Новый год (3)

Автор: Михаил Глебов, октябрь 2003

Сегодня трудно вспомнить, когда я впервые вместе со взрослыми встречал Новый год; ясно лишь, что это произошло в промежутке между переездом на новую квартиру и поступлением в школу. Прежде того, на старой квартире, где Глебовы располагали единственной комнатой, меня часов в девять укладывали в кроватку, дожидались, пока я засну, затем вновь включали люстру и праздновали от души, ибо мой глубокий младенческий сон выдерживал и не такие потрясения.

Обыкновенно вечером 31-го декабря, уже в сумерках, когда домашние, выпучив глаза, метались из кухни в комнату с мисками и кастрюлями, Ольга выводила меня на последнюю прогулку; я почему-то запомнил тихо падавший снег и красную неоновую надпись магазина "Синтетика" возле церкви Николы. "А завтра ты проснешься, - говорила Ольга, - и будет уже новый год…"

Утром меня поднимали торжественно, одевали во все чистое, и праздничный завтрак перемещался к Ларионовым, ибо ночная встреча всегда проходила в комнате Глебовых. Большой круглый стол дополнительно расставлялся в длину, становясь овальным; Валентина покрывала его белоснежной крахмальной скатертью, и это обширное пространство пестрело всевозможными мисками, банками, салатиками, чашками чая с лимоном, а лимонад и бутылки вина, чтобы не пачкаться, теснились на металлическом вишневом подносе. По телевизору уже часов с восьми начинали крутить мультфильмы про Деда Мороза, которые я, пихая себе ложку мимо рта, и смотрел. Между тем над крышами всходило низкое солнце, и мы с родителями, тепло одевшись, прокладывали от подъезда по заметенному тротуару (дворники ведь тоже праздновали) первые в новом году следы.

Помню один предновогодний вечер, когда я не хотел ложиться спать, и родители, переглянувшись, сказали: "Ладно, ты уже вырос". Мама вытащила из шкафа синие и очень жесткие шорты, которые почему-то считались "парадными", белую рубашечку и, вместо привычных сандалий, летние ботинки на шнурках. Облачившись во все крахмальное и скрипучее, я чувствовал себя очень неловко и долгие часы до полуночи, поглядывая на всеобщую суету, тихонько рисовал всякую дурь. За столом передо мною поставили бокал с лимонадом и еще крошечную дореволюционную рюмочку голубого стекла с потешной надписью "Прошу пить", и отец капнул туда чуть-чуть шампанского. - С этих пор все встречи Нового года шли уже с моим участием.

Несмотря на вечные трения между двумя семьями, этот важнейший праздник всегда отмечался совместно, и даже после смерти Валентины ослепший и никому не нужный дед обязательно приглашался за стол. В последний свой год он так крепко засел в уборной, что едва не встретил Новый год там, насилу я его оттуда вытолкал. Иногда мать и Валентина устраивали лотереи: накануне они покупали всякую мелочь - шоколадки, елочные игрушки, чашки, ложки, носовые платки, завертывали их в бумагу и сверху писали номера; затем выносилась тарелка с билетиками, каждый по очереди тянул, развертывал - и получал соответствующий приз. Помню, как Валентина купила довольно большую зеленую миску из пластмассы и сама же ее выиграла; с этих пор там у нее хранился хлеб. Делались также и взаимные подарки, но не всегда, и с годами эта традиция вовсе сошла на нет. Мне, впрочем, обязательно вручали что-нибудь малоинтересное, я же, со своей стороны, мог расщедриться только кривыми рисунками, а поскольку они котировались очень низко, то я и не дарил домашним ничего взамен.

Поскольку Новый год был уникален и неповторим (дни рождения друг друга отмечались простым трафаретным застольем), я уже с ранних лет привык считать его главным семейным праздником, а по мере того, как пробуждалось ощущение собственной личности, он стал восприниматься и в качестве рубежа на моем жизненном пути, и эти рубежи выглядели тем важнее, что у меня за спиной их пока набралось немного. Тем не менее, до декабря 1976 года "философская составляющая" еще не доминировала, и я по-детски радовался еловому запаху и блеску игрушек.

