Историческое вступление

Автор: Михаил Глебов, май 1999

Закончив работу над рукописью "Родословная книга", частично представленной выше, и по-прежнему имея избыток свободного времени, я внезапно решил написать очерк о своей первой профессии - инженера-строителя. Правда, меня еще в школе называли "гуманитарным мальчиком", однако, двинувшись по стопам родителей, я смог неплохо зарекомендовать себя в инженерной сфере и в несколько лет, вопреки противодействию всех стихий, вырос до уровня заведующего сектором проектного отдела. Я даже не мыслил своего будущего вне строительного проектирования, и если бы не известный погром экономики 1990-х годов, то и по сей день выпускал бы чертежи.

И мне захотелось написать нечто, с одной стороны, аналитическое, подробное и обстоятельное, а с другой - легкое в чтении, избавленное от технических деталей и оттого понятное неспециалистам. Иначе говоря, создать научно-популярный текст для детей старшего школьного возраста. Работа, к моему удивлению, оказалась много труднее и масштабнее, чем я ожидал, так что по завершении ее пришлось даже переписывать заново. Тем не менее, я, так сказать, отдал дань благодарности и памяти своей первой профессии, и очень этим доволен.

Заранее оговариваюсь, что моя рукопись не обладает должной солидностью, т.е. точностью сведений, ссылками на первоисточники и пр. Я сочинял ее, сидя дома, опираясь не на архивные документы, а на живые собственные впечатления. Именно поэтому мой взгляд в некоторых аспектах может показаться спорным; но вступать в дискуссии я, разумеется, не буду. Люди, решительно со мной не согласные, могут попросту бросить обременительное для них чтение.

Как и всякая порядочная, с позволения сказать, монография, моя доморощенная рукопись открывается примитивным (для детей старшего школьного возраста) историческим обзором.

До революции

Относительно предреволюционного российского строительства можно обобщенно сказать, что оно осуществлялось по трем принципиально различным схемам.

Во-первых, 99% всех зданий были деревянными, одно(двух)этажными и выполнялись вовсе без проектов. А просто являлся старшина строительной артели, ударял с заказчиком по рукам и в считаные дни возводил сруб, или цепочку срубов, если здание требовалось большое. Эти постройки, бывшие, в сущности, обыкновенными деревенскими избами, иногда штукатурились по дранке и маскировались под каменные. Нередко цоколь действительно выполнялся из бутового (плохо отесанного) камня, большей частью мягкого известняка, который было легко обрабатывать. Такие полукаменные дома особенно любили купцы, потому что их подвалы, прохладные и защищенные от огня, идеально подходили для хранения товаров.

При надлежащем уходе все эти хибары, покосившиеся и по окна вросшие в землю, протягивали целое столетие, но гораздо чаще уничтожались пожарами. Городские пожары прошлых веков выполняли важную санитарную функцию: они периодически очищали большие площади от старой, полусгнившей застройки со всем ее хламом (и паразитами), вынуждая хозяев раскошеливаться на новые жилища. Эта полудеревенская застройка, шаг за шагом сдавая позиции, местами дотянула в Москве до горбачевских реформ.

Вторая схема касалась строительства крупных каменных зданий - сперва храмов и дворцов екатерининской знати, а спустя столетие - многоквартирных доходных домов, заполонивших центральные части губернских городов страны. Главным лицом здесь был зодчий (архитектор). Он решал две принципиальные задачи: удобство планировки и изящество фасада. Инженерная сторона дела, заключавшаяся в обеспечении прочности (чтобы великолепный дворец не обвалился хозяину на голову) достигалась нехитрыми конструктивными приемами, которые большей частью сводились к тому, чтобы заложить метровую стену там, где вполне было достаточно полуметра. Хозяева сильно страдали от такого расточительства, однако терпели, потому что не торопились на кладбище.

