Советские служащие (1)
Автор: Михаил Глебов, 1999
Обыватели и политика
На дворе стоит эпоха, А в углу стоит кровать, И когда мне с бабой плохо, На эпоху мне плевать. (И.Губерман)
Во все времена развитым, образованным людям казалось, что современники какого-нибудь крупного исторического события только и знали, что болели о нем душой и строили вокруг него свои судьбы. В революцию они непременно были красными или белыми, на худой конец болтались в левых эсерах или анархистах. В Отечественную войну они либо сражались на фронте, либо совершали трудовые подвиги в тылу, либо уж были отъявленными предателями, обходясь при этом даже без положенных им тридцати сребренников. Вся мощь художественной литературы убеждает нас в правоте такого подхода. Исторические учебники описывают известную эпоху такими-то войнами, реформами, мятежами, которые с очевидностью исчерпывают ее содержание. Наконец, по телевизору нам твердят, что вся мировая общественность озабочена голодом в Сомали или переговорами на Ближнем Востоке.
Развитым, образованным людям кажется так потому, что их голова живет на некотором удалении от их тела; тело спит, ест и посещает уборную, тогда как голова витает в районе ближневосточного урегулирования. Им кажется, что это увлечение не касающимися их мировыми проблемами возвышает их над бессмысленной серостью обывателей. Впрочем, когда очередное политическое урегулирование внезапно вторгается в их реальную жизнь в виде мобилизации, эвакуации или потери имущества, такие люди в большинстве легко отбрасывают свои интелллектуальные бредни и действуют не за красных и не за белых, а за собственную шкуру и за выживание своей семьи.
Совершенно это самое во все времена происходило среди бесчисленных обывателей, которые не имели высоких духовных запросов, а жили со дня на день в своем тесном бытовом мирке. Для них не было ни красных, ни белых (хотя за стопкой водки они могли высказывать о них те или иные ходячие глупости), а был их дом с набором бытовых удобств и неудобств, была жена с ее болезнями и изменами, были дети, которых требовалось одевать и кормить, были родственники, способствующие или мешающие нормальной жизни, и было начальство, от которого зависела зарплата и степень личного неудовольствия на протяжении ежедневных восьми часов. Где-то за стенами дома разоблачали троцкистов, строили мартены и коммунизм, где-то воевали армии и свергались правительства, а дом стоял, с неотъемлемо принадлежащими ему бытовыми неудобствами, женой, детьми и родственниками, и пока он стоял, продолжалась нормальная жизнь. Если же эти мировые катаклизмы все-таки заглядывали в его стены, главной целью обитателей было не встать на ту или иную сторону, а так избавиться от обоих, чтобы они поскорее убрались прочь.
Отсюда для развитого, образованного наблюдателя исторических событий на каждом шагу являются противоречия. Человек, громко и с убеждением клеймивший фашистов, шел на любые подлости, чтобы избежать мобилизации. Холеный дворянин неожиданно поступал на службу к большевикам. Солдаты, дружно втыкавшие на германском фронте штык в землю, с остервенением сражались друг с другом на фронтах Гражданской войны. Целые полки по нескольку раз переходили от белых к красным и обратно. Никакие идеологические причины не в состоянии объяснить эти вещи.
Причина же в том, что никакой идеологии в головах этих людей вовсе не было, или она не шла дальше их языка. А был простой мужицкий здравый смысл, оберегавший личное благополучие данного человека оптимальным на данный момент способом. Для такого человека не было ни красных, ни белых как олицетворенной политической идеи, а были красные и белые как группы бандитов и мародеров с непредсказуемым и большей частью уголовным поведением. Эти группы бродили по стране, совершая везде насилия и грабежи под надуманными идеологическими предлогами. Ибо истинной их целью почти всегда был грабеж, которому идеология придавала законный вид (и, следовательно, безнаказанность). Когда здравый человек волею случая сталкивался с ними, его поведение мотивировалось его реальными целями: или он шел грабить вместе с ними, или защищал от них свой собственный дом (а не страну и тем более не идеологию), или, наконец, лицемерно присоединялся к ним, чтобы они причинили ему как можно меньше вреда.
