мечтал о том же самом. Всякому понятно, что их мечты не имеют между собой ничего общего. Первый составил себе какое-то сказочное романтическое представление; он совершенно не понимает сути пиратства, его грязной, кровавой, жестокой реальности. Можно даже говорить о подмене терминов, поскольку под "пиратством" он понимает простое мальчишеское озорство, свободу от учебы и мелочной опеки взрослых в сочетании с дальними странствиями и увлекательными приключениями. И если бы ему объяснили, а еще лучше, показали бы в кино истинную картину пиратской жизни, он бы в ужасе отшатнулся и наотрез отказался бы становиться пиратом. Авантюрист же, напротив, хочет стать пиратом именно потому, что прекрасно осведомлен о реалиях пиратства и сознательно стремится к ним.

Мальчишка машет палкой, изображая шпагу, и горит желанием убить врага, иногда даже вполне реального, знакомого ему человека. Но он представляет это убийство театрально и вовсе не ведает о том, как бывает в действительности. И если бы ему дали настоящую шпагу, привели связанного "врага" и всерьез предложили бы его убить, он бы в ужасе убежал прочь. Мальчишка мечтает - и убийца мечтает; но их мечты, сходные по своему предмету, совершенно различны по содержанию. Ибо мальчишка не подозревает именно того, что смакует в своих мечтах убийца, а убийца от души презирает то, что составляет притягательность в мальчишеских фантазиях.

Всякий грех снаружи одет в пеструю привлекательную одежду, а мерзость вся скрыта внутри. Он подобен кусочку сыра в мышеловке или отравленному красному яблочку. И существует некоторая начальная стадия, когда человек уже заметил яблоко, но еще не вкусил его.

Пока человек не видит яблока, он либо вовсе не догадывается о его существовании, либо, зная о нем с чужих слов, не испытывает никакого интереса. Все это время он пребывает относительно данного греха в состоянии внешней невинности, т.е. мыслит и рассуждает по этому предмету так, как его научили с детства, - правильно, но отстраненно, без ясно выраженной личной позиции.

Когда человек актуально совершил грех и вкусил его удовольствие, он хочет испытывать это удовольствие снова и снова. И тогда он видит, что вся его детская моралистика сама по себе никакой радости ему не принесла, а между тем нынешнему удовольствию противится. И он отбрасывает свои прежние взгляды, и со временем его рассудок подтверждает дозволительность, а затем и правильность этого греха. И тогда человек творит свой грех целенаправленно и сознательно; а так как всякий процесс не может стоять на месте и требует развития, то и удовольствие его желает быть еще большим, и зло человека становится все глубже и масштабнее, раскручиваясь подобно спирали. И чем ниже спускается человек в ад, тем крепче узы поработившего его зла, тем труднее найти в себе силы вернуться к свету. Без сомнения, существует такой порог, за которым возвращение к добру становится реально невозможным.

Однако признание существования рокового порога вовсе не утверждает предопределенности, поскольку Бог знает судьбу всякого человека вперед, и если видит, что он может спастись, то всеми способами не допускает его перейти этот порог. Следовательно, переходят его лишь не допускающие преобразовать себя и потому готовящиеся на свои места в аду.

Итак, человек, не пробовавший яблока, находится в неведении и оттого во внешней невинности, а тот, кто его как следует раскусил, обрел конкретное, со всеми деталями и обстоятельствами, вожделение. При этом прежние благие мысли напрочь откинуты им как мешающие удовольствию. Но что происходит на промежуточном этапе, когда внешняя невинность уже некоторым образом нарушена, а конкретного знания греха еще нет?

Бабник, вернувшись с работы, курит и прикидывает, как ему назавтра подойти к новой сотруднице и в два-три дня с минимальными финансовыми затратами затащить ее в постель; и, разнежившись, он мечтает, какие штуки и в какой последовательности он будет тогда с ней делать. В сущности, его мысли нельзя назвать мечтами: это скорее конкретный план действий, разработанный компетентным профессионалом. Конечно, планировать ему приятно, но эта приятность, так сказать, вспомогательная и служит лишь мостиком к настоящему удовольствию, получаемому не в мечтах, а в жизни.