Все постройки этого класса имели много сходных особенностей. Стены их выкладывались из кирпича на известковом растворе и были толстыми до неприличия; с другой стороны, в комнатах подолгу сохранялось тепло. Фундаменты представляли несколько более толстую стену из бутовой кладки и заглублялись примерно на человеческий рост, если, конечно, не было подвала. Перекрытия делались деревянными: толстые брусья (балки) шли от одной стены до другой, вставляясь в специально оставленные гнезда, а к ним через сложную систему брусьев помельче крепились полы сверху и потолок снизу. Впрочем, перекрытия подвала и первого этажа иной раз выкладывались пологими кирпичными сводами. Крыши были крутые, чтобы не накапливался тяжелый снег и не затекала дождевая вода; могучие стропила подпирали дощатую, впоследствии обитую железом кровлю, а под ней, в частоколе подпорок, находился чердак, где сушилось белье, гнездились голуби и откуда нередко начинались пожары.

Однако кирпичные стены ограничивали рост зданий в высоту, что было с прискорбием обнаружено к концу XIX века. Дело в том, что кирпич сам по себе очень тяжел, а между тем непрочен, и при высоте здания в 7-8 этажей выходило, что кирпичная стена не может нести даже саму себя, не то что перекрытия и людей с их пожитками. Начались аварии: по средней плоскости стен, какими бы толстыми они ни были, возникали трещины; стена расслаивалась, словно тонкая брошюра, которую сжали с торцов, и с грохотом оседала вниз, хороня под собой здание со всеми его обитателями.

Третья схема касалась инженерных сооружений - мостов, крупных заводов, артиллерийских фортов и т.п. Архитекторы здесь, хотя и были, скромно жались к сторонке, а вся власть и честь принадлежала инженерам, которых почитали едва не волшебниками и платили им бешеные деньги. Больше того, инженеры (наряду с железнодорожниками) считались как бы на государственной службе и щеголяли в специальных мундирах.

Престиж их держался невероятно высоко. Их было мало, и чаще всего это были очень дельные люди, одновременно ученые и практики, впервые подошедшие к строительному делу с позиций точного расчета и конструктивной целесообразности. Эта целесообразность, грубо говоря, заключалась в том, чтобы не ставить метровую стену там, где достаточно полуметра; и тогда стена выходила хозяину вдвое дешевле, и он на радостях платил инженеру-волшебнику нешуточный гонорар.

Если в избах обывателей господствовало дерево, а во дворцах и доходных домах - кирпич, то в инженерных сооружениях ведущее место занял чугун, а через полвека - сталь. Этот материал чрезвычайно прочен - и на редкость коварен: стальные листы и балки все тоненькие, и стоит ошибиться на миллиметр-другой, как они выпучатся колесом - и прощай конструкция.

Другая беда заключалась в трудности соединения стальных деталей между собой. Сварки и высокопрочных болтов еще не было, и мужики, вися в люльках на громадной высоте над речными волнами или ущельем, калили докрасна специальные стержни (заклепки) и загоняли их тяжелым молотом в заранее просверленные отверстия, а оставшиеся снаружи концы расплющивали в лепешку - подобие головки болта. Заклепка остывала, сокращалась в длину и намертво стягивала соединяемые конструкции. Решетчатые стальные фермы перебрасывались через реки или поддерживали кровлю просторных заводских цехов.

Только-только открытый бетон использовался главным образом в фортификации, уверенно идя на смену кирпичным бастионам Бисмарковской эпохи. Уже было известно его самое неприятное свойство: бетон (как и кирпич) неплохо выдерживал сжатие, но стоило приложить к нему малейшее растягивающее усилие, как он тут же рвался на части. Немцы, однако, додумались, как помочь беде: в те части бетонной конструкции, которые подвергались растяжению, они стали закладывать длинные стальные стержни, названные впоследствии арматурой. Бетон работал на сжатие, а заложенная в нем арматура гасила растяжение. Этот немецкий штальбетон, неточно переведенный как железобетон, стал в советские времена наиболее употребимым строительным материалом.

После революции

Революция, объявив мир хижинам и войну дворцам, во множестве разрушила то и другое, но в течение десяти лет (до конца НЭПа) практически никакого нового строительства, за вычетом все тех же деревянных изб, не велось.