Отец к Новому году относился безразлично, но поскольку не он командовал, то уже с первой недели декабря волей-неволей впрягался в большие хлопоты. Ибо мать, наоборот, считала своим долгом произвести всеобщую чистку имущества, в которой ее муж выступал "тягловой силой". К началу 1970-х годов семейное барахло Глебовых своими масштабами далеко перехлестнуло рамки здравого смысла, ибо мои родители старались много покупать впрок и притом ничего не выкидывать; честное слово, я могу только радоваться, что они соглашались ежедневно выносить из кухни мусорное ведро! Платяные и темные шкафы, полки, комоды и антресоли буквально ломились от множества пыльных (и притом неподписанных) свертков, могучие чемоданы выглядывали из-под их широкой кровати, а обувные коробки и всякая мелочь веером расползлись по углам. Каждый декабрьский выходной, а в будни часто и по вечерам, отец, горько вздыхая, опорожнял очередной шкаф, мать вскрывала емкости с тряпьем, примеряла, спрашивала мнение мужа, коим нисколько не интересовалась, затем данный шкаф протирался влажной тряпкой изнутри и вновь набивался под завязку. Глядя на эти тяжкие хлопоты, я также почитал необходимым вычистить свой гиблый письменный стол.

Все хлопоты за неделю до Нового года оканчивались великой поломойкой, которую сперва делили между собой бабушка и мать, затем эта обязанность за скромное вознаграждение перешла к вонючей уборщице Шуре, а после смерти деда, когда она уже окончательно спилась, Иван договорился с пожилой уборщицей Серафимой из ближайшего детского сада. "Дайте же тряпку морду вытереть!" - тяжело дыша, просила она по окончании трудов. После этого можно было наконец ставить елку.

Как упоминалось в предыдущей главе, Валентина добывала свои елки где-то у Курского вокзала, а отец в 1950-60-х годах покупал их на Калининском рынке возле шоссе Энтузиастов, в десяти минутах ходьбы от своего института. Позже, однако, необходимость в таких дальних рейсах отпала, ибо по всему городу стали открываться "елочные базары". Первые года два мы ходили на Строительную выставку, где справа от главного павильона, в тесном кривом закоулке, были навалены горы сплющенных елок. Вскоре, однако, гораздо более масштабная торговля развернулась на территории ярмарки в Лужниках; обыкновенно там ставились три обширных "загона", со всех сторон облепленные очередями. В горбачевское время под елки иногда отдавался цветочный павильон на углу Комсомольского проспекта и Второй Фрунзенской улицы. А в безалаберные 1990-е годы мелкие елочные торжки растеклись по всем переулкам, и я приносил драгоценный груз каждый раз из другого места. Купленные елки всегда обматывались бельевыми веревками, чтобы не так царапать прохожих, и пешком доставлялись домой; по традиции, это делалось вечером 20 декабря, в первый или второй день работы елочных базаров. Установка же елки происходила через неделю, но не раньше 25-го числа. Был один год, когда мы по какой-то причине замешкались и лихорадочно наряжали ее уже в новогодний вечер.

При выборе елки действовало правило: не брать тех, что с двумя макушками. Мать утверждала, что все годы, начатые с такими деревьями, складывались для нее неудачно. Также она не любила, если елка, оказавшись свежей, вдруг выпускала ярко-зеленые молодые ростки. Мне же, напротив, это казалось добрым знаком. В начале 1970-х годов нам попалась елка, давшая такие мощные приросты, что мы всерьез надеялись оставить ее в кастрюле до весны и потом отвезти на дачу, но потом все-таки выкинули. Под водой от ее ствола тянулись тонкие белые нити - зачаточные корни.

Наряжание елки считалось одним из главных священнодействий праздника; о временах раннего детства мне судить трудно, но с 1970-х годов оно всегда текло заведенным порядком. Вечером в пятницу обе елки доставлялись с балкона в прихожую "отмораживаться", их ставили на газету и освобождали от пут. Ветки их мало-помалу распрямлялись и начинали восхитительно благоухать хвоей.

Субботним утром после завтрака, прогулки и неизбежного кофе отец вооружался столярными инструментами, потому что елки надо было ставить. Мать недовольно застилала свежевымытые полы в прихожей газетами и приносила две большие кастрюли. Отец брал елку, ровно отпиливал нижний корявый огрызок ствола и также несколько ближайших полусухих ветвей; затем к торцу комля прибивалась рейка, точно равнявшаяся по длине диаметру кастрюли; отец вставлял туда елку и требовал от меня "держать прямо", а сам между тем принимался хитроумно опутывать ее ствол бельевыми веревками, которые также опоясывали верх кастрюли и цеплялись за ее ручки. Итогом была головоломная паутина, изобиловавшая узлами, которые отец, служивший связистом в войну, умел плести очень неплохо. Если я, взглянув со стороны, замечал, что елка слегка кривится в одну сторону, отец плел еще новый узел и затягивал его до тех пор, пока эта огреха не ликвидировалась. Попутно мы оба громко бранили друг друга за бестолковость, мои руки оказывались исколоты хуже, чем при чистке дачного шиповника, а у отца, сидевшего внизу, облетающие иголки запутывались в растрепанных волосах и дальше съезжали за шиворот.

