Районный комсомольский штаб

Автор: Михаил Глебов, сентябрь 2003

К тому же самому типу бутафорских управленческих структур принадлежал и Комсомольский штаб Ленинского района столицы (РКШ), куда, оказав высокое доверие, меня зловредно выбрали школьные активисты. Причем если школьный комитет комсомола еще сохранял какую-то видимость влияния на общественную жизнь старших классов, то РКШ был совершенно мертворожденной структурой, и я, "проработав" там целый учебный год, искренне затрудняюсь объяснить суть этой "работы".

Формально РКШ служил посредником между настоящим райкомом комсомола (тем самым, где меня накануне приняли в эту славную организацию) и школьными комитетами; подразумевалось, что старшие товарищи из райкома управляют школьными ячейками через самих учеников. Очень вероятно, что в более идейные и жесткие сталинские времена это "пятое колесо телеги" райкомовцы старательно подкручивали бы вручную. Но человек - существо рациональное, он не любит лишних телодвижений и трудозатрат, и потому в отсутствие прямой угрозы кнута склонен избавлять себя от подобной обузы. А поскольку реальная работа райкома со школьниками велась руками штатных инструкторов, наше "пятое колесо" вообще осталось не у дел. С другой стороны, так было спокойнее всем: и школьным комитетам, и райкому, и особенно нам.

Настораживало уже самое место заседаний РКШ - районный Дом пионеров на Плющихе. Чтобы оценить смысл сказанного, нужно учесть, что школьники, едва успевшие нацепить значки с профилем Ленина, более всего презирали пионеров как "малявок" и пионерию вообще как пройденный этап своей жизни; поэтому "штаб", засланный в такое место, выглядел подобно тому банку 1990-х годов, который в погоне за дешевизной аренды додумался занять бывшее помещение детсада; ясно, что потенциальные вкладчики не рисковали доверять ему свои сбережения. Причина такой психологической "ошибки" райкомовцев была очевидна и крылась в их логичном желании убрать никчемную бутафорскую структуру с глаз долой, чтобы она не путалась под ногами и чтобы не выделять ей кабинет в собственном тесном здании.

Наш "штаб" был не слишком многолюдным - строго по числу школ в районе, т.е. около двадцати человек. Примечательно, что здесь собрались в основном мои ровесники-восьмиклассники, ибо старшие ребята всеми путями уклонялись от такой чести. Мальчиков и девочек насчитывалось примерно поровну, а их неуклюжесть в общении навевала догадку, что они были делегированы сюда из собственных коллективов по той же неуважительной причине, что и я сам. С другой стороны, в этой прохладной обстановке я чувствовал себя спокойнее. Группой управляла некая Оля Кудинова; скорее всего, она была "освобожденным работником" в какой-то организации и по совместительству - здесь. Невысокая, плотного телосложения, всегда пристойно одетая (в юбке ниже колен), она отличалась румяным и до такой степени хитрым лицом, что я про себя звал ее "лиса Алиса". Эта дама, как и большинство комсомольских функционеров, отличалась твердой рукой, мелочно контролировала посещаемость и требовала оправданий по каждому прогулу; если же таковые признавались недостаточными, мог последовать звонок по месту учебы с дальнейшим разбирательством на "родном" комитете.

Дом пионеров занимал старинное здание на углу Земледельческого и Неопалимовского переулков; ни из моего дома, ни от школы туда не ходил никакой транспорт. Встречи назначались в четыре часа, так что я не успевал заехать домой. Пообедав в школьной столовой, я обыкновенно уходил в библиотеку, брал с полки очередной том Большой Советской Энциклопедии и выписывал на клочки бумаги что-нибудь историческое. Или мне приходилось сломя голову мчаться домой, наскоро сливать в рот родительский суп из термоса и затем переулками торопиться на заседание.

