Смятение чувств

Автор: Михаил Глебов, август 2004

Приняв героя стойку,
Сказал он: "Не беда!
Я с утренней помойкой
Уеду навсегда!"
(А.Котельников)

Время действий закончилось. Пришло время осмысления.

Проблема, однако, осложнялась тем, что для осмысления конкретной ситуации нужно трезво понимать общее положение дел, а вот этого-то у меня и не было! Мысли и чувства мои пришли в полный разброд, ибо я отчетливо видел, что дело тут не в конкретном редакторе и даже не в моих стихах, уж хороши или плохи они оказались, а в чем-то гораздо более общем - то ли в человеческой психологии, то ли в особенностях функционирования советского издательского механизма. В голову мою с разных сторон залетали противоречивые мысли, и понадобилось изрядное количество времени, чтобы как-то увязать их между собой.

Начнем с упомянутого ВК. Судьба распорядилась так, что буквально через неделю в одном из журналов мне попалась подборка его стихов. Жадно стал я читать творения моего обидчика - и опешил: это была откровенная халтура авангардистского плана, поистине достойная "молодежной секции". "И как же ты, растуда-сюда, при таких-то стихах еще осмелился критиковать мои?!" - метал я громы и молнии, бегая по своей комнате. Впрочем, я и раньше догадывался, что именно бездари непримиримее всех преследуют малейшую искру таланта. Конечно, судьба, столкнув меня именно с ВК, поступила не лучшим образом; но я в такой мере понимал второстепенность этого пункта, что с порога отказался от мысли повторить опыт в другой редакции и с другими людьми. Я чувствовал не вину одиночного человека (хотя бы она и действительно была), а сопротивление системы, против которой бороться невозможно; по той же причине я вновь отказался от содействия Поженяна, хотя мой приятель, вскипятившись, настаивал на такой попытке.

Первый и главный вывод, который я сделал уже в редакции, заключался в том, что качество предлагаемых стихов не имеет прямой связи с возможностью их публикации. И это, по существу, служило проявлением общей природно-адской закономерности, согласно которой политик уважается не за дела, инженер - не за качество проектов, чиновник - не за распорядительность, и офицер - не за смелость, но все они получают награды и растут в чинах по каким-то сторонним мотивам, а именно - большей частью по мере их содействия в злоупотреблениях вышестоящих лиц. Ибо гражданское общество представляет собой иерархию должностей, и любое малейшее благо, получаемое внизу, должно быть санкционировано кем-то сверху, но этот кто-то не станет санкционировать, доколе не получит мзды (под "мздой" я разумею не только прямые взятки, но и любую шкурную выгоду, хотя бы моральную, не имеющую касательства к пользе дела). Следовательно, человек, желающий расти в чинах, должен концентрировать свое внимание не столько на профессиональной доблести, как на угождении начальству. Это очень хорошо понимал Молчалин, но принципиально отказывался понимать Чацкий. А так как по своему характеру я, несомненно, тяготел к последнему, то и увидел перед собой глухую непробиваемую стену.

Во-вторых, я догадался, что вопрос о публикации следовало бы разделить на две составляющих: (а) это практически неосуществимо, и (б) за это не имеет смысла бороться. Первый из тезисов повергал меня в бешенство, но второй настраивал на конструктивный лад.