Но поскольку этот человек был обывателем, т.е. смутно понимал окружающий мир и самого себя, то все его здравые фактические действия оставались как бы за гранью его рассудка, так что, попав куда-нибудь в ЧК, он искренне затруднялся ответить, почему он пошел к красным, пошел к белым, служил тем или этим, и почему вообще его поведение было таким, а не иным. Его спрашивали в поисках идейной подоплеки, а у него был один только шкурный интерес, не важно, в хорошем или плохом смысле слова.
Когда в мутной воде гражданской сумятицы человек обнаруживал возможность что-либо урвать, он с воодушевлением подхватывал лозунги той борющейся стороны, которая помогала ему это сделать. В следующий раз урвать что-нибудь вкусное позволяла приверженность другой стороне; и человек без малейших колебаний отбрасывал прежние лозунги и хватался за новые. Лозунги и политические силы были его подручными средствами, как ветра и течения служат кораблю, подвигая его к желанной цели. Напряженно вертя головой и вовремя перескакивая с подножки на подножку, обыватель благополучно преодолевал рискованные этапы своей жизни и даже нередко выходил из них с ощутимой прибылью. И это было тем проще делать, что никто, в сущности, не лез к нему в душу, удовлетворяясь его внешними декларативными заявлениями. При белых все были белыми, при красных - красными, при немцах - сочувствовали немцам, а попав к партизанам, подсобляли партизанам. И, таким образом, по большей части оставались целы и продолжали свой род. Если же перебежчикам угрожали судами и расстрелами, то здравый обыватель очень хорошо понимал, что судят не виноватого, а неугодного; неугодным же всегда будет тот, кто возражает начальству, будь он хоть тысячу раз прав.
Но тот, кто из абстрактных побуждений безрассудно упирался на какой-нибудь идейной догме (случайно усвоенной), быстро и бессмысленно погибал, лишенный спасительной гибкости. Его не любили даже свои, потому что они сами в подавляющем большинстве шли под общим идейным знаменем к собственным шкурным целям. Все они интуитивно чувствовали правила игры, и в пределах этих правил помогали друг другу добиваться желаемого. Но человек идейный не желал ни во что играть. Он требовал от соратников самоотдачи ради общего дела, тогда как те присоединились к общему делу только ради своей личной корысти. Фанатики идеи быстро гибли от выстрела в спину, а их более практичные товарищи, прочистив ружье и громко воспев их мученическую гибель, продолжали самоотверженную борьбу за общее дело уже без них.
Происхождение советских служащих
Именно к такой категории здравых обывателей относились в подавляющем большинстве описанные мною представители рода Глебовых, Ларионовых, Введенских, Кононовых и прочих. Никто из них, к сожалению, не был интеллигентом в том высоком значении слова, которое подразумевает духовную самостоятельность и сформировавшееся личное мировоззрение. Никто из них, по счастью, не был также "интеллигентом" в мещанском понимании, т.е. самолюбивым недоучкой, который кичится своей фальшивой культурностью и образованностью. Стартовав с различных социальных позиций (крестьяне, служащие, купцы, провинциальные дворяне), к тридцатым годам все они поднялись или съехали на один уровень советских служащих и прекрасно уживались между собой.
В сущности, все они имели много общего и до советской власти. Малограмотный купец Матвей Илларионович вряд ли сильно отличался по уровню развития от провинциальной помещицы Торшиловой или полтавского ветеринара Кононенко. Если же многие их дети получили высшее образование, то все-таки не переплавили его в собственный интеллект, и оно в лучшем случае оставалось простым набором профессиональных сведений.
Революция, перемолов прежние социальные слои, породила новые, упрощенные. Действительно культурные и образованные люди, которых и в прежней России было немного, рассеялись кто куда и на целое столетие исчезли как особая социальная группа. В то же время наиболее активные выходцы из рабочих и крестьян устремились вверх, оканчивали вузы и становились "белыми воротничками", хотя весьма уцененного качества. Исчезновение частного сектора привело к разбуханию государственной бюрократии, которая охотно принимала в свои ряды людей средненьких, не слишком темных и не шибко грамотных, которые были послушными и удобными винтиками в руках воцарившейся партийной верхушки.