Степень пренебрежения к нашему "штабу" видна уже из того, что мы не имели постоянного помещения и бродили из комнаты в комнату, иногда довольствуясь безлюдным и холодным фойе при зрительном зале - тем самым, где меня некогда принимали в октябрята. Оля зачитывала неизбежную повестку дня, и дальше начиналась та же самая тугомотина, что и во всех подобных случаях. На первом заседании между членами штаба были распределены "участки работы" (правда, чисто виртуальные), и тут, узнав, что я - политинформатор со стажем, меня единогласно определили контролировать идейность во всех школах района, а Оля Кудинова, сверх того, назначила своим заместителем, так что в случае ее безвременной кончины право зачитывать "повестку дня" автоматически перешло бы ко мне.

По счастью, Оля относилась ко мне с симпатией, я же безоговорочно признавал ее авторитет, и однажды в ее присутствии случайно брякнул: то-то и то-то нам велела сделать сама Оля. Что может быть слаще для честолюбца, чем такое спонтанное признание превосходства? - Тактично обратив эту мою неловкость в шутку, Оля, по-видимому, решила, что лучшего заместителя ей просто невозможно найти. Это давало мне известную поблажку относительно прогулов, на которую все прочие рассчитывать не могли. Как-то, столкнувшись на улице через несколько лет, мы раскланялись с большой теплотой.

Здесь, в этой комсомольской группе, как и в астрономическом кружке 1970-го года, ребята держались порознь, причем в такой степени, что даже не все всех знали по именам. Мальчиков и девочек собралось примерно поровну, но никаких симпатий не возникло; с другой стороны, не было и вражды. Домой мы обычно, по зимнему времени, возвращались уже затемно, и те, чей путь лежал на Плющиху, обычно составляли мне компанию; пустые разговоры легко обрывались при расставании. И так бы этот "районный штаб" и остался в моей памяти блеклым серым пятном, если бы не ряд связанных с ним памятных событий.

Во-первых, полезно упомянуть один маленький казус, происшедший на каком-то многолюдном собрании, которое по случаю особой важности проводилось в зрительном зале Дома пионеров. Мы дружно уселись в задний ряд и от скуки затеяли игру "в слова". Наша разновидность игры состояла в том, что первый участник называл любую букву, следующий добавлял вторую, но так, чтобы не вышло связного слова; при этом он не мог действовать "от фонаря", а имел в виду какое-то реальное слово; последующие участники добавляли новые буквы, и наконец проигрывал тот, кто уже не мог не назвать целого слова. И так случилось, что предыдущий игрок сказал слово "мозаик", и мне уже ничего не оставалось, кроме как добавить вконец неизбежное "а" и проиграть. Но мне вдруг страшно не захотелось проигрывать, и тогда я слукавил, предложив вариант "умозаик". Все растерялись и, заподозрив неладное, потребовали от меня назвать целое слово; и тогда я нагло заявил, что-де в Византии был особый вид мозаики - "гаммумозаика". Ребята мне не поверили, но, разумеется, с поличным поймать не могли; у всех возникло гадливое чувство, и наша игра как-то сама собой затухла. И тут мне сделалось до такой степени стыдно, что я запомнил этот пустой инцидент на всю жизнь и никогда больше так не поступал.

Весной 1976 года, когда сверкало солнце и текли ручьи, Оля Кудинова внезапно командировала меня с ревизией в привилегированную школу, где учились дети из близлежащих совминовских домов. В назначенный день, наскоро похлебав суп дома, я с волнением вступил в импозантный вестибюль этой школы. Там меня ожидала вконец перетрусившая депутация из местного комитета комсомола. Они улыбались до ушей и, слегка нагнувшись вперед, жали руку. Я, можно сказать, был для них отцом-благодетелем, они мечтали о моем визите всю жизнь. Здесь, волею Господа, мне дано было в миниатюре испытать, что чувствуют крупные начальственные шишки, изволившие явиться на какое-нибудь подвластное им предприятие. К счастью, я сразу остро ощутил неискренность и, нахмурившись, перешел к делу. Меня провели в помещение комитета, выложили на стол гору бумаг, подобострастно объясняя, какая зачем, а под конец сладкая, словно патока, секретарь комсомольской организации, виляя попкой, провела меня по всем коридорам, демонстрируя "наглядную агитацию". И поскольку их успехи действительно были впечатляющими, я с чистой совестью дал "идеологической работе" комитета наивысшую оценку и, оставив их полными бесконечного счастья, сам хмуро потащился домой.

