Начало В Киеве

Автор: Михаил Глебов, август 2003

Хмурое небо, почти стаявший черный снег и зябкий промозглый ветер, - надо признать, что Киев встретил нас не слишком гостеприимно. Отец, уже бывавший здесь по работе, уверенно провел нас сквозь привокзальную сутолоку в метро. В те времена в Киеве имелась только одна линия, расположенная перепендикулярно Днепру и, в условиях явного дефицита мостов, служившая почти единственной связкой Левобережья с центральными районами города. Чисто московские интерьеры станций разнились только меньшей длиной платформ и короткими пятивагонными составами. Станция "Вокзальна", мертвенно-бледная и заплеванная, напоминала "Белорусскую-кольцевую", следом шел импозантный "Хрещатик", за ним коричневая "Арсенальна", выводившая на кромку днепровского обрыва, дальше поезд скатывался по туннелю вниз к открытой платформе "Днипро" при въезде на Метромост.

Левобережная часть линии была протянута открытым способом среди широко раскинувшихся новостроек; сразу после реки переполненный вагон пришел в возбуждение и дружно высыпал на ближайшую платформу "Левоберижна". Отсюда с кипящей народом площади расходились десятки маршрутов трамваев, троллейбусов и автобусов, развозивших горожан по спальным районам, среди которых с большим отрывом лидировала огромная Дарница. Таща свой багаж, мы печально бродили под моросящим дождем среди этого полчища, пока сердобольные киевляне не указали нужный трамвай. Слегка поплутав закоулками, он выбрался на широкий проспект, и тут отец вдруг ринулся к выходу, потому что узнал местность.

Проспект здесь тянулся параллельно каналу шириной немного побольше Яузы, с пологими берегами; кое-где через него были перекинуты узкие пешеходные мостики. Новостройки на той стороне составляли особый район Левобережья - Русановку, где нам и предстояло жить. Раньше на этом месте существовала болотистая низина; в 1960-х годах с Днепровского фарватера сюда намыли много песка, а по контуру - возможно, в целях дренажа - опоясали каналом. В результате получился остров с кольцевой набережной и несколькими внутренними проездами. Перейдя мостик, отец уверенно повел нас через дворы от одного безликого дома к следующему, доколе на первом этаже не обнаружилась мини-гостиница, принадлежащая тому самому химзаводу, куда и была оформлена его командировка.

Поскольку отец заранее договорился по телефону, нам предоставили отдельную комнату и вообще старались не мешать. Здесь были три скрипучие кровати, столик и платяной шкаф, стоявший почему-то ножками вверх; с потолка свисала голая лампочка, по углам прятался крупный сор, а сырость воздуха удачно дополнялась ароматом несвежего белья. Увидев мое вытянувшееся лицо, отец доходчиво объяснил, что подобное везение случается очень редко и его надо ценить. Впрочем, уже одна мысль о том, что я - в Киеве, перекрывала любые мыслимые неудобства. И так мы провели в этой комнате три или четыре ночи.

Слегка обустроившись на месте и разложив багаж, родители, обладавшие немалым командировочным опытом, приступили к решению второй жизненно важной проблемы - поиску обратных билетов. Точнее, действительно опытные люди всеми правдами и неправдами стремились приобретать их еще в Москве, и я могу только гадать о причине такого упущения родителей, которое усугублялось тем обстоятельством, что наше возвращение совпадало с концом школьных каникул, а такие моменты на транспорте всегда выливаются в "часы-пик".