Первое советское строительство индустриальной эпохи стартовало с предреволюционных позиций, причем инженеры уцелели прежние, а архитекторы народились новые. В самом деле, инженерная наука слишком сложна и ответственна, чтобы за нее отважился взяться полуграмотный пролетарий. С другой стороны, архитектурные фантазии (коль скоро ответственность за их воплощение лежала на инженере) оказались по плечу многим начинающим демагогам, которые под знаменем "новой рабоче-крестьянской архитектуры" принялись городить претенциозную чушь. Инженеры не знали, как при существующих технических возможностях воплотить эти безумные замыслы в жизнь, и потому подавляющее их большинство так и осталось на бумаге. Архитекторы бесились, что им не дают прославиться, считали инженеров дураками и сильно подозревали в буржуазном саботаже. Те скрепя сердце терпели иго неграмотных выскочек, но поделать ничего не могли, ибо страной в целом руководили такие же выскочки, и жаловаться было некуда. С этих пор возникла и глубоко укоренилась взаимная ненависть советских архитекторов и инженеров, словно двух противоборствующих наций, из которых одна, как рабочая лошадь, вынуждена вечно возить на себе другую, претенциозную, наглую и крикливую.

Оставив избы и сараи в удел народному творчеству, советское государство всерьез озаботилось двумя остальными направлениями. Первое получило название гражданского; сюда относилось (1) все каменное городское жилье, (2) корпуса административно-управленческого типа и (3) объекты культуры и спорта - всевозможные театры, клубы и стадионы. Второе именовалось промышленным и ведало заводами, дорогами, коммуникациями и военными объектами.

Со временем пути промышленного и гражданского строительства, как отдельных ветвей единого дерева, расходились все дальше, пока не стали фактически самостоятельными отраслями, и даже подчинялись разным министерствам. Каждое имело собственную бюрократию, свои писаные и неписаные законы, различные организационные принципы проектирования и производства работ, а сотрудники, раз попав на ту или другую стезю, обыкновенно оставались там на всю жизнь. Редкий смельчак отваживался пересечь границу; это был поступок, примерно соответствующий бегству князя Курбского в Литву.

Что касается промышленного строительства, здесь, как и до революции, вся власть принадлежала инженерам. Проблема заключалась в их традиционно малом количестве и посредственном качестве, ибо лучшие (и, следовательно, наиболее богатые) давно эмигрировали. Между тем гигантские масштабы индустриализации отчаянно требовали квалифицированных кадров. Проблема решалась двояко. Во-первых, для проектирования наиболее сложных объектов - таких, как Днепрогэс, Магнитка, ЗИЛ или первые очереди среднеазиатских каналов - нанимались иностранные инженеры. Советские люди на этих стройках были простыми исполнителями. Во-вторых, всякий инженер старой закалки принуждался натаскивать целую группу мало-мальски толковых пролетариев, которые помогали ему, словно ученики какого-нибудь Рафаэля, а после его неминуемого ареста полностью брали дело в свои руки.

Строили быстро, не умением, а числом, исправляя ошибки расстрелами и возмещая недостаток рабочих рук трудом заключенных, которых нередко лишь для того и арестовывали. Строительной техники почти никакой не было, за исключением громоздких и малоэффективных кранов (дерриков), купленных за рубежом. Котлованы рыли лопатами, грунт вывозили на тачках по скользкой наклонной доске, кирпич таскали вверх по лесам на собственных спинах, бетон месили босыми ногами. Проекты как таковые встречались нечасто: решения принимались "по месту" (на глазок), а правильность гарантировалась жизнью принявшего их начальника.

Из материалов ведущую роль впервые начал играть бетон, низкого качества и армированный плохой сталью. Он применялся главным образом в фундаментах, заменив допотопную бутовую кладку, а также в гидротехнических и подземных сооружениях. Стены цехов выкладывались кирпичные, в перекрытиях наряду со стальными фермами сплошь и рядом ставили деревянные (дубовые), словно в екатерининских дворцах. Вообще дерево использовалось где только возможно, а временные сооружения выполнялись исключительно из него. Дефицитной стали едва хватало на станки.

Инженеры ломали голову над изобретением новых материалов, общедоступных и дешевых. Больше всего мудрили с бетоном. В него подмешивали битый кирпич (кирпичебетон), шлак угольных электростанций (шлакобетон), сыпали печную золу в пазухи стен для утепления и т.п. Почти все эти новшества оказались мертворожденными и со временем были забыты.

