Начало Советские служащие (2)

Автор: Михаил Глебов, 1999

Распад родственных связей

- У тебя есть бедные родственники?
- Я о таких ничего не знаю.
- А богатые?
- А такие обо мне ничего не знают.

Составление родословных - жанр, давно вышедший из моды. В прежние времена интеллигентные, развитые или хотя бы просто богатые люди помнили своих предков до десятого колена. Те из родоначальников, которые умудрились совершить что-нибудь достопамятное, как бы подсвечивали потомков лучами своей славы. Люди толкали друг друга, показывали пальцем: "Глядите, вон шествует сам пра-пра-правнук Юлия Цезаря!" Знание корней позволяло отстаивать имущественные права наследников, отыскивать некоторую степень родства с сильными мира сего, претендовать на те или иные государственные должности и легко заключать выгодные браки. Родственники родственников могли оказаться полезными в непредсказуемом количестве житейских случаев. Все они в совокупности образовывали мощный разветвленный клан; а поскольку каждый новый человек привносил в него дополнительные личные связи, страна покрывалась родственными узами, как паутиной, и эта паутина в конечном счете решала все в личной жизни и особенно в карьере ее членов. Таким образом, знание своей родословной было вовсе не досужим, а жизненно важным делом любого серьезного человека. Лишь красная пропаганда могла извратить дело так, будто составление геральдических деревьев диктовалось одним барским чванством.

Если же деревенские жители зачастую не помнили даже своих дедов, это опять-таки объяснимо, поскольку в мире существует универсальный закон: "Ненужное выкидывается". Крестьянин прошлых веков, подобно животному, жил со дня на день, уткнувшись носом в землю, не имея ни знаний, ни целей, ни амбиций. Кругозор его ограничивался соседним лесом, речкой и другой деревней, за которой начинались уже совершенно сказочные места. Он жил, умирал, не оставляя детям никакого наследства (духовного и материального), и для взрослого сына получалось, что отца как будто и вовсе не было. А стояла та же родная изба, за околицей тянулось то же вечное поле, крестьяне обрабатывали его и опадали, как осенние листья, и по весне нарождались новые. И не оставалось живых, деятельных связей, а если порой и бывали, то чем нищий мог поживиться у нищего? Если же кто-нибудь из них становился по-мужицки богат, то первым делом называл своих бедных родственников нахлебниками и гнал их взашей. В образованных сословиях богатые могли помочь друг другу стать еще богаче, и оттого взаимные связи крепли. В крестьянстве нищий боялся просьбы другого нищего, и связи глохли. Кое-как поддерживаясь между живыми обитателями родной деревни, они неминуемо рвались с человеком, отъехавшим в другую местность, а неразвитость сознания и тяжкие бытовые хлопоты вскорости изглаживали самую память о нем.

Эти две противоположные тенденции, смешавшись в новом классе советских служащих, дополнились еще третьим важнейшим фактором: страхом. Выходцы из дворянства и буржуазии боялись вспоминать о своем прошлом на людях, но шушукались между собой. Выходцы из низов, напротив, всячески эксплуатировали свое бедняцкое происхождение, но между собою стыдились его и зря не упоминали. К тому же советская власть прямо-таки располагала людей к секретности. Тот, кто работал в НКВД, скрывал, что он там работал, а тот, кого он сажал, скрывал, что он сидел. Глухо молчали голосовавшие за эсеров, воевавшие за Деникина, попавшие в немецкую оккупацию, бывшие в плену, служившие полицаями, служившие в центральных органах партии и государства, работавшие на оборонных заводах и в секретных лабораториях. Люди жили в городах, которых не было на общедоступных картах, прокладывали ветки метро, по которым не ездили пассажиры, строили мосты, охранявшиеся от пешеходов автоматчиками, и плотины, кои нельзя было фотографировать. Вранье наслаивалось на вранье, недомолвки дополнялись слухами, и мало-помалу утрачивалась сама возможность разобраться во всем этом. Дети и внуки этого первого советского поколения, перемешавшись и переженившись между собой, настолько запутались в том, что можно и чего нельзя говорить, где ложь, а где правда, что окончательно потеряли ориентацию и сохранили в своих умах одни противоречивые обрывки.