Было около полудня, когда мы, толком не пообедав, выкатились обратно на улицу и через час уже были на Крещатике. Тщетно просил я прогуляться в ту или иную сторону: отец, знавший местоположение центральных железнодорожных касс, поволок нас в ближайший проулок. Там перед фасадом огромного сталинского дома змеились очереди по сотне человек в каждой; настроение мое резко упало к нулю; движения почти не было, через час мы переминались все на том же квадратном метре тротуара. Наконец отец додумался идти на разведку; едва протолкавшись из дверей, он огорошил нас известием, что кое-какие билеты остались только на апрель. Мать стала браниться, мы вновь сели в метро и приехали на вокзал, где ситуация оказалась столь же плачевной. К этому времени я внезапно понял, что не очень нуждаюсь в Киеве, и понуро тащился сзади. Однако жизнь наша полна нежданных контрастов; ибо потеряв надежду выехать из Киева по железной дороге, родители внезапно припомнили, что существуют еще и самолеты! Центральная авиакасса находилась неподалеку от вокзала, на площади Перемоги (Победы). Это, в самом деле, была судьба! Мы ринулись по указанному адресу, очереди не было, отец нырнул внутрь и вернулся с тремя билетами на ТУ-134 - самый ходовой авиалейнер того времени. Я был вне себя от восторга: последний аккорд поездки обещал быть едва ли не заманчивее, чем она сама.

Между тем за волнениями мы как-то позабыли о необходимости подкрепиться, что в советские времена было очень не простым делом. Редкие кафе и рестораны (не говоря об их кошмарном ассортименте) захлебывались полчищами голодных приезжих, особенно в центре города. Считая кафетерии ниже своего достоинства, отец вновь потащил нас на Крещатик, где прямо в здании станции метро "Хрещатик" располагался ресторан "Метро". Добравшись туда из последних сил, мы уперлись в табличку "санитарный день", и тут я окончательно пал духом. Мне захотелось есть в такой степени, как никогда не бывало ни до, ни после того; вся внутренность моя агрессивно жаждала пищи; отец, чертыхаясь, повел нас вдоль по Крещатику от одних закрытых дверей к другим, так что на всей этой улице не сыскалось ни одной забегаловки. Остановившись на углу, я потребовал зайти в булочную за плюшками, но там был обеденный перерыв. Мать, приметив здание театра, заинтересовалась репертуаром, но я, озверев, с бранью тянул их вдоль улицы, пока не нашел один действующий ресторан - кажется, "Лейпциг".

Здесь работал "зал комплексных обедов", где непривередливым гражданам предлагалось яйцо в майонезе, суп из куриных потрохов и еще какая-то дрянь. Я никогда в жизни не ел майонеза (мать считала его вредным для здоровья) и иррационально боялся потрохов, но сейчас был готов подбирать даже объедки, и родители, оценив положение, хмуро заняли места за столиком. О, с этих пор я страстно полюбил майонез, с яйцами и без оных, я даже вылизал тарелку куском хлеба и затем на одном дыхании проглотил все потроха! Я, наверно, их тоже полюбил, но утверждать не могу, ибо они мне больше нигде не попадались. Сожрав также всю стопку полагавшегося на троих хлеба, я блаженно рыгнул и выкатился на волю совершенно счастливым человеком.

Дальнейшие наши дни в Киеве проходили спокойно и однотипно. Утром, часов в семь, когда за окнами серела промозглая муть, мы просыпались в своей конуре, отец кипятил чай в кружках, мать вытаскивала съестное изобилие из дорожных сумок, и затем, плотно позавтракав, мы совершали часовой путь к центру города, бродили там почти до вечера, обедали в ресторане, а к вечеру возвращались назад. Отдать должное родителям, они задали весьма интенсивный темп ходьбы, так что под вечер все уже едва волочили ноги. В минус же шла непродуманность маршрутов: в сущности, мы все время толклись на одном и том же пятачке между Крещатиком, Владимирской улицей и площадью Перемоги; эти места я буквально выучил наизусть, хотя вокруг было полно неведомого и интересного.

В первый же день мы по Владимирской улице выбрались на Владимирову горку; здесь я впервые увидел странное транспортное сооружение - фуникулер, вагончик, ползущий на канате по круто сбегающим вниз рельсам. Я хотел прокатиться на нем, но он, разумеется, не работал. Отстояв огромную очередь, мы попали в Софийский собор; внутри было пусто и пыльно, и я жалел о зря потраченном времени. Другой собор - Владимирский - был гораздо новее и интереснее; мы пришли вечером, когда начиналась служба; густая толпа богомольцев ожидала снаружи приезда "владыки", и я, приткнувшись скраю, успел разглядеть старика в золотой мантии с желтым восковым лицом, когда он вылезал из своей черной "Волги". Как-то днем, вспомнив, что на площади Перемоги есть цирк, мы сходу взяли туда билеты и посмотрели очень неплохое представление. Другим вечером родители достали билеты в оперный театр на "Князя Игоря", исполнявшегося по-украински; но поскольку в опере обычно поют таким образом, чтобы никто ничего не понял, никакой разницы мы не заметили. Главное, что стул был мягкий, а в буфете продавались вкусные бутерброды.

