В редакции журнала "Юность"
Автор: Михаил Глебов, август 2004
В любом начинании для человека важнее всего принять принципиальное решение о нем, и коли оно действительно принято, пружина раньше или позже сорвется, лишь бы не мешали внешние обстоятельства. Вся вторая половина 1983 года прошла в робких колебаниях насчет публикации моего творчества; приятели согласно агитировали меня не трусить. Наконец под их совокупным
давлением, а также в связи с небывалой поэтическоей окрыленностью осенних месяцев, я где-то на подсознательном уровне решился, и этот поворотный момент в точности совпал с Новым годом. Стало быть, мой визит в какую-либо редакцию сделался вопросом времени, поскольку внешних препятствий этому шагу не было.
Пресса советской эпохи ни в малой степени не напоминала теперешнюю - ни по тематическому
разнообразию газет и журналов, ни по их содержанию. Сейчас бумажная периодика вообще отошла в тень под давлением телевидения и интернета; из этого последнего журналы позаимствовали стиль представления материала: много картинок и рваные фрагменты статей, очень удобные для просмотра с бутылкой пива в руке. Тем не менее, покупателей на них, судя по скучающим продавцам ларьков, находится не слишком много.
Иначе было в советское время - эпоху толстых журналов. Пустота книжных прилавков стимулировала интерес к литературным новинкам, печатавшимся в периодике. Всякое отделение Союза писателей считало своим долгом издавать ежемесячный альманах страниц на триста, и они расходились по почтовым ящикам громадными тиражами. Получать один или два таких журнала считалось престижно. Как правило, они печатались на скверной газетной бумаге и были лишены иллюстраций. Каждый номер по традиции, начатой еще Пушкиным и Белинским в "Современнике", открывался подборкой поэзии, затем шли главы романа, публиковавшегося частями, еще какая-нибудь повесть и два-три рассказа, а тылы отдавались литературной критике и общественно-политическим статьям. Поэзия в любом из этих журналов была представлена достаточно широко - с десяток поэтов и по дюжине лирических вещиц у каждого. К стихам обыкновенно прикладывались мелкие черно-белые снимки их физиономий. И вот я наивно подумал: а почему бы мне не оказаться в их числе?
Совершенно не имея представления об "издательской кухне", я стал выбирать из толстых журналов, какой был симпатичнее на вид, и вскоре твердо остановился на "Юности". Во-первых, родители выписывали ее с незапамятных времен, хотя никогда не читали, и эти обложки, собранные за много лет, казались почти родными. Во-вторых, "Юность" отличалась повышенными дозами стихов, которые всовывались перед каждым следующим рассказом. В-третьих, я опасался тягаться с серьезными "взрослыми" поэтами, а название "Юность" навевало мысли как о более молодом контингенте авторов, так и насчет снисходительного к ним отношения. Наконец, в-четвертых, этим журналом руководил чрезвычайно уважаемый писатель Борис Полевой, автор патриотического шедевра "Повесть о настоящем человеке", которую мы зубрили в школе. И хотя сам он уже умер, я полагал, что в редакции увидят сквозивший в моих стихах талант и для начала великодушно предоставят хотя бы полстраницы.
Родители отнеслись к моей затее с откровенным скептицизмом, но не потому, что представляли ожидавшие меня трудности, а по причине неверия в мою способность сделать хоть что-то путное. Ибо все выходившее из-под моих рук уже по одному этому было им омерзительно, и они не слишком скрывали
эмоции. Вот почему я уже давно не прислушивался к их мнениям. Приятели в полном единодушии одобрили мой проект посещения "Юности"; им также казалось, что при входе в литературу существует только одна легкая дверь без замка, и если ее немножко толкнуть, сразу попадешь внутрь.
Единственным человеком, взглянувшим на дело со "взрослой" позиции, оказалась ХХ. Прослышав о моем намерении, она не шутя предложила созвониться с поэтом Григорием Поженяном, который откуда-то был ей знаком. По странному совпадению, у меня дома валялся небольшой сборник его стихов. Это был поэт-фронтовик, ровесник моих родителей, как и многие люди того поколения, сердцем своим навсегда оставшийся на войне. Для сборника он снялся в какой-то гимнастерке; его лицо казалось суровым и не блистало интеллектом. Его стихи, также военной тематики, скучные и лишенные вдохновения, мне не понравились, и я справедливо рассудил, что он вряд ли оценит по достоинству мою писанину. Иначе мне следовало бы искать признания на военной кафедре!