Функционально эти люди вроде бы наследовали царскому чиновничеству, однако между ними была та принципиальная разница, что советская бюрократия подмяла под себя всю жизнь общества до последнего закоулка. Булочные - и те превратились в государственные учреждения. Царское чиновничество было одним из нескольких классов; советские чиновники стали в государстве всем, кроме примитивного ручного труда. Инженер, педагог, исследователь, врач, бухгалтер состояли на такой же государственной службе, как чекисты, солдаты и министерские клерки. Всякий, кто хоть чем-нибудь управлял, управлял в пределах государства и от его имени.
В результате российские города и в особенности административные центры заполнились аморфным классом советских служащих, которые расстались с ручным трудом, нахватались вершков культуры и знаний, но катастрофически не дотянули до интеллигентности. Эта разношерстная публика, в двадцатые годы стремительно увеличивавшаяся численно за счет деградации сверху и наплыва снизу, со временем переженилась, перезнакомилась, унифицировалась культурно и наконец переплавилась в того знаменитого Homo Sovieticus, над которым сегодня принято потешаться. Этот класс делился на творческую интеллигенцию, которая полагала, что может творить, на техническую интеллигенцию, которая верила, что может сконструировать что-то путное, и на служащих, которые радовались уже тому, что избавлены от ручного труда под дождем. Снизу к ним примыкал мощный пласт городских рабочих, уборщиц и продавщиц, которые обзавелись полированной мебелью и время от времени читали Дюма. Однако в действительности эта классификация носила чисто условный характер и не отражала ничего, кроме корпоративного чванства. Профессор пил водку и матерился не хуже дворника, а тот имел собственное компетентное мнение о жизни на Марсе.
Сформировавшись к середине 1930-х годов, класс советских служащих эволюционировал как единое целое в сторону обывательского благополучия. Отдельные его представители спивались или пополняли собой криминальный мир; другие, подобно червивым яблокам, обзаводились случайными идеями и через то пропадали в лагерях; третьи, самые бесстыдные, делали карьеру; но подавляющее большинство тупо жило в быту и стремилось единственно к улучшению этого быта.
Эти люди умели читать и писать, держали в памяти много научных фактов, вплоть до астрономии и физики ядра, но они не умели думать, отчасти потому, что их этому злонамеренно не учили. Их знания, пересыпанные нафталином, дремали без пользы в голове, а их реальная жизнь текла своим чередом. Это были чисто внешние, природные люди, которых Сведенборг именовал рациональными животными. Они не ставили себе абстрактных целей облагодетельствовать человечество или, напротив, подчинить весь мир своей воле, - целей, обычных в среде старой интеллигенции. Они вообще не ставили себе никаких целей, выходивших за рамки текущего дня. Они, как собаки, искали еду, когда были голодны, а насытившись, дремали, если их никто не трогал. Больнее всего их задевали мелкие бытовые неурядицы, политика интересовала лишь по мере влияния на тот же быт, а все остальное считалось по большому счету пустяками, которые можно было на досуге переливать из пустого в порожнее и толочь в ступе.
Психология советских служащих
Доминирующим психологическим качеством всех этих людей была абсолютная поверхностность, неумение и нежелание вникать в суть и доискиваться причин. Человек считался хорошим, если приносил конфетку, и плохим, если норовил отобрать имевшуюся. Дружба ограничивалась застольной болтовней да игрой в карты (домино, шахматы), любовь - животным совокуплением, семья - борьбой с бытовыми трудностями, воспитание детей - штопкой одежды и контролем за успеваемостью. Философия большей частью проклевывалась в конце застолья, оперировала избитыми штампами и под конец сводилась к оригинальному заключению, что "такова жизнь" и "все там будем". От слишком умных сторонились, неграмотных жалели, удачливых побаивались.