С другой стороны, социальная мобильность советского периода активно разрывала существовавшие родственные связи. Одни ехали на целину, другие на крайний Север; колхозники тянулись в города, диссиденты бежали за рубеж. Но, разъехавшись, они не могли использовать прежние связи с пользой для себя, потому что никто не вел собственного дела, но все служили государству.

Прежде коломенский купец вел торговлю со своим петергофским зятем и был в барыше; отсюда вторая жена моего прадеда Матвея Илларионовича. Тульский коммерсант добывал в Москве партии галантерейного товара через своего сына, отсюда судьба другого моего прадеда Константина Ивановича Кононова. Но советский служащий не был заинтересован в поддержании таких связей. Он жил с государством наедине: государство давало ему работу, а он кое-как исполнял ее, получая взамен скудные средства на прокорм. Он, в сущности, был нищим, и потому боялся других нищих и ревниво следил, чтобы они не съели у него лишний кусок. Население городов не желало делать свои квартиры постоялым двором для деревенских родственников, столичные жители не хотели быть гостиницей для провинциалов. Ларионовы задыхались под тяжестью непрерывно наезжавших ленинградских родственников, пока в конце 1950-х годов Валентина наконец не опустила шлагбаум. Она не видела в этом обременительном гостеприимстве никакой личной пользы, и Алексей с нею не спорил.

Пока В.Л. наведывался в Москву по делам, я был желанным гостем в их ленинградской квартире; кончилась его работа - кончились и мои поездки. Но если я уверен, что никогда не смогу больше к нему приехать, что толку знать, что он вообще существует?

Был еще немаловажный фактор социального и культурного расслоения. Первые поколения советских служащих будто вылеплены из одной глины. Кем бы ни были их предки, все они в подавляющем большинстве были чисто внешними людьми, жили в одинаковых коммуналках, носили одинаковые штаны и косоворотки, играли в шахматы, осуждали капиталистов и не находили между собой никаких принципиальных различий. Но Сталин умер, и началось расслоение. Один зарабатывал больше, другой меньше; один въезжал в четырехкомнатную отдельную квартиру, другой по-прежнему собачился на коммунальной кухне; один становился профессором, другой скатывался в прорабы; один читал "Советскую Культуру", другой - "Советский Спорт". С каждой новой встречей дистанция между ними становилась все больше, общих интересов и тем для обсуждения - все меньше, и под конец у обоих возникал резонный вопрос: а стоит ли дальше поддерживать это обременительное и бессмысленное знакомство?

Как следствие всего перечисленного, ведущую роль в современной росссийской жизни стали играть внеродственные человеческие отношения. Прежнему феодалу или фабриканту было до зарезу необходимо иметь законного ребенка от законной жены, чтобы передать ему свое состояние. Конечно, существовали любовницы, рождались побочные дети, но они как бы вычеркивались из рода и влачили где-то свою отдельную, никому не интересную жизнь. Но нынешний обитатель хрущобы в унылом спальном районе вовсе не обременен такими проблемами. Люди беспорядочно сходятся и расходятся друг с другом, ведя неприкаянную жизнь и рождая неприкаянных детей, у которых не то что дед - отец зачастую неизвестен. Какая уж тут родословная.

Духовная польза родословных

Тем не менее у всякого сколько-нибудь развитого человека остается чисто внутренняя потребность хотя бы приблизительно знать свои корни. Не довольствуясь бессмысленным животным прозябанием в быту, он относится к себе и к окружающей действительности сознательно, т.е. пытается понять суть и причины происходящих с ним и вокруг него явлений. Но эти явления не рождаются сами собою из воздуха, а вытекают из предыдущих явлений, те из еще более ранних, и потому любой серьезный поиск причин неминуемо уводит в историю. История же не существует без фактов, путем анализа которых вскрываются закономерности. Факты бывают крупные и мелкие, также бывают важные и пустые, и эти две градации очень часто не совпадают. Сильнее всего они расходятся применительно к анализу человеческих характеров.

Всякий человек на людях желает показать товар лицом, т.е. выставить те свои черты, которые он считает привлекательными, и затушевать те, что способны вызвать нарекания. Крупные поступки его большей частью не выходят за рамки общепринятых норм. Однако эти поступки, в сущности, являются как бы запертыми чемоданами, внутри которых могут скрываться как добрые, так и злые цели и побуждения.