В середине января я внезапно заболел ветрянкой, и это на некоторое время затормозило дальнейшие шаги. Но логика вещей уже подвела меня к порогу редакции, и дольше ждать я не мог. Душа моя пребывала в смятении, новые стихи перестали рождаться, и я чувствовал себя, словно спортсмен на старте. И поскольку ожидание тягостно, я наконец собрался с духом и позвонил в редакцию "Юности" по прилагавшемуся там телефону. Кажется, мне ответила секретарша. Выслушав мою путаную просьбу о встрече с главным редактором, она сказала, что главный редактор отсутствует, и вообще мой вопрос относится не к нему, а к заведующему поэтическим разделом. Мне назначили удобное время, чтобы заехать в редакцию после работы, и я положил трубку с ощущением, что наконец-то перешел Рубикон.
Ближайшие вечера были посвящены лихорадочному пересмотру своего
"наследия" и выбору нескольких наиболее удачных стихов общим объемом в две-три
машинописные страницы. Известно, что выбор, делаемый с обостренным чувством ответственности, почти гарантированно приводит к негодным результатам, и хотя сегодня я уже не могу
перечислить избранные стихи, среди них
оказалось мало искренних и много "ходульных", вроде недавних "набросков о Марине Цветаевой". Ибо когда человек пыжится, встает на цыпочки и желает казаться выше ростом, эффект выходит обратный. Затем тексты с величайшей аккуратностью были отпечатаны на хорошей бумаге, и я унес их на работу, чтобы прямо оттуда везти в редакцию.
Стоял сиреневый январский вечер, когда я вылез на "Маяковской" и, слегка поискав, зашел в подъезд старинного дома, фасадом своим выходившего на площадь. Ни домофонов, ни охранников тогда еще нигде не было, и я свободно поднялся по лестнице на какой-то этаж, где размещалась редакция. За дверью была широкая прихожая, или холл; со всех сторон туда смотрели распахнутые двери кабинетов. Каждый кабинет относился к какому-либо разделу журнала, и пожилая секретарша указала мне на один из них. К сожалению, сказала она, заведующего разделом поэзии в ближайшее время тоже не будет, вместо него меня примет его заместитель ВК. Это уже было неприятно. Слегка потоптавшись, я набрал побольше воздуха и вошел.
В длинной и тесной комнате с высоким потолком, сплошь заваленной кипами бумаг, в конце длинного стола ютился небольшой черноволосый человек лет сорока. Он любезно предложил мне сесть рядом, я вручил ему свои листики и, едва сдерживая нервную дрожь, вглядывался в его лицо. Сперва ВК взялся читать внимательно, затем поскакал глазами по строчкам, а последние страницы и вовсе пролистнул и, слегка помедлив, успокоительным голосом стал говорить, что я, конечно, интеллигентный и образованный молодой человек, что я люблю русскую классику, что такие юноши очень часто пишут стихи, но их уровень, к сожалению, пока не соответствует требованиям журнала. Однако в этом нет большой беды, поскольку при московском отделении Союза писателей имеется секция молодежной поэзии, она собирается каждую неделю, и для начала мне следовало бы сходить туда. Его медовый голос с очевидностью имел единственную цель - предотвратить неизбежный скандал, на которые так щедры молодые дарования.
Это был удар - и вовсе не менее сильный от того, что я в уме полагал такой исход встречи наиболее вероятным. Ибо рассудок взвешивает, но сердце-то верит, и когда
солнечные надежды рассыпаются во прах, это больно. Потому и вышло, что я, несмотря на все предварительные расчеты, де-факто оказался к такому повороту абсолютно не готов. В сущности, мне оставалось лишь раскланяться и выйти за дверь, но я медлил, пытаясь угомонить путаницу мыслей и придумать что-либо спасительное. И мы оба с минуту молчали, и наконец я, показав на груды бумаг, захламлявших все помещение, спросил, не те ли это стихи, которые тоже претендуют на публикацию. В глазах редактора промелькнул огонек, и он ответил, что так оно и есть. Тогда я, не видя в холле ожидающего народа, попросил разрешения полистать что-нибудь скраю, чтобы оценить уровень и сравнить со своим. ВК вновь сверкнул глазами и заметил, что все равно должен отлучиться в другой кабинет, и я пока могу спокойно сидеть и читать, что мне нравится.