Отлично сознавая свой ничтожный и ничего не решающий статус, я не мог понять смысл проявленного ими низкопоклонства - в особенности учитывая отлично поставленную работу, которая и подлежала проверке. Эти ребята - в большинстве сынки именитых родителей - имели какую-то врожденную склонность к лести; и тогда я интуитивно понял, что вот из таких людей и вырастают чиновные хамы, которые на бюро втаптывают в грязь своих виноватых товарищей. И обратно: мне сделалось ясно, что оскорбительно ведущая себя школьная инструкторша при появлении контролера "сверху" тут же сменила бы маску и пустилась во все тяжкие "вилять попкой". И я засмеялся, вспомнив, что она живет как раз в одном из тех чиновных домов. - Этот наглядный урок в немалой степени определил мое презрительное отношение к "общественной работе" в частности и карьеризму вообще.

Когда же время подкатило к лету, Оля Кудинова с запозданием объявила страшную новость: через два-три дня в Городском Дворце пионеров на Ленинских горах пройдет слет всех районных штабов Москвы; там будет много различных конкурсов, по итогам которых штабы займут те или иные места. Среди ребят возникла паника, еще усугубленная жестким предупреждением Оли, что с прогульщиками, которые бросят своих товарищей в трудный момент, она разберется без всякой пощады. Никто не знал, что делать и к чему готовиться, в этом ясно видна недоработка самой Оли; с другой стороны, все хорошо понимали, что за последнее место по головке не погладят. И вот в урочное время мы все, облачившись в парадную форму, с тихим ужасом вступили под своды Дворца пионеров; общее собрание было назначено в громадном помещении театра, а отдельные конкурсы проводились в разным углах зрительного зала, в фойе, на сцене и даже за кулисами.

Поистине жаль, что я напрочь забыл подробности того знаменательного дня! Знаменательным же он был потому, что тогда во второй раз в своей жизни я самовольно взял на себя руководство большим общим делом в критической ситуации. Мы тоскливо уселись в заднем ряду, и тут я вдруг понял, что наша уважаемая Оля сама до крайности растерялась и с гарантией провалит все дело. Но я ведь формально числился ее "заместителем". И вот на правах заместителя я стал давать ей те или иные советы: на какой конкурс отрядить кого из ребят, какие стихи читать, о каких событиях истории комсомола рассказывать и - наипаче всего - что именно врать о нашей собственной работе в штабе.

Отдать должное Оле, в этот критический момент она приняла мою помощь и де-факто передала в мои руки все бразды управления. Дальнейшее я помню смутно. Я носился из помещения в помещение, всюду поспевая вовремя, чтобы хоть немного выправить ситуацию; я наизусть "с выражением" читал, казалось бы, давно забытые идейные стихи, сходу отвечал на каверзные вопросы, интутивно угадывая верный ответ там, где не хватало знаний; и другие ребята, глядя на меня, тоже ободрились и меньше попадали впросак. Это был какой-то невиданный фейерверк предприимчивости, смелости и фантазии; время летело незаметно; наконец всех снова собрали в театральный зал для подведения итогов, и тут неожиданно выяснилось, что мы не только не заняли последнего места, но даже оказались вблизи пьедестала почета. На том дело и кончилась; но когда я вернулся домой, сжатые в комок нервы расслабились, породив рябь в глазах и насморк такой невиданной силы, что родители весь вечер отпаивали меня валерьянкой.