Люди катастрофически не понимали ни себя, ни ближних, ни окружавшей их действительности, думали и действовали вслепую, и оттого им было легко и весело на душе. Одиночество мгновенно повергало их в смертельную скуку; поэтому при всяком удобном случае они собирались вместе, перемывали косточки знакомым, плясали, пели, играли в детские игры типа "колечка" и под конец отправлялись смотреть кино.
Эти бьющие в глаза бодрость, жизнерадостность и веселость (вполне искренние) принимают в сознании значительно более развитых (и соответственно, более грустных) потомков вид утраченного идеала, пробуждая горькую зависть к их счастливым дедам, пребывавшим в гармонии с окружающими людьми и собственной личностью. Но тем, кто так думает, не мешало бы помнить, что мелководный залив и Марианская впадина по внешности выглядят почти одинаково (та же водная гладь), хотя в сущности не имеют между собой ничего общего. Развитый человек, видя чужое веселье, всегда ошибается, бессознательно приписывая ему несуществующую собственную глубину. Веселье, лишенное глубины, не может доставить ему никакой радости, как не может утолить голод нарисованная пища и как невозможно искупаться там, где воды по щиколотку (если вы - не свинья).
Не стоит обманываться: в веселости и общительности наших предков совершенно не было тех глубоких дружеских корней, внешним выражением которых служат эти самые веселость и общительность. Они почти не оказывали друг другу серьезной помощи, но это считалось естественным, потому что никто не желал отрывать от себя. Человек с радостью принимался другими, пока не нарушал каких-либо внешних формальных приличий, и в последнем случае безжалостно изгонялся из общества без расследования причин. Пожимая друг другу руки, люди были готовы мгновенно сжать их в кулаки, подобно тому как собака, дружески обнюхивавшая другую, тут же рычит на нее, не подпуская к мясу. Желающим оценить эти похвальные качества на живых примерах рекомендую почитать рассказы Зощенко или Платонова: первый над ними насмехается, второй жалеет, а в итоге у обоих вырисовывается одно и то же.
Полное безразличие к любым выходившим за бытовые рамки материям порой достигало идиотизма. Так, Ольга Кононова, объективно пострадавшая от революции, пропагандировала коммунистические идеи вкупе с православным катехизисом, и ее слушали.
Со времен Перестройки вошло в привычку делить довоенных советских людей на обманутых и запуганных. Однако такой подход совершенно не учитывает душевных свойств обывателя, приписывая ему не существующую идеологическую глубину. Конечно, пропаганда работала не покладая рук, но все лозунги и призывы, щедро выливаемые ею на головы подданных, не задерживались там и просачивались из одного уха в другое непереваренными, словно пища у страдающего поносом. Ибо, как мы уже видели, все они представлялись обывателю словесной шелухой, которую приносил и уносил ветер, нимало не отвлекая его от единственно важных бытовых забот.
Конечно, в стране существовало известное количество обманутых (революционных фанатиков), к которым в Ларионовской родне принадлежала партийная дама ШБ. Еще гораздо больше имелось напуганных, - однако напуганных не пониманием сущности сталинизма, а конкретным раскулачиванием или допросами в НКВД. Этим людям внезапно и беспричинно (как это всегда бывает в России) прищемили хвост, и теперь они, вовсе не думая об идеологии, боялись повторной, столь же беспричинной экзекуции. Они боялись ее в точности так, как боятся разбойника, а не как остерегаются последствий ошибочной политики правительства.
Основная же масса советских служащих была настроена благодушно, потому что большевики не отбирали у них керосинок и вовремя отоваривали карточки. Вообще в среде обывателей к сталинскому режиму относились положительно, уважая его за твердый порядок, пришедший на смену невыносимому революционному хаосу. К 1930-м годам царское время уже до такой степени кануло в Лету, что о нем не вспоминали. Никто не вникал в сущность социализма, но все видели, что по карточкам стали давать больше хлеба, а в лавках появился неплохой ситец. Обывателей по большому счету не волновало, правил ли ими Николай, Керенский, Сталин или Гитлер, если при этом зарплата росла, а цены по копеечке снижались. В разговорах они осмотрительно придерживали язык, но их критика никогда не поднималась выше служебных несправедливостей и магазинного хамства. Они верили Сталину как сильному человеку, хозяину страны, слово которого никогда не расходится с делом. Сила в их глазах была основой права. Когда в газетах клеймили троцкистов, они искренне присоединяли свои голоса, смутно чувствуя, что негоже выступать против хозяина.