Что "человеку с улицы" невозможно сходу опубликоваться в центральном журнале, будь он хоть семи пядей во лбу, это могли бы подсказать мне даже приятели, не говоря о людях более взрослых. И в особенности это было так при том монопольном положении, какое захватил в советской литературе Союз писателей. Начавшись при Горьком с небольшой группки людей, эта чиновничья организация неудержимо росла вширь, попутно обрастая множеством материальных благ - дач, санаториев, "домов творчества" и т.п. Известно, что к горбачевскому времени Союз Писателей СССР объединял десятки тысяч членов, и немногим меньше насчитывали республиканские союзы с региональными отделениями. А поскольку вся эта толпа яростно хотела жрать, деньги же (и слава) являлись следствием публикаций, - можно представить, какая борьба кипела между ними за всякую строчку даже в наиболее паршивом издании! Что же касается центральных журналов (типа "Юности"), нет ни малейших сомнений, что все площади были там разверстаны и поделены на годы вперед. И эта истина с достаточной ясностью проглядывала хотя бы из того факта, что поэтические страницы в молодежном журнале были заняты откровенными стариками: давно числясь в Союзе писателей и обзаведясь рычагами влияния, они грубо принуждали редакцию идти им на уступки.

Разумеется, при капитализме, в отсутствие государственного диктата, редактор чувствует себя свободнее и больше ориентируется на вкусы читателей, хотя (1) эти последние в совокупности образуют всеядное стадо, и (2) "свободу" редактора в "свободном обществе" также нельзя переоценивать. Что же касалось советского времени, о вкусах читателей никто не думал вообще, ибо у читателей не было выбора: либо кушай стряпню Союза писателей, либо снимай очки и ложись спать. Единственный пункт, который заботил цензуру, состоял в идейном содержании текстов, но мои стихи не касались этого никаким боком. Каждый редактор назначался чиновниками и в дальнейшем зависел исключительно от них, но совершенно не зависел от аудитории, для которой формально издавали журнал. Из этого ясно, что меня не приветили бы ни главный редактор "Юности" Дементьев, ни даже сам Полевой, будь он жив, а разве что Поженян, если бы у него возникла причина оказать мне свойское покровительство. Да только чем же я смог бы ему потрафить? - Именно поэтому в редакции терпели ВК: в его задачу входило прогонять всех (не владевших заветной фразой "Я от Ивана Ивановича"), избавляя действительно занятых руководителей журнала от лишней потери времени и нервов.

Опять-таки, при капитализме никто никому ничего не должен, и если редактор нашел ваши творения негодными, то без обиняков указывает на дверь. Иначе было при советской власти, потому что журналы выпускались для народа и обязывались содействовать его интеллектуальному росту, открывать молодые дарования и пр. В результате редакторы теряли возможность обращаться с посетителями по-деловому, но юлили и задабривали, и вместо прямого честного отказа начинали "тянуть кота за хвост". Они были поставлены советским лицемерием в идиотское положение: с одной стороны, им предписывалось "выявлять таланты", с другой - чиновники Союза Писателей хамски отбирали все площади для публикации себя и своих протеже, с третьей же стороны - согласно условиям игры, редактор не мог прямо отказать ни тем, ни другим. Отсюда становится ясен и смысл "молодежных поэтических секций" - туда "спускался пар" недовольных, которые в противном случае могли организовать самодеятельные кружки, неподконтрольные властям.

Сверх того, в громадном обилии доморощенных стихов неминуемо проскальзывали удачные экземпляры, и тогда маститые корифеи, зайдя в кабинет редактора и, подобно мне, роясь в бумагах, могли подыскать хорошее сырье для плагиата. А если бы не так, я не видел смысла загромождать тесный кабинет этими рукописными горами. Этот же прием сегодня открыто используется во многих телевизионных играх, где доверчивым зрителям ради эфемерных призов предлагают снимать свои фильмы, придумывать шутки и т.п. То же относится и к "молодежным секциям". Откуда я, в самом деле, знаю, какие инструкции были даны той "черной старухе"? Тот факт, что она молча терпела любую высказанную гнусность, лишь подтверждает мою догадку, что не творческое наставничество здесь было целью. Она, словно умный следователь на допросе, позволяла каждому выговориться и из общего потока вычленяла пригодные к делу фрагменты. Вот запомнил же я метафору про ворон, подобных стае ботинок! Конечно, находка не Бог весть какая, но оригинальности у нее не отнимешь, и я не удивлюсь, если встречу нечто подобное в публикациях тех лет за подписью какого-нибудь светила.