Затем каждая елка с приросшей к ней кастрюлей транспортировалась на постоянное место, которое мать уже застелила обрезком клеенки. Отец вновь принимался плести узлы, закрепляя елку на столике или табурете; иногда верхушка ее дополнительно притягивалась к гвоздю, вбитому в стену. Мать тут же наливала в кастрюлю много теплой воды, а поскольку елка мощно ее всасывала (не говоря уже о простом испарении), каждые два дня туда добавляли еще по кувшину.

После того начиналась разборка большой антресоли, что над темным шкафом в конце длинного коридора. Отец приволакивал старую шаткую стремянку и, покачивая пузом, неуверенно взбирался на самый верх. Мы с мамой толкались внизу, готовясь принимать вещи, и потчевали отца множеством ненужных советов. Слева на антресоли стопкой лежали несколько чемоданов с тряпьем, таких тяжелых, что отец насилу извлекал их наружу. Медленно, словно подъемный кран, опускал он в мои руки очередной груз, и я, перехватив чемодан за ручку, почти ронял его на пол, а мать волоком оттаскивала к постели для просмотра содержимого. Справа на антресоли вертикально стояли два самых больших чемодана, а остаток места вдоль стены был забит обувными коробками и механическими игрушками моего детства. Иногда мы вытаскивали "золотую рыбку" с мелкой позолоченной чешуей и красными плавниками; будучи заведена и пущена в полную ванну, она шевелила ими и действительно могла потихонечку плыть вперед.

Затем отец вставал обеими ногами на верхнюю площадку стремянки и до пояса всовывался в черный зев антресоли: начиналась разборка заднего ряда, большую часть которого занимали елочные игрушки. Здесь стояла широкая коробка 1963 года от немецкого набора, сильно потрепанная и подклеенная матерью с разных сторон, более внушительный бабушкин ящик и еще россыпь коробочек помельче: в одних лежали отдельно купленные комплекты шариков, в других прятались елочные гирлянды. Громко призывая друг друга к аккуратности, мы на цыпочких переносили эти сокровища в комнату. Затем отец, намертво извалявший свою рубашку в побелке, которая сыпалась с потолка антресоли, протирал всю ее площадь мокрой тряпкой и до времени слезал вниз.

Теперь начиналась главная часть работы, которая обыкновенно затягивалась до позднего вечера. Родители уходили в спальню пересматривать барахло, я в столовой с китайским терпением отрезал от черной катушки 20-см куски ниток и складывал их перед собой на столе. Когда эта прядь становилась пугающей толщины, родители возвращались от своих чемоданов, обеденный стол застилался газетами, и мать начинала бережно выкладывать из ящиков любезные моему сердцу игрушки, хорошо памятные по прошлым годам. Каждый ящик внутри был поделен картонными переборками на множество мелких ячеек, словно подставка для яиц; в этих ячейках, завернутые в мягкие бумажные салфетки, хранились стеклянные фигурки и шарики. Мать выкладывала их на стол, освобождала от клочьев бумаги, и тут мы вдвоем разворачивали нудную работу по привязыванию ниток к петелькам. Прежде всего, однако, доставался шпиль; отец одевал его на еще голую елку, и это как бы разрешало начинать ее украшение.

Пока мы возились с нитками, отец вытаскивал из коробок электрогирлянды, половина из которых, разумеется, не горела, ибо при последовательном подключении ламп одна перегоревшая выводит из строя всю цепь. Тогда отец доставал пакетик с резервными лампочками и, взяв одну, заменял ею все лампы цепи по очереди, пока гирлянда не вспыхивала; часто я, обладая более острым зрением, проглядывал темные лампочки на свет и порой замечал перегоревшую нить. Далее следовало распутать клубок проводов, который образовался из гирлянды за время хранения; отец нетерпеливо тряс ее, некоторые отцепленные лампы брякались об пол, и в результате гирлянда опять отказывалась гореть. Тут вся эпопея начиналась снова; правда, иной раз лампа не перегорала, а просто выкручивалась из патрона. Вслед за этим отец возносился на табуретку и там, опасливо поворачиваясь из стороны в сторону, развешивал гирлянду по веткам начиная с макушки. Тут она уже в третий раз не хотела гореть, и отец, исколов руки и дойдя до белого каления, звал меня в помощь, чтобы найти причину. Когда же на обоих елках оказывались все гирлянды, а мы с мамой между тем успевали украсить нитками большинство игрушек, родители трубили отбой, половина стола очищалась, и происходил спешный обед.