В сущности, эта моя инициатива имеет не больше разумных оправданий, чем низкопоклонство тех активистов привилегированной школы. Строго говоря, наше коллективное фиаско могло всерьез ударить только по Оле, которая не имела права заваливать порученное ей дело; остальным "членам штаба" могли высказать ай-яй-яй и погрозить пальцем. И уж тем более это не должно было волновать меня, уже по горло сытого комсомольской работой. Мало того, люди вообще склонны пакостить, если не опасаются расплаты, и с радостью отойдут в сторонку там, где могли бы помочь. Я же (1) от всей души не любил осточертевший "штаб"; и (2) от меня ведь никто ничего не требовал и не ждал, моя инициатива была спонтанной. Но я всегда четко разделял две вещи: общую деятельность и мое личное неудовольствие от участия в ней. Иными словами, я не считал свое неудовольствие достаточной причиной, чтобы вредить общему делу, которое, пусть даже глупое, все-таки рассматривалось мною превыше личных эмоций.

Надо заметить, что итог подобных геройских деяний чаще всего оказывается для героя печальным, ибо штатный руководитель, по вине которого разразилась кризисная ситуация и который также не смог разрешить ее своими силами (что и потребовало чужой "героической" инициативы), после разрешения трудностей обрушивает на своего спасителя всю мощь оскорбленного самолюбия (и административной власти). Достаточно вспомнить примеры Суворова и Кутузова, которых то призывали спасать отечество, то мстительно гнали обратно в ссылку. Но Оля Кудинова, отдать ей должное, смогла пережечь в себе эту боль и на следующем заседании штаба не скупилась на благодарности. Она надеялась, что я останусь при ней и на следующий срок. Но я был уже сыт по горло и, ко всеобщему удивлению, дал решительный самоотвод. То же самое было сделано и в школьном комитете, и даже в классном бюро: я везде доходчиво объяснял, что нуждаюсь в дополнительном времени для учебы, особенно с видами на поступление в институт. Тем не менее от бюро я не отвертелся и в девятом классе исполнял привычные обязанности политинформатора; но по сравнению с двумя предыдущими годами это была чепуха.

На прощание РКШ преподнес мне еще один урок, наглядно подтвердивший весеннюю догадку о подхалимах, которые, словно оборотни, умеют мгновенно становиться хамами. В школьном комитете выбрали моего преемника: толстого интеллигентного мальчика Васина, годом моложе меня. В урочный день мы с ним отправились на Плющиху - я в последний раз, он в первый. Надо полагать, Васин вообразил, что его избрали по меньшей мере в Политбюро; он перетрусил до такой степени, будто шел на расстрел, и я всю дорогу отечески его успокаивал. Когда же собрался штаб, все поздоровались и мирно засели обсуждать "повестку", мой сменщик, видимо, наконец поверил, что здесь ему не грозит ничего страшного; и тут в считаные минуты он обрел такой самоуверенный тон, что мне (и, кажется, даже Оле) сделалось мерзко. Больше того, он вдруг злобно ополчился против какой-то моей реплики - не по причине ее смысла, а, со всей очевидностью, ради того, чтобы отомстить мне за испуг, свидетелем которого я был. В этом порядочном с виду мальчишке не было ни грана душевной порядочности; и я осознал, что именно для таких людей предназначены все "комитеты", "бюро" и "штабы"; это, можно сказать, их заповедная вотчина. И я лишний раз убедился в правильности своего решения об уходе со всех постов.

С тех пор и до окончания комсомольского возраста я никогда не пытался стать активистом и не занимал никаких должностей, кроме самых мелких, да и то поневоле. Как видно, "прививка", полученная мною в восьмом классе, оказалась плодотворной. Так Господь, попуская наше чрезмерно близкое знакомство с той или иной сферой деятельности, позволяет свободно оценивать и выбирать; и если человек на практике познал свою чуждость этому роду деятельности, он уже никогда не вернется к ней - по крайней мере, в данной форме. Я же с радостью завершаю разговор об этой тоскливой теме и перехожу к вещам более внутренним, следовательно, более важным для развития моей личности. [...]