Но если бы моя неудача объяснялась чисто механической невозможностью пробиться сквозь чиновничью стену, это едва ли составило бы полбеды. Тогда я, веря в свои силы, начал бы по-деловому искать выход, а ведь не зря утверждают, что "вода дырочку найдет". Мало того, с появлением Интернета данная проблема вовсе исчезла: заводи себе сайт и пиши там что хочешь, лишь бы не нарушать Уголовный кодекс! - По счастью, я уже тогда понял, что кроме "невозможности" публикации существует еще один фактор, притом важнейший - бессмысленность борьбы за публикацию. В самом деле, человек, начиная любое масштабное предприятие, в первую голову должен ответить себе на вопрос "зачем". Что он хочет добиться своими действиями, чего от них ждет? - И вот тут-то передо мной с каждый днем возникало все больше камней преткновения.

Представьте себе, что вы зашли в картинную галерею, но вместо того, чтобы любоваться полотнами, скромно приткнулись в уголке и все внимание обратили на других посетителей. Кто они, зачем сюда пришли и каково их восприятие живописи? Вот перед вами интеллигентное семейство, которое почитает своим долгом один выходной в месяц посвящать учреждениям культуры. Они тихо бродят из зала в зал, коротая два часа, оставшиеся до обеда, и с видом знатоков переговариваются о пейзажах, которые в прошлый раз здесь не висели. Вот мамаша тянет за руку упирающегося оболтуса с единственной целью доказать, что жизнь не оканчивается на одном футболе и жвачке. Вот прыщавый оболтус постарше виляет расхлябанной походкой в поисках обнаженной натуры. Молодой человек, вы ошиблись дверью, ваш истинный путь ведет на www.devki.ru! Вот томно движется сладкая парочка, придерживая друг друга ниже пояса; вряд ли они вникают в содержание картин. Вот двое плохо одетых граждан с простыми лицами топчутся, сомневаясь, в какой зал им теперь идти: они приехали в командировку из города Таракановска и не считают возможным вернуться, не побывав хоть в каком музее. Вот, расталкивая прочую публику, движется колонна с экскурсоводом во главе. Девушка в короткой юбке машет указкой, мужчины смотрят на юбку, дети сосут леденцы. Вот две старушки в изнеможении присели на диванчик, обмениваясь воспоминаниями о выставке 1896 года. И за всем этим скопищем наблюдает свирепая сторожевая бабка, приткнувшись на стуле у входа в зал.

Представим теперь художника, один из пейзажей которого "Рассвет в деревне Редискино", несмотря на откровенную талантливость, был все-таки принят в экспозицию музея. Он застенчиво топчется возле картины, желая узнать, как оценит публика его достижения, а их довольно много: ему удалось передать трепет листвы от легкого ветерка, прозрачность тумана над озером и сверкание солнца сквозь крону дерева. Как вы думаете, кто из перечисленных зрителей хотя бы догадается о существовании всех этих деталей? Люди, неторопливо двигаясь вдоль стены, обращают внимание в первую очередь на размер полотна (что за резон вглядываться в мелкоту?) и еще на изображенное действие. Напротив висит топорно выполненная батальная картина: советские воины бьются с фашистами врукопашную, на заднем плане летят самолеты и горят танки. Мальчишки с открытыми ртами надолго замирают перед этой сценой, но не ради ее художественной ценности, а из любопытства к сюжету. Также внимание людей привлекает абстракция в углу зала: половина холста ярко-алая, а на другой вроде зеленые птички. Этот смачный цветовой удар заставляет многих подойти ближе и уже потом покачать головой. Наибольшее внимание, однако, привлекает широкий холст "Колхозницы на реке"; мужчинам неловко стоять здесь подолгу, но в какой бы угол зала они ни двинулись, все равно косят глазами обратно.