Последний день было решено посвятить Киево-Печерской лавре. К этому времени мы уже раздобыли карту города и добрались туда без приключений. Лавра занимает обширный кусок местности вниз по днепровскому склону; здесь разбросано много старинных церквей, трапезных и других зданий; некоторые из них разрушены в войну и оставлены так на позор супостатам; возле одного храма есть загородочка, там лежит Кочубей, воспетый Пушкиным в "Полтаве". Однако главная достопримечательность Лавры - ее пещеры, составляющие два отдельных комплекса: "ближние" и "дальние". Вторые, разумеется, были закрыты (нам вообще дико везло на "санитарные дни"), к первым же вниз по склону, по деревянным ступенчатым галереям текла вереница людей. При входе в пещеры стоит небольшая церковь, там наскоро формировались экскурсионные группы и с интервалом в несколько минут, выстроившись по одному, уходили в малозаметный узкий коридорчик.

Этот коридор, шириной около метра и высотой под два, оштукатуренный и выкрашенный темно-серой краской, с редкими лампами на потолке, описывал в недрах днепровского склона кольцо длиной, наверно, метров триста. Кое-где вбок отходили тупики: иногда просто темные ходы, или же пещерки с иконами и лампадами - подземные часовни. Коридор то и дело расширялся таким образом, что параллельно идущим людям стояли два-три саркофага под стеклянными крышками; там лежали мумии, запеленутые в яркие церковные одежды, выставив напоказ иссохшие кисти рук. Иногда под потолком я видел словно шкафчики, где рядком, наподобие банок с вареньем, стояли голые черепа. Коридор петлял из стороны в сторону, иногда восходя или нисходя на две-три ступеньки, и внезапно вернул нас обратно к входной церкви. В целом впечатление у меня оказалось довольно слабым и каким-то бутафорским; впрочем, думаю, если бы мы странствовали там впотьмах и со свечками, эти мощи и черепа могли бы нагнать нешуточный ужас.

Наконец подошел заключительный день нашей поездки. Утром мы собрались и, выкинув остатки уже испортившейся еды, поехали через весь город на площадь Перемоги, где от знакомой нам авиакассы отходили автобусы в аэропорт Борисполь, что в двадцати километрах к востоку от Киева. Переехав запруженный транспортом мост Патона, мы оказались на новенькой скоростной автостраде, каких я еще не видел. Вся она, вплоть до самого аэропорта, не имела ни одного перекрестка, но только двухуровневые развязки; вдоль дороги тянулось сплошное сетчатое заграждение против пешеходов, а три полосы движения в каждую сторону были залиты асфальтобетоном разных цветов - белым, синим, красным, словно русский флаг. Скорость здесь, разумеется, не ограничивалась, и мы одним духом прикатили в аэропорт, новое здание которого с полукруглой крышей-оболочкой далеко возвышалось над степью. Внизу тянулись стойки для регистрации и досмотра, верхняя же часть была занята залом ожидания и буфетом; здесь мне выдали бутерброд с таким кусищем докторской колбасы, что я, будучи голодным, не смог доесть его до конца. Через огромные витражи распахивался вид на летное поле, где толклось множество лайнеров; впрочем, подобные вещи я уже наблюдал при летних поездках во Внуково.

Наконец объявили наш рейс; мы прошли регистрацию, клетчатый чемодан и сумки были признаны "ручной кладью" (что избавило нас от горькой необходимости сдавать их в багаж), и вот на странном широком автобусе без сидячих мест мы трясемся через летное поле в дальний угол, где нас ожидает длинненький ТУ-134, который так любит мама. Вот подкатился трап, и я, словно в сказке или в каком-то фильме, сам поднимаюсь на борт. Стюардесса проверяет билеты, и узкий проход ведет нас между рядами высоких кресел, по два с каждой стороны. Отец показывает мне место у окна, почти над крылом, и запихивает сверху клетчатый чемодан. Волнение мое достигает апогея: сейчас взлетим! "Погоди, погоди, - успокаивает сидящая рядом мама, - сначала он вырулит к взлетной полосе, остановится и будет разогревать моторы, а потом сорвется с места вперед и уже тогда взлетит".