И он вышел за дверь и отсутствовал с четверть часа, так что мне уже сделалось скучно, а я между тем успел перелистать ближайшую гору бумаги. Здесь были сотни начинающих авторов, и каждый с великой аккуратностью (вроде меня) отпечатал на машинке с десяток стихов. Мне попадались мужчины и женщины, люди молодые, зрелые и даже старики, их творения широко варьировались от полной бездарности до уровня, превышавшего мой, они писали в различных стилях - классическом, под символистов, под Маяковского или футуристический абсурд. Их тематика широко разлеталась в историю, в патриотизм, в чистую лирику, в бытовые зарисовки, кто-то даже оплакивал свою собачку. Их тональность колебалась от июньского утра до ноябрьской ночи. И я - в точности, как это сделал ВК с моей подшивкой - вначале читал внимательно, затем стал прыгать глазами по строчкам, а под конец уже только листал страницы, поглядывая на оставшуюся часть кучи.
Это было потрясение - гораздо сильнейшее, нежели от простого отказа. И когда ВК наконец вернулся на свое место, я с каменным лицом поблагодарил его за предоставленную возможность, сказал, что понял ситуацию, и поднялся со стула. Аудиенция была завершена, и завершил ее я. Но редактор - возможно, проникнувшись ко мне человеческой симпатией за столь нетипичное поведение, задержал меня еще немного, настоятельно порекомендовав заглянуть в молодежную поэтическую секцию. Он написал координаты и вдогонку сунул эту бумажку мне. Я раскланялся и в состоянии душевной прострации спустился на улицу. Однако мои чувства будут рассмотрены в следующей главе и там же сделаны выводы; а сейчас мы, чтобы закончить тему, познакомимся с молодежной секцией.
Я, сжав зубы, решил довести начатое дело до конца, и потому через день-другой, захватив знакомую девушку NN (вход, как и в редакцию "Юности", был свободным), отправился к старинному зданию в конце улицы Герцена (Большой Никитской), поблизости от площади Восстания (Кудринской). Этот импозантный классический корпус принадлежал, кажется, московскому отделению Союза писателей. Сразу за вестибюлем раскинулся ресторан, через который все вынуждались проходить по делам в многочисленные кабинеты; видимо, была надежда, что они застрянут здесь по дороге. В одном из отдаленных кабинетов гомонило десятка два ребят студенческого возраста - нечесанных и грязно одетых, как и положено богеме, а на председательском месте расположилась безучастная старая поэтесса в монашеском черном платье, которой поручили возиться с этой компанией. Наш визит прошел незамеченным: здесь постоянно толклись новые люди, они приходили и уходили, хотя костяк группы оставался постоянным.
Старуха взглянула на часы и указала всем садиться на беспорядочно расставленные
стулья. Ребята дисциплинированно поднимали руки, выходили, словно к доске, и читали два-три своих стиха. NN, вообще не относившаяся к поэзии всерьез, рассеянно взирала на "пацанят", а я слушал и медленно округлял глаза, ибо все, что они читали, с полной справедливостью можно было назвать современным словечком "отстой". В их "стихах" зачастую даже не было рифм! Мне запомнилась одна долговязая девица с обмотанным горлом; выйдя "к доске", она извинилась за хрипоту, распахнула рот и попшикала туда аэрозолем из пузырька, а потом приступила к чтению. У меня зафиксировалась одна фраза:
На ветке сидели вороны, как стая ботинок.
Затем выступали другие, еще того хуже.
Какой-то прыщавый юнец стал читать опус, где назойливо повторялось "я изнасиловал такую-то и такую-то" (тема, при советском пуританстве совершенно немыслимая), и когда он
брякнул "я изнасиловал отца", терпение мое лопнуло. Я больше не желал ни минуты оставаться в этой выгребной яме. И я неожиданно встал в полный рост и направился к двери, а изумленная NN, пробудившись от дремы, торопливо последовала за мной. Кажется, в глазах черной старухи сверкнул огонек уважения. Она остановила меня и предложила почитать свои стихи. "Извините, нет!" - жестко ответил я и выволок NN за дверь. "Это же… это такая мразь!" - громко возмущался я,
идя бесконечными коридорами к выходу. "Да брось… хорошие пацанята!" Хлопнула наружная дверь, и мы окунулись в промозглую тьму январской оттепели.
Добавлю, что недели через две-три после мучительных колебаний я вновь заглянул на секцию. Там
были те же лица и тот же кромешный бред. На выходе ко мне
прилип долговязый парень, плохо одетый, в лыжной шапочке и с детским лицом. Мы прошли с ним длинный путь до метро "Библиотека им.Ленина". Парень прочел мне несколько стихов, до того беспомощных, что я отказался дальше слушать. Как ни странно, он хорошо сознавал свое убожество и горестно разводил руками. По его просьбе я, в свою очередь, прочел кое-что и
неожиданно вызвал его восторг. Особенно ему понравилась звукопись в недавних стихах про Петровскую Русь. Не видя никакого смысла поддерживать знакомство, я простился с ним у метро.
|