А что привлекательного, скажите мне, есть у нашего художника? - только пруд, деревья и восходящее солнце. Люди без эмоций скользят глазами и следуют мимо: "Пруд, деревья, солнце… ничего особенного". Здесь нет захватывающего действия, нет голых баб, ни даже каких-нибудь формальных изысков, порождающих удивление, а только заурядный фрагмент сельской местности. Кто из них способен остановиться, вглядеться и оценить те ускользающие от спящего глаза детали, ради которых, собственно, и писался данный пейзаж? Разве задача художника состояла в том, чтобы изобразить еще одну елку вдобавок к тем, от которых давно ломятся запасники галереи? Или самая эта елка заслужила такое увековечение? - Не плачь, художник, что твой труд пропал зря. Ибо ты действовал по велению сердца и в меру своего таланта, а другие, более успешные маляры оказались хитрее и предоставили публике именно то, чего она в действительности от них ждет. Хотите вы голую бабу - пожалуйста: пусть нарисовано плохо, зато похабно, а ведь ценят именно это последнее. Хотите вы жестокие сцены - пожалуйста: никто не обратит внимание на убогость техники, если повсюду так сладостно течет кровь! А изображать сверкание солнца в капле росы - увольте: это (а) трудно и (б) нерентабельно. Это не окупается.

Далее, мне вспомнились портреты старых мастеров - Рембрандта, Ван Дейка, да хотя бы и нашего Рокотова с Левицким. Ведь они работали за деньги, которые им щедро платили купцы и вельможи. Спрашивается, за что платили? Неужели тот голландский купец, который по дороге на биржу зашел в мастерскую Ван Дейка заказать парадный портрет размером два на полтора метра, сколько-нибудь заботился о его художественных достоинствах и, тем более, о тонкостях живописной техники? Нет, он требовал (1) чтобы мастер имел "имя", позволяющее хвастать портретом перед гостями, (2) чтобы его купеческое лицо было похоже на тот идеальный образ, в котором он привык себя представлять, (3) чтобы бросалось в глаза богатство его одежды, знаки отличия и домашнее изобилие за спиной. И если понимающий художник в точности соблюдал эти пункты, вознаграждение было ему гарантировано, а вместе с тем, в качестве бесплатной льготы, дозволялось проявить художественное мастерство, за которое эти портреты сегодня так ценят. Ибо нынешний искусствовед смотрит на древние полотна с совсем иных позиций, чем это делали грубые и невежественные заказчики.

И тогда я вновь открыл журнал "Юность" и стал терпеливо просматривать опусы всех опубликованных там фронтовых стариков. "Разве кто-нибудь в здравом уме, - думал я, - станет это штудировать? Разве оно, в таком случае, печаталось для читателя?" И тут мне стало казаться, что все эти редакции, в сущности, представляют некую мертвую надстройку, тогда как бескрайняя серая масса потребителей, в полной гармонии с ними, выражает молчаливое согласие кушать любые отбросы, которые ей сочтут нужным дать. В самом деле, разве колхозные коровы выбирают себе корма? - нет, им приходится есть тот силос, который соблаговолил намедни завезти пьяный тракторист. Никто не кричит "бис!", никто не шикает и не топочет ногами: напечатали стихи поэта Федькина - ну что ж, прочитаем Федькина; опубликовали какого-то Глебова - ну и хрен с ним, прочитаем Глебова, важно лишь, чтобы строчки были в рифму.

И как-то сами собою представились секции поэзии в книжных магазинах - пожалуй, единственные прилавки, доверху заполненные товаром. И эти крохотные тонкие книжечки за смешные копейки, да еще уцененные за давностью лет, захватанные десятками привередливых рук, но все-таки не купленные: разве бы я хотел видеть свои стихи в этой куче? Или добавить их к безнадежным завалам в кабинете редактора "Юности"? И я, медленно прозревая, с негодованием вывел в черновике:

Редактор к притолоке прижат,
А дальше что? - Трясина:
Стихи ненужные лежат
На полках магазина. (...)