К примеру, Алексей Ларионов женился на Валентине Кононовой. Перед нами простой нейтральный факт, дозволенный цензурою и ненаказуемый уголовно. Сам по себе, т.е. рассмотренный в качестве любопытного случая или сплетни, он ничего нам не объясняет. Это - запертый чемодан, и весь интерес в том, чтобы понять, что скрыто у него внутри. Каждый поступок имеет некую сердцевину - суть, ради которой он совершается. Следовательно, разоблаченная суть поступка проливает свет на душу сделавшего его человека. Если же в событии участвовали несколько людей и оно происходило в определенной житейской ситуации, понимание сути этого события проливает свет как на души действующих лиц, так и на смысл житейской ситуации, в которой они действовали.

Постижение сути любого произвольно взятого факта человеческой биографии есть прорыв в духовный мир этого человека, в истинную мотивацию его поведения. Совокупность мотиваций всякого человека выявляет качество его души. (В пределах этой главы под душой я разумею внутренние качества человека вообще). А из глубин души, как известно, в конечном счете изливается вся его внешняя жизнь до последней малейшей детали.

Протиснувшись к этому тайнику одним каким-нибудь каналом, словно лазутчики в осажденный город, мы получаем отмычку для постижения других важных моментов его биографии, взламывая ею запертые ворота изнутри. Каждый понятый нами случай выявляет новые черты рассматриваемого характера, число коих бесконечно. Случается и так, что первая отмычка оказалась ложной; тем не менее она действовала не в пустоте и не зря, а лишь несколько уклонилась в сторону. Идя по жизни человека от случая к случаю, мы оттачиваем постижение его сути, то и дело возвращаясь назад и внося необходимые коррективы. На некотором этапе, зависящем от нашей духовной опытности и от сложности характера изучаемого нами человека, оказывается, что все его принципиально важные черты уже выявлены, и дальнейший поиск деталей, так сказать, не окупает себя.

Смысл всей этой работы выходит троякий. Во-первых, изученные вдоль и поперек чужие реальные судьбы становятся для нас как бы хрестоматийными типажами, эталонами характеров, той меркой, которую удобно прикладывать к недостаточно знакомым людям.

Художественная литература, называемая обычно учебником жизни, совершенно им не является, потому что писатели, каков бы ни был их талант, ввергают своих выдуманных героев в те или иные события по собственной прихоти, негласно подразумевая, что, в принципе, с каждым человеком может случиться что угодно и когда угодно, а это не так. Даже имея перед глазами реальный прототип, они описывают не его, а свои домыслы относительно него, не беря уже художественных вольностей. Особенно карикатурно эти черты проявились в так называемом психологическом романе ХХ века, где поступки героев, словно в сумасшедшем доме, уже вовсе ничем не мотивированы.

Что касается биографий исторических личностей, они показывают не столько саму личность, сколько мнение о ней автора книги, который произвольно отбирает факты и освещает их соответственно своему разумению (и заказу издателя). Читатель поневоле должен положиться на его мудрость и духовную опытность. Первое проблематично, второго как правило вовсе нет. Ибо не существует духовной опытности без признания Бога, человеческого духа и примата духовного над телесным, а подавляющее большинство писателей гласно или негласно вещают с атеистических позиций. Полезнее всего оказываются краткие сухие биографии в энциклопедиях. Ложных трактовок здесь нет, потому что нет трактовок вообще, зато сама краткость и сухость ограничивает понимание характера недостатком сведений. Конечно, если человек не имеет развитого мышления или почему-либо затрудняется делать собственные выводы, все эти книги послужат ему так же верно, как безногому костыли. Правда, что без костылей безногий вовсе никуда не уйдет; однако верно и то, что на костылях он не сможет уйти далеко.

Во-вторых, эта же мерка с успехом может быть приложена человеком к самому себе. Попав в ту или иную ситуацию (разнообразие которых по большому счету весьма ограничено), человек анализирует свои чувства и мысли и сравнивает их с таковыми у известного ему персонажа. Никто не гарантирует аптекарской точности, однако такой сравнительный анализ бывает исключительно полезен для осознания собственных скрытых мотивов поведения.