Конструктивизм

Гражданское строительство, в полном согласии со своим дореволюционным прототипом, группировалось вокруг Зодчего, с той принципиальной разницей, что прежний зодчий отвечал за все здание в целом, т.е. он стяжал себе славу красотой фасадов, но за аварии и жертвы шел под суд. В результате, с одной стороны, он подходил к своему проекту ответственно и не замышлял таких вещей, в прочности которых не был уверен; с другой стороны, не владея сложными расчетами, он проектировал конструкции на глазок и все время перестраховывался, отчего они выходили гораздо толще и дороже, чем нужно.

Большевики справедливо посчитали целесообразным придать ему в помощь инженера, который взял бы на себя конструктивные вопросы, оставив архитектору планировку и фасады. Это безусловно правильное решение таило в себе существенную закавыку: отныне архитектор пожинал лавры (или критику) за внешний вид здания, а инженер шел под суд за все обрушения и неполадки. Если же аварий не было, об инженере никто не вспоминал. Такое неравноправное разделение славы и ответственности подзуживало архитекторов принимать новаторские, нигде не виданные и потому очень трудно выполнимые решения, которые восхищали зрителей (и начальство) и могли принести автору славу, тогда как воплощением их в жизнь занимался совсем другой человек, ко всему прочему считавшийся обыкновенно недобитым буржуем.

Попав на такую благодатную почву, советская архитектурная мысль совершила великолепный и вполне безответственный взлет, оставшийся в истории под именем конструктивизма и даже снискавший признание за рубежом. В сущности, он являлся не столько архитектурой, сколько воплощением идей коммунизма строительными средствами. Для него было характерно огульное отрицание буржуазного наследия с его мещанским украшательством и уютом и стремление придать всем фасадам без разбора фабричный вид, что символизировало успехи индустриализации.

Не удовлетворясь этим, пролетарские зодчие объявили, что намерены при помощи архитектуры способствовать воспитанию человека коммунистического будущего, который, живя в таких правильных домах, не мог более сохранять в себе буржуазные пережитки. Теперь уже не здание приспосабливалось к человеку, но сперва проектировался человек с его новым коммунистическим характером и потребностями, а здание служило ему как бы внешней формой, в которую он отливался. Этот человек был в первую очередь коллективистом, т.е. обожал коммунальные квартиры и места общего пользования, питался в столовой, дискутировал с соседями о коммунизме в просторных холлах, доверял детей общественным садикам и яслям и почти не имел личного имущества. А поскольку реальные люди никак не желали перевоспитываться и все поголовно остались простыми обывателями, жизнь в таких домах, снабженных взамен элементарных удобств всяческой ерундой, была не из приятных. Впрочем, вскоре все пришло в норму: столовые для жильцов были переданы общепиту, просторные холлы разгорожены под дополнительные каморки и т.п.

Приблизительно с 1928 года по окраинам тогдашней Москвы стали как грибы расти кварталы экспериментального жилья для трудящихся. Эти 4-6-этажные кирпичные дома с плоскими невыразительными фасадами и нарочито широкими окнами (поскольку новый человек обожал солнечный свет), окруженные просторными дворами (где предполагалось заниматься физкультурой), казались в те времена настоящими посланцами из будущего, горделиво возвышаясь над сплошной покосившейся рухлядью окраин. В эти дома массами вселялись рабочие из бараков и подвалов, а также вчерашние крестьяне, дальновидно подавшиеся в город накануне коллективизации. Кроме того, было построено несколько громоздких, топорных клубов при крупных заводах, вошедших в "золотую летопись" советского градостроительства. Однако ни одного своего по-настоящему крупного проекта конструктивистам так и не удалось воплотить в жизнь.

Всякая фантазия, не сдерживаемая законами природы и полицейским надзором, имеет свойство наглеть и разрастаться до бесконечности. Понятно, что бездарные полуграмотные выскочки, возомнившие себя не только великими архитекторами, но даже создателями новой породы людей (т.е. почти богами), не желали хоронить свою гениальность в будничном проектировании, тем паче что и денег-то им платили немного. Их влекла вселенская слава, на худой конец даже Геростратова. Одни бились над памятником Октябрьской революции, таким большим, чтобы затмить египетские пирамиды. Другие в пику американским инженерам придумали советский горизонтальный небоскреб, лежащий высоко над городом на бесчисленных тонких подпорках. Третьи вообще требовали сровнять с землей весь центр Москвы и построить на этом месте что-нибудь их собственное, достойное мировой столицы коммунизма. Четвертые ломали голову над стоэтажным городом, собранным под единой стеклянной крышей.