Они были винтиками, сознавали себя винтиками, гордились этим статусом и еще больше гордились за ту машину, ничтожными составными частями которой они были. Когда Чемберлен угрожал своей нотой, они по кроватям, кухням и курилкам на все лады крыли Чемберлена. Когда напал Гитлер, они искренне осудили Гитлера - и всячески уклонялись от мобилизации. Они готовы были кричать что угодно в обмен на личную неприкосновенность. Если же их все-таки трогали, они вслед за Карлсоном обиженно говорили: "Ну, я так не играю", - и разбегались, как тараканы, по щелям.
С позиции духовно развитого человека, все эти люди в некотором смысле кажутся маленькими детьми с их коротенькой памятью, безразличием к будущему, сосредоточенностью на пустяках и невинностью неведения. Они постоянно делали друг другу зло, но мало кто творил его сознательно и целенаправленно. Каждый чесал там, где у него чесалось, а в следующий раз естественным образом чесал в другом месте. Обставленные со всех сторон дровами, карточками и примусами, они сосредоточенно жонглировали ими, и относительная нормализация быта в шестидесятые годы стала для многих семейной трагедией. Они жили вместе, плечом к плечу, как живут в концлагере, по необходимости поддерживая друг друга, и с таким же взаимным безразличием разошлись врозь после освобождения. Их пустые глаза, глядящие с довоенных снимков, и нищенски бедные души остались одной из характерных примет сталинского времени и канули в прошлое вместе с ним.
Алексей Бутов. "Портрет рабочего Ананьева", 1962
Комментарий 2012 года. "Антропологический тип" советских людей, запечатленный фотографиями сталинской эпохи, резко отличается как от современного (это еще понятно), так и от дореволюционного. И напротив, сохранившиеся лица царской эпохи, если очистить их от усов и моноклей, выглядят иной раз более осмысленными, чем нынешние. Этот удивительный провал ранней советской эпохи, вероятно, следует объяснить так.
Александр Клюев. "Девушки 1930х", 2000
Лицо человека есть отражение его души. У внутренне развитого человека лицо одухотворенное и глаза живые, но чем интеллект ниже, тем и внешность скотоподобнее. Снимки царских времен принадлежали главным образом верхам общества, культура которых была как минимум не ниже современной. Крестьян, правда, тоже снимали, но не пустые их лица, а в полный рост, делая упор на костюмы и общий вид; и мы запомнили зипуны, лапти и бороды, а в глаза не вглядывались. Мы воспринимали их тем же порядком, как снимки папуасских вождей. Поэтому в нашей памяти дореволюционное время сохранилось в лицах верхов, а не низов.
Когда же грянула революция, верхушка нашего общества по факту прекратила свое существование. На смену им в города потянулись вчерашние крестьяне, которых побрили, отобрали лапти и избавили от вшей, и тогда они предстали в европейской одежде, но с прежними дубовыми лицами, и это несоответствие нас уязвило. Первое поколение этих горожан так и осталось дремучим до старости; их дети, вращаясь в городской среде и получив хотя бы среднее образование, стали выглядеть лучше; и лишь третье (моё) поколение из числа окончивших вузы стало потихоньку подтягиваться к дореволюционному уровню; оно не достигло его, но их уже можно сравнивать. Короче говоря, дикий культурный провал сталинской эпохи был обусловлен разгромом прежней российской элиты, которую заместила тёмная деревенщина; однако по мере того, как она окультуривалась, ее внешний облик соответственно выправлялся; и на это были потрачены все 70 лет советской власти.
|