Наконец, в-третьих, хотя на протяжении всей жизни мы формируем свой дух собственным актуальным поведением, его начальное, исходное состояние унаследовано от родителей. Стало быть, изучая их судьбы, характеры и души, мы на самом деле в той же мере изучаем себя, выясняя, почему наша жизнь потекла по тому или иному пути, почему с нами случилось то или это, как с годами трансформировались в нас исходные родительские качества и какие еще скрытые мины могут быть обнаружены в нашей душе. Но и родительские характеры, в свою очередь, трудно понять без учета качеств их родителей, и так до бесконечности вглубь истории.

Сознание советских служащих

Идет медведь по лесу, видит - две лягушки на пеньке сидят.
- Привет, лягушки!
- Привет, медведь!
Так, слово за слово, медведь и получил по морде…

Нам очень трудно выяснить, о чем и как думали римские легионеры, гунны или капитан Кук, потому что все они давно умерли. Однако я еще застал состарившихся представителей первого поколения советских служащих, не говоря уже об их детях и внуках. Память о разговорах с ними и, следовательно, об особенностях их мышления позволяет высказать на сей счет несколько разрозненных соображений.

Довоенные обыватели редко давали себе труд как следует вникнуть в смысл происходивших событий. Все, что случалось с ними лично, шаблонно относилось на счет собственных верных (или ошибочных) решений, на счет чужого содействия (или козней) и, наконец, на счет удачи (неудачи). Причины событий никогда не исследовались всерьез: из них первая, самая очевидная, чаще всего принималась за единственную. Сам факт, что эта причина раньше прочих лезла в глаза, заставляет подозревать в ней чистую видимость, фикцию (либо чужую дезинформацию).

События общественно значимого характера (например, фронтовые) обосновывались причинами, некритически заимствованными из пропаганды тех лет или предрассудками участвовавшей в этих событиях толпы. Ибо люди сталинской эпохи, при всем их бытовом эгоизме, в делах общественных плохо умели вычленять свои личности из толпы и потому легко захватывались стадным чувством. Слушая их объяснения, знакомишься с общественным мнением тех времен и не всегда видишь личное.

Отсюда дополнительно вытекает стремление не только обосновать свои поступки общепринятыми штампами, но даже исказить их таким образом, чтобы они максимально соответствовали этим штампам. Условно говоря, если вся рота маршировала в ногу, а наш мемуарист без конца спотыкался, он расскажет вам, что ходил правильно, - не только для поддержания собственного престижа, но главным образом потому, что так полагалось ходить. Раз полагалось - значит, было. Он ведь являлся частью коллектива; весь коллектив ходил правильно; следовательно, и он ходил как все.

Сознание большинства людей, молодость коих пришлась на довоенные годы, поражает крайней прямолинейностью и ограниченностью. Весь мир окрашен в черный и белый цвета, между которыми лежит пропасть. Любой немец для них автоматически был фашистом; что такое значит "фашист", толком не понимали и сделали всякого "немца" синонимом "изверга". Все, что было "царское", "белогвардейское", "дореволюционное", автоматически считалось предосудительным. Как-то, уже на моей памяти, выпустили детскую книжку о пионере, перелетевшем в царское время помогать революционерам. На всех иллюстрациях, относившихся к советской эпохе, было лето и сияло солнце, а на "дореволюционных" картинках изображалась промозглая осень и хлестал дождь.

Такое полярное размежевание крайностей совершенно непредставимо у человека, привыкшего думать своей головой. К чему бы он ни обратился, со всех сторон его окружают противоречия, полутона, столкновения различно направленных интересов. Чтобы понять действие некоторой силы, он вынужден раскладывать ее на составляющие и рассматривать каждую составлющую по очереди.

Совсем иначе выходит, когда человек, сконцентрированный на одних животных инстинктах, некритически усваивает вдалбливаемые ему лозунги. Здесь на каждом шагу являются парадоксы. К примеру, советская пропаганда упорно рисовала немцев дураками. Общество с энтузиазмом подхватило этот миф, ничуть не смущаясь военными успехами немцев и логически вытекающим отсюда выводом, что мы, стало быть, еще гораздо дурее. Немцы клали на каждого своего убитого по десятку наших солдат, они вышли к Москве и на Волгу. Советские обыватели отлично знали эти факты; однако, невзирая ни на что, немцы оставались в их глазах законченными кретинами. В сознании этих людей без труда уживались логически несовместимые взгляды, и уживались именно потому, что никто не собирался их совмещать и сравнивать между собой.