Из этих фантазий, между прочим, возникла особая концептуальная архитектура, безжалостно преследуемая Сталиным и бурно расплодившаяся в мягкие брежневские времена. Ее сторонники нагло признавали неосуществимость своих прожектов, доказывая, что главная их ценность заключена в той или иной философской концепции (идее), за которую человечество должно быть им по гроб жизни благодарно.

Однако тридцатые годы покатились за половину. Сталину требовались уже не клубы для трудящихся и не революционное словоблудие, а имперская архитектура, прославляющая его собственное величие. Отныне архитектор должен был проститься с фантазиями и заняться прямым своим делом - проектированием конкретных зданий по чужому заказу. От него наконец потребовали стать профессионалом. Но гениальные архитекторы-конструктивисты в подавляющем большинстве были обыкновенными демагогами, едва владевшими своей профессией, и потому жесткое требование заняться делом обернулось для них трагедией. Одни пытались приспособиться, но не сумели, другие осмелились спорить - и канули в лагерях. Так или иначе, к концу тридцатых годов от всей этой плесени ничего уже не осталось. Лишь скучные жилые кварталы на задворках Москвы да пожелтевшие чертежи в Музее Архитектуры напоминают новым поколениям демагогов "о гениальном взлете творческой мысли, которую не смогли оценить современники и погубил чудовищный Сталин".

Кризис проектирования

К середине тридцатых годов маятник качнулся в противоположную сторону. О воспитании нового человека теперь уже никто не заикался, разве что на политзанятиях. Но был Сталин, имевший неограниченную власть в собственной стране и с вожделением поглядывавший на соседние страны. И существовала его столица, которая в перспективе должна была, конечно, стать всемирной. Этот нарождающийся центр мировой власти остро нуждался в архитектурном оформлении, словно бифштекс в красивом гарнире. Если же реальная застройка Москвы не выдерживала никакой критики, ее следовало попросту заменить новой - однако не утилитарно-фабричной, как предлагали конструктивисты, а величественно-классической. Ибо первая в лучшем случае выражала экономическое процветание страны, тогда как вторая прямо ассоциировалалась с мощью имперской власти.

В результате на место низвергнутых гениев-конструктивистов выползли из темных углов чудом уцелевшие третьестепенные архитекторы дореволюционной выучки, владевшие приемами классицизма и способные в некоторой степени удовлетворить сталинским амбициям. Каждому из них была дана мастерская, т.е. многолюдный коллектив помощников, призванный воплощать в чертежах и расчетах гениальные идеи своего руководителя. Главный архитектор теперь уподобился генералу, который изрекает судьбоносные директивы, но не утруждается их деталями и тем более не стреляет сам. Тогда как прежний, дореволюционный архитектор в лучшем случае пользовался услугами двух-трех чертежников, которым он платил из собственного кармана. Но теперь за все платило государство; с другой стороны, чем больше людей подбирал под себя руководитель мастерской, тем солиднее становилась его репутация.

Но едва эти генералы от архитектуры приступили к работе, как выяснилось нечто, накрест перечеркнувшее традиционную систему проектирования. Дело в том, что от их проектов требовалась величественность, а величественности не бывает без высоты. Если скажут, что дворцы прежних веков строились обыкновенно трехэтажными, то ведь их окружала деревянная одноэтажная застройка. Но в середине ХХ века для обеспечения величественности требовалось, конечно, никак не меньше десяти этажей. Однако, как уже говорилось, кирпичные стены, вне зависимости от их толщины, при высоте более 7-8 этажей не могут нести даже собственный вес, расслаиваются и рушатся. Правда, к описываемому времени нижние части стен научились армировать тонкими стальными сетками, укладывая их через каждые 3-4 ряда кладки. Эти сетки мешали стене расслаиваться и обеспечивали некоторый запас прочности. Вот почему большая часть жилых домов сталинского времени смогла дорасти до 10-12 этажей. Но дальше не помогали уже и сетки; требовались более прочные материалы, которых в принципе существовало всего два: сталь и бетон.