Вот пристегнули ремни, рев турбин становится оглушительным, корпус вибрирует мелкой дрожью, и я взволнованно смотрю, как все быстрее проносятся в иллюминаторе ангары аэропорта - и вдруг ушли вниз: "Лети-им!" А самолет забирает все круче, над нами тянется мелкая облачность, вот мы уже поравнялись с нею, вот превзошли, и теперь топографическая карта внизу словно просвечивает сквозь белесый туман. Выходит стюардесса, докладывает, что наш полет будет проходить на высоте восьми километров: только долезем, а там уже и Москва, надо будет спускаться. Вид за иллюминатором отчасти скрывает крыло, и я с ужасом замечаю, как трясутся - буквально ходуном ходят - железные листы его облицовки. Странно, что они еще не рассыпались врозь! Земля между тем отошла так далеко, что почти не видна, и только расстилаются облака, становящиеся все гуще по направлению к северу. Солнце склонилось на закат и косо освещает молочное кипение внизу. Далеко на горизонте встают два-три отдельных громадных облака, словно утесы над морем - километров на десять от земли, там надвигается циклон. Идет время, мать погрузилась в кроссворд, тучи внизу окончательно сомкнули полог, и мне становится скучно.

Но вот в торце салона вновь вспыхнула табличка: "Пристегнуть ремни!". Самолет начинает снижение. Ярко-белая комковатая поверхность, слегка подкрашенная алыми закатными лучами, становится все ближе. Сейчас мы просто сядем на нее брюхом! И вот - касание, и иллюминатор проваливается в плотный дождевой мрак. Белый цвет оборачивается серым, но кое-где в облаках остались тонкие прослойки чистого воздуха, толщиной как раз в корпус самолета, и здесь лучи солнца создают пугающие серо-розовые сочетания. Одновременно началась болтанка - салон весь дрожит, шатаясь из стороны в сторону. Мать предупреждает о вероятности "воздушных ям", когда словно проваливаешься вниз; и действительно, раза два подо мной на секунду исчезает ощущение кресла и перехватывает дух. Иллюминатор между тем окончательно становится мрачно-серым - и вдруг снизу распахивается близкая, еще покрытая снегом земля Подмосковья.

Отлично помня карту, я мгновенно замечаю кварталы Москвы справа по курсу - и напряженно гляжу вниз в поисках дачи. Действительно, самолеты на Внуково обычно проходили над нашей головой, а теперь мы сами на борту. Вот промелькнуло Киевское шоссе, вот тянется Минское… узенькое Можайское… э-э, да вон оно, наше садовое товарищество, и высоковольтные столбы шагают наискось в сторону леса! Но панорама меняется, лесной полог все ближе, и когда мне начинает казаться, что мы сейчас пересшибаем все елки, самолет упруго пружинит на посадочной полосе. Приехали! Мать удерживает меня на месте, пока самолет не заглушит моторы. И вот - промозглая снежная грязь, и вечер, зажигающий огоньки, и мы перед зданием аэропорта лезем в отходящий маршрутный автобус.

И снова наш двор, и тихая квартира с погашенными лампами, где дрыхнет дед и непривычно молчит телевизор. И я вступаю сюда уже другим человеком - пусть хоть чуть-чуть, хоть самую капельку, но другим. Ибо каждое переживание оставляет в нашей душе следы страстей и крупицы опыта. Я был в Киеве, я ездил на дальнем экспрессе, летал самолетом, - и этот фейерверк впечатлений, добавившись к моему прежнему "я", переводит его в некое новое качество, явственно ощутимое сразу по возвращении: в самом деле, на этой кровати спал прежний Миша, который еще никуда не уезжал и оттого был глупее и неопытнее; но его больше здесь нет, и не будет, и теперь здесь буду спать нынешний я.