Вследствие такой анемии сознания с этими людьми было совершенно немыслимо вести любой конструктивный спор. Ибо в нем рассматриваются и взвешиваются аргументы; и чем предмет спора серьезнее, тем аргументы становятся абстрактнее. Но люди тридцатых годов не желали и не умели разбираться в абстрактных тонкостях. Столкнувшись с противоречием, нарушавшим их черно-белое мировоззрение, они приходили в бешенство, требовали разобраться, судить и казнить и при этом немедленно переводили разговор с предмета спора на личности спорящих. Даже в сфере науки и искусства диспуты выродились в прямые доносы, где роль арбитра взяло на себя НКВД.

При такой неспособности к самостоятельному мышлению уже не приходится удивляться, что эти люди не имели почти никакого представления о собственной личности. Конечно, любой из них был в состоянии перечислить свои внешние привычки и пристрастия - к табаку, танцам, долгому сну по утрам и т.п. Признавались и некоторые бросающиеся в глаза качества характера - вспыльчивость, склонность прихвастнуть и пр. (признавались большей частью потому, что им это ставили на вид окружающие). Но глубже начинался непроницаемый мрак, в который человек не умел и не хотел соваться, потому что тогда могло неожиданно выясниться, что он не прав. Ибо человек, не желающий анализировать себя и прислушиваться к тихому голосу совести, всегда прав: какую бы мерзость он ни сделал, виноваты в ней будут другие, которые его вынудили. Таким образом, причины совершаемых этими людьми поступков оставались для них неизвестными, а память удерживала одни оправдания перед собой и другими.

Отсюда брала начало дикая пристрастность, с какой толковались все события, имевшие для рассказчика эмоциональное значение. Если ему не нравился какой-нибудь человек, все его поступки мазались одним черным цветом. В самом деле, если он казался такой отъявленной сволочью, то просто не мог совершить ничего похвального.

Это крайне поверхностное мышление, действовавшее в черно-белых категориях, напрямую располагало к максимализму, а максимализм вел к агрессии. Окружающие люди были друзьями или врагами; хуже того, они были абсолютными друзьями, с которыми следовало иметь общие взгляды (и даже вещи), и абсолютными врагами, коих требовалось уничтожать безоговорочно и беспощадно. Удивительнее всего, что самый переход человека из одной категории в другую совершался мгновенно, и причиной тому мог быть сущий пустяк. Ибо друг был другом сегодня, а понятие завтра вообще плохо умещалось в сознании. Люди стремительно переходили от ненависти к дружбе и обратно, тут же выкидывая из памяти предшествующее состояние. Вследствие этого жутковатого свойства они могли долго и совершенно искренно восславлять подвиги какого-нибудь Тухачевского и потом в одночасье перейти к проклятиям, нисколько уже не сомневаясь в его вредительской сущности.

Такие перегибы и повороты человеческих отношений вовсе не ограничивались тем, что бывший друг переставал здороваться. Они немедленно приводили к мордобою, обращениям в парткомы и доносам в органы безопасности. Любая неловкая фраза могла привести к непоправимым последствиям. Отсюда родилась чрезмерная осторожность и скрытность, заставлявшая людей взвешивать каждое слово. Нам теперь кажется, что люди боялись брякнуть какую-нибудь политическую крамолу в присутствии осведомителей. На самом же деле доносчиком мог выступить любой обиженный человек, причем отсутствие реально высказанной крамолы с успехом возмещалось клеветой.

Историки и публицисты, шаблонно приписывающие репрессии одной сталинской воле (и проискам его окружения), как-то не задумываются, что без всенародной массовой поддержки они не получили бы и десятой доли своего размаха. Ибо репрессии оказались удобнейшим средством в междоусобной борьбе интересов и самолюбий. Можно было либо годами собачиться с соседкой на кухне, либо черкануть одну кляузу и больше никогда уже ее не видеть. Можно было отомстить человеку, обошедшему вас по службе, соблазнившему вашу жену или раздобывшему до обидного просторную квартиру. Никто не задумывался, что бумеранг может вернуться: обыватель вообще не горазд просчитывать ходы. Но бумеранг возвращался, двери опустелых комнат опечатывались, а соседи, благополучно пережив ночную встряску, все крепче прикусывали языки.