Однако едва архитектор со вздохом отказался от привычного, но хлипкого кирпича, как поменялась вся конструктивная схема здания: оно стало каркасным. В самом деле, из металла стен не построишь, а бетонные стены хотя в принципе выполнимы, но совершенно не удерживают в помещениях тепло. (Правда, в конце ХХ века их научились облицовывать снаружи декоративным утеплителем). В результате пришлось вместо массивных внешних стен устанавливать тоненькие стойки (колонны) и не только опирать на них перекрытия, но еще навешивать с уличной стороны наружные панели, защищающие от зимнего холода. Внешняя стена, таким образом, превратилась в чистый камуфляж и не только не несла полезной нагрузки, но нередко сама висела на каркасе.

(Здесь может возникнуть вопрос: ведь наружные панели все равно бетонные, неужели они не могут нести нагрузку сами? Могут, но небольшую, потому что бетон, из которого они сделаны, очень рыхлый, пористый и ненадежный. Ибо чем он прочнее, тем хуже удерживает тепло, и наоборот. Существовали, правда, здания с несущими панелями, но только в жилищном строительстве, где нагрузки невелики, и специалисты их недолюбливали).

Толстые кирпичные стены легко проектировать: всегда существует известный запас прочности, да и ошибки не так губительны. Дело в том, что готовое здание начинает работать как единое жесткое целое; усилия растекаются по стенам, обходя аварийные и слабые места, как вода сама собой огибает мешающие ей камни. Вот почему многие изрешеченные снарядами дома все равно продолжали стоять. Каркас же тонок, и все усилия, прежде распределявшиеся по метровой толщине стены, собираются теперь в концентрированный пучок, подобно тому как река, едва текущая на широком плесе, остервенело хлещет сквозь узкий водосброс плотины. Эти усилия не могут уже обтечь стороной поврежденное или слабое место, и потому малейшая ошибка приводит к катастрофическим последствиям. Всякий каркас напоминает карточный домик: авария какой-нибудь одной стойки может привести к разрушению всего здания в целом.

Таким образом, требование величественности, выдвинутое советскими вождями, вело к росту высоты зданий, а рост высоты, в свою очередь, вынуждал архитекторов переходить с привычного и надежного кирпича на тонкие и рискованные каркасы. Но замена конструктивной схемы здания неизбежно выворачивала наизнанку весь подход к его проектированию.

Так, например, чем были раньше междуэтажные перекрытия? На известной высоте в обрамляющих помещение толстых кирпичных стенах делались гнезда, в которые вставлялись концами мощные деревянные балки. Эти балки поддерживали перекрытие и все, что на нем находилось; если же случался пожар и внутренность здания выгорала дотла, то почерневшие, закопченные стены стояли как ни в чем не бывало, и требовалось только вставить в гнезда новые брусья. То есть перекрытия никак не влияли на прочность дома в целом: были они - хорошо, не было их - стены все равно держались. В здании нового типа балки стали составной частью каркаса: они не только несли свои перекрытия, не только связывали колонны между собой, но еще и перераспределяли между ними усилия, так что в одном месте из-за них порой становилось легче, тогда как в другом - значительно хуже. Не говоря уж о том, что деревянные брусья естественным образом уступили место железобетонным и стальным балкам; эта перемена, в свою очередь, потянула за собой бесчисленные следствия. Одним словом, взявшись надстроить несколько дополнительных этажей, проектировщики обнаружили себя в неведомой галактике, где всякий шпынь требовал точного расчета, а малейшая оплошность приводила к аварии.

И тогда претенциозные замыслы архитекторов сменились растерянной тишиной. Ибо каждый замысел требовал быстрого воплощения (Сталин не любил ждать), а инженеры, привыкшие довольствоваться простенькими формулами и нехитрыми, унаследованными от дедов приемами, не знали, как подступиться к сложным и чрезвычайно ответственным каркасным системам.

До сих пор инженер, работавший в гражданском строительстве, пребывал как бы в тени архитектора. Отныне роли объективно поменялись: внешний вид зданий год от года все упрощался, сведясь наконец к простым рядам одинаковых окон, а инженерная сложность конструкций, напротив, росла. Пропорционально повышалась роль проектирования инженерного и усыхало архитектурное. Как следствие, вырождалась профессиональная компетентность архитекторов, но их доминирующее положение и вера в собственную гениальность изменений не претерпели.