Другой сотрудник, с розовыми щеками и голубыми глазами, еще по дороге начинает мечтать, как он подойдет к девушке (которая, конечно же, именно девушка), и скажет что-нибудь приятное; девушка потупится и поблагодарит; и тогда через некоторое время можно как бы невзначай взять ее за руку; а она как бы невзначай приподнимет край платья, и т.п. Здесь нет чистой любви, нет мысли о женитьбе, а видна лишь юношеская некомпетентная похоть, и в этом качестве она, конечно, есть грех. Но сам грех этот, с позволения сказать, какой-то розовый, конфетный, сказочный, не имеющий отношения к реальности. Это потому, что пробивающееся грешное желание, не найдя в памяти человека подходящего удовольствия, по необходимости рядится в невинные одежды, как волк в овечью шкуру. Человек уже любит свою похоть и еще любит свои моральные принципы и, не видя между ними вопиющего противоречия, желает, чтобы они подружились и действовали вместе. В самом деле, думает он, мораль слишком суха, а похоть - грязна, но если их соединить, вышло бы настоящее счастье. Излишне говорить, что девушка осмеивает его и уходит с бабником, и тогда перед юношей встает дилемма: либо сохранить принципы и отвергнуть похоть, либо, напротив, примириться с грязью похоти - и отвергнуть принципы.

Следовательно, попытка примирить добро и зло, взяв от каждого "лучшее" (принцип конвергенции), есть лишь стартовая позиция для духовного самоопределения человека. Если человек выбирает зло, то поворачивает в ад, но, обжегшись на первых шагах, нередко спешит обратно. Если же он выбрал принципы, то лишь отложил решение, потому что похоть дает удовольствие, а принципы сами по себе - не дают. Бывает и так, что человек, промыслительно стесненный внешними обстоятельствами, надолго застревает в этой начальной позиции, и тогда она постепенно становится для него самодостаточной. Отчаявшись найти счастье в реальной похоти и отнюдь не удовлетворяемый сухими принципами, он создает свой виртуальный гарем, где действуют его идеализированные знакомые девушки вместе с героинями порнобизнеса, и где все сладко, гладко и правильно.

Грех, таким образом, выходит каким-то виртуальным: человек в мечтах своих предается излишествам, но когда его грубо соблазняет реальная женщина, он в ужасе спасается бегством. Он в жизни бежит от того, к чему стремится в мечтах, потому что в жизни похоть и мораль разлучены, а он желает, чтобы они непременно были вместе. Следовательно, если бы нашлась женщина, пожелавшая из тех или иных побуждений разыграть его романтический сценарий, он бы немедленно пал, как и бывает при знакомстве порядочного юноши с хищницей. Такое падение часто служит удобным переходом от романтически-фантастической похоти к самой что ни есть реальной. В сущности, его удерживало от падения не сознание недозволенности греха, а недовольство его упаковкой. Он, подобно аристократу, соглашался кушать только с фарфоровых тарелок. Но эти вещи, как и все внешнее, легко преодолимы, - и тогда скрывавшаяся за ними похоть является во всем безобразии.

Итак, проснувшаяся наследственная похоть молодого человека напирает изнутри и сдерживается тонкой внешней уздечкой фантазий и приличий. Человек внутренне готов совершить грех и предъявляет лишь условие, чтобы не нарушался внешний моральный антураж. Отбрасывая второе как несущественное, получаем духовную виновность человека в грехе. Но это скорее виновность в покушении на грех, потому что человек просто по неопытности греха реально не знает, удовольствия от него не испытывал, и ему не могут быть поставлены в вину те бесчисленные сопутствующие гадости и жестокости, в коих он был бы виновен, если бы согрешил на самом деле. Он не усвоил грех жизнью во всем его объеме, но он усвоил грех жизнью в его общих принципах, в его самой начальной, исходной стадии, близко к нулю, но все же не в нуле. Можно сказать, что его грех подобен едва проклюнувшемуся семени, которое чревато всеми своими страшными следствиями, но они еще неведомы человеку. Субъективно он вовсе не хочет причинить никому зла и сильно удивился бы, если б его в том обвинили. С другой стороны, он не борется со своим грехом сознательно и потому не может быть от него избавлен. И цель Божья заключается в том, чтобы человек вник в свое душевное состояние, за хитросплетениями сладких фантазий распознал похоть, признал ее грехом, понял ее суть, корни, следствия, и проклял бы ее, и стал бы против нее упираться.

Если же он не признает и не избавится, и умрет, то останется виновным. И будет ад, ибо сказано: "Постыдные удовольствия превращаются в ужасные мучения, а для некоторых в нечистоту". Я не думаю, чтобы такой зародышевый грех повлек за собой серьезные мучения; но нечистота наверняка будет обеспечена.