Впустую бисер не мечи
Пред общим обелиском;
Стихи, звенящие в ночи,
Дари друзьям и близким…

Но взбудораженный разум стремился вперед, и я заподозрил, что так называемые "близкие", в сущности, тоже мало что понимают. Такие мысли залетали в мою голову уже давно, и теперь под горячую руку я решил прояснить положение и здесь. Я позвонил приятелям и, ссылаясь на дела в редакции, попросил их перечитать отданные им стихи и выбрать несколько лучших, сопроводив пояснением. Все трое, отдать им должное, честно засели за работу, но ее результат оказался шокирующим. Он подтвердил мои наихудшие опасения. Из огромного числа лежавших у них стихов они, словно в насмешку, избрали самые тусклые, которых я даже стеснялся и сохранил в тетради почти из милости. И напротив, вещи, сверкавшие вдохновением или отточенной техникой, оставили их безучастными. И я понял, что мои стихи были прочитаны ими без постижения сути, т.е. они видели только буквы и рифмы, а истинный смысл пролетел мимо! И тут очень кстати вспомнился прошлогодний случай, когда я отдал NХ книжечку Хагани с его трагическими стихами, а она уже назавтра вернула ее назад и ничего не могла сказать путного, но попросила еще. Она прочла их, как проглядывают телефонный справочник, и ни единая капля скрытого в стихах эмоционального заряда не коснулась ее души.

Однако мои приятели были людьми моего круга, достаточно умными и образованными; и тут в моей голове стала вертеться фраза, залетевшая в память откуда-то из Тургенева: "Если сливки плохи, что ж молоко?" И я понял, что даже "близкие" люди оказались в такой мере невосприимчивы к моим стихам, что я де-факто дарил их зря. Что касается NN, меня покоробило ее откровенное удивление, отчего я ринулся вон из "молодежной секции": значит, она попросту не заметила царившей там пошлости, которая мне показалась невыносимой. Значит, она с тем же радушием могла принимать стихи и от того прыщавого парня, который "изнасиловал отца". Значит, для нее было важно не достоинство получаемых стихов, а самый факт их получения, подтверждавший ее значимость, подобно тому, как девушка, принимая цветы, рассматривает их отнюдь не с ботанической точки зрения.

Не помню, кто из этих троих вымолвил характерное словечко "забавно". Да, им было забавно и лестно, что им дарят стихи, но не более того. Спрашивается, следовало ли дальше метать бисер?

И вот тут-то моя муза получила смертельный удар. "Мои стихи абсолютно никому не нужны!" - нашел в себе смелость наконец констатировать я. Меня хвалил дед, но он ведь все время спал и ничего не слушал: грош цена его похвалам! Меня хвалят и эти трое, но хвалят не за качество стихов, которое не разумеют, а из побочных соображений - ради вежливости, поддержания дружбы, за то, что им оказывают внимание, за возможность хвалиться перед знакомыми другом-поэтом, и пр. Вышло, как если бы художник раздал свои картины слепым: даже если бы те дружно его хвалили (из побочных соображений), весь его труд де-факто пропал бы зря. И тут я наконец подошел к самому краю пропасти и спросил себя в лоб:

Ты страсти вытерпел сполна,
Горел проблемой спорной:
Не слишком велика цена
Для ящика в уборной?

Но этот риторический вопрос, по существу, являлся приговором. И я схватил свою музу за шиворот и грубо вытолкнул в перекрестье прожекторов логики.
- Покажи, кому ты, в самом деле, нужна?!
- Этим не нужна… этим не нужна… и этим не нужна… никому не нужна!
- Так на кой же черт ты мне сдалась? - с болью в сердце возопил я.
- Я уже сыграла свою роль. Теперь эта роль кончена, и я ухожу.
И она ушла. И небесные двери затворились за ее спиной.