На улице уже сгущались сумерки, когда мы трое, дойдя до кондиции, принимались за непосредственное развешивание игрушек. Их золотая блестящая россыпь сплошь покрывала обеденный стол; каждый из нас брал игрушку и вешал на приглянувшееся место. Здесь я скандалил больше всего, ибо требовал развешивать их строго по правилам: так, сверкающие шарики-"прожекторы" следовало располагать вблизи ярких ламп, большие шары - возле ствола, а мелкие фигурки - на концах веток. Кроме того, игрушки должны были сочетаться между собой по цвету и гармонировать с цветом ламп. Разумеется, неправильно повешенная игрушка оставалась висеть на своем месте, и я глядел на нее, словно учитель чистописания на очередную кляксу в тетради.

С трудом разбросав по веткам весь гигантский объем украшений, мы доставали старые "игрушки-малютки", о которых рассказывалось в предыдущей главе, и прицепляли их на самые кончики веток. Затем мать вскрывала пакет с мишурой и разбрасывала ее по ветвям, словно снежные хлопья. На случайно оставшихся пустых местах привешивались цветные бумажные "финтифлюшки", в том числе моего изготовления, так что под конец зеленая хвоя исчезала под сверкающим праздничным одеянием. Мать, уже едва волочившая ноги, приносила из комода белую простыню и обвязывала вокруг кастрюли в виде "сугроба". Вокруг расставлялись пластмассовые фигуры, также взятые с антресоли: Дед Мороз, Снегурочка и т.п.

Затем пустые елочные коробки водворялись обратно в тылы антресоли, за ними отец громоздил по порядку все коробки и чемоданы, убирал лестницу, и тут, в изнеможении плюхнувшись вокруг стола, мы слабыми голосами поздравляли друг друга с победой. Я гасил люстру и включал елочные гирлянды. Вновь, как и в прошлое новогодие, по потолку разбегались хитрые цветные переплетения ветвей с тенями висящих шариков. Но отец берег гирлянды, чтобы они не слишком накалялись, и через некоторое время выключал штепсель.

В младших классах я любил за обедом устраивать "новогоднюю игру". Глядя на елку, я замечал какую-либо игрушку, прятавшуюся вдали за сучьями, и требовал у родителей ее отыскать. Если они отыскивали, то, в свою очередь, задавали вопрос. Но поскольку моя память в этом отношении была феноменальной, мой проигрыш заведомо исключался.

Обыкновенно елки стояли до Крещения, т.е. до 19 января, хотя я всегда считал такой срок слишком долгим. Получалось, что суммарно мы жили с елками почти месяц, и за это время они успевали существенно надоесть. Кроме того, несмотря на полные кастрюли воды, уже вскоре после праздника иголки начинали сыпаться, так что иной раз оголялись целые сучья. Я сердился и требовал "скорее кончать базар", и впоследствии действительно разбирал елку в своей комнате к Рождеству (7 января), но мать, верная своему характеру, жестко выдерживала срок.

Обратная разборка елки шла быстро и без воодушевления: антресоль вновь вся выволакивалась наружу, затем отец развенчивал елки, снимая с них шпили, ибо новогоднее время кончилось; далее игрушки срезались с веток, мать аккуратно заворачивала их в бумажки и раскладывала по местам. Весь пол и мебель внизу были сплошь усыпаны поблекшей хвоей; я постукивал ножницами по веткам, чтобы опало побольше здесь, а не по дороге на лестницу. Отец, кряхтя, распутывал свои гордиевы узлы и затем, накинув пальто, выносил общипанные красавицы на двор. Мать между тем сгребала веником целые совки иголок и далее пускала в ход пылесос; тем не менее, напольные ковры оставались сплошь забиты впутавшимися туда иглами; иногда я садился на четвереньки, подолгу выковыривал их ногтями и складывал в блюдечко напоказ родителям.