Начало Начало стихов

Автор: Михаил Глебов, август 2003

Человек со сколько-нибудь подвижной натурой, наверное, в молодости пробовал писать стихи. Искусством их сочинять владеют многие, но поэтическими достоинствами эти стихи, конечно, не обладают.
(Теодор Моммзен)

Конец зимы 1976 года ознаменовался еще одним важным событием: я внезапно начал писать стихи, растущее половодье которых приятно разнообразило мою жизнь на протяжении долгих девяти лет, т.е. практически всей молодости. В противоположность остальным записям, не имевшим в моих глазах большой цены, которые поэтому регулярно уничтожались и не дошли до сегодняшнего дня, стихи имели особый статус, я их берег и время от времени не ленился переписывать в новые тетради; оттого они сохранились в той же полноте, в какой исчезло мое прочее письменное "наследие". Сверх того, я доселе помню их почти все наизусть. А поскольку главной их темой всегда оставалась моя жизнь и моя душа, эти стихи служат важнейшим "историческим документом", в особенности потому, что через них раскрываются не только мои взгляды того времени, как это вообще характерно для прозы, но и звучание сердца, присущее именно поэтическим творениям. [...]

Деревянно-медная скульптура "Пегас" на Комсомольском проспекте перед домом Союза Писателей, 1990-е

Вряд ли кто из людей может вразумительно объяснить, что такое поэзия, откуда она берется и почему этот дар встречается среди людей гораздо реже, чем простая способность писать школьные сочинения на пятерки. Ибо есть таланты, тяготеющие к ремеслу, и другие, невозможные без полета духа. В принципе понятие творчества относится и к тем, и к другим, ибо толковый сапожник творчески исхитряется починить уж вовсе гиблый башмак; с другой стороны, творчества может не быть ни там, ни там, свидетелем чему являются стихотворные обывательские поздравления юбилярам и прочая халтура этого рода; когда мне приходится их слушать, я опускаю глаза и чувствую стыд за их сочинителей. Отсюда становится ясно, что притянутая за уши стихотворная речь не есть поэзия, равно как и произаическая форма рассказа еще не гарантирует отсутствие поэзии. Ибо душой поэзии служит некое иррациональное нечто, истекающее из сердца поэта и лишь слегка обтачиваемое в разуме, словно природный алмаз, прошедший огранку в руках ювелира. И мы не знаем, отчего подобные произведения сами собой отливаются именно в стихотворную форму, и каким образом выходит так, что внутренний дар пения сердца обычно дополняется внешним даром стихосложения. Одним словом, поэзия в своей сути есть тайна, некий промежуточный жанр между романом (умственное начало) и музыкой (эмоциональное начало), сплетающий их в единое гармоничное целое. Мы знаем от Сведенборга, что речь высших ангелов звучит как стихи; возможно, источник нашей поэзии скрывается именно там.

Тем не менее, поэзия в себе не едина и распадается на целый букет течений, из коих мы назовем лирику (непосредственные сердечные переживания), эпос (рифмованное изложение земных событий), стихи философские и гражданские; все они могут исходить как из небесного, так и из адского источника. Ясно, однако, что собственно поэзией, или самой ее сердцевиной, из перечисленных жанров можно назвать лишь лирику; прочие в той или иной степени граничат с прозой. В результате чем ярче у человека поэтический дар, тем в большей степени он склоняется именно к лирике; если же этот дар носит у него, так сказать, побочный характер, в той же мере и стихи его отходят от чистой лирики к философским и житейским предметам; эти последние содержат лишь отраженные искры поэзии, подобно сверканию солнца в каплях росы, но лирика есть самое солнце. Отсюда дополнительно вытекает закон, по которому истинно лирическое произведение не может быть длинным; оно жжется, как жжется ослепительное солнце, огонь которого стянут в крохотный пятачок; напротив, стихи философско-житейские тяготеют к широким, расплывчатым формам, вроде росы, миллионами бриллиантов сверкающей на лугу. Они не обжигают сердце, но ласкают эстетическое восприятие разума, угощая его прозаическими истинами в красивой стихотворной обертке.

Если же наша речь идет не о Пушкине, явно отмеченном гениальностью свыше, а о рядовом стихотворце, дар коего в общем раскладе его талантов без сомнения является побочным, главной нашей задачей становится выяснить, какую роль он играет в развитии данной личности и каким целям служит. Следует также учитывать, что этот дар, как и музыкальный слух, должен быть у человека врожденным; его можно (и нужно) развивать, но нельзя создать из ничего. Качество врожденного дара, сочетаясь с другими талантами данной личности, предопределяет и форму его дальнейшего использования - склонность к тому или иному жанру, теме, стилю, интенсивность рождения стихов и пр. Иными словами, каков источник, такова и истекающая из него вода; а поскольку на свете нет одинаковых людей, то и стихотворные дарования всегда строго индивидуальны.

Далее, согласимся, что таланты, реально имеющиеся у человека, прорезаются наружу в очень раннем возрасте, и чем данный талант в общем раскладе сильнее, тем он заявит о себе раньше и громче. Так, физически мощные люди растут крепышами с малолетства, талантливый певец дебютирует в детском саду, а человек, обладающий некоторым даром поэзии, едва не с пеленок начинает отпускает рифмованные перлы. Именно так было и со мной, что позволяет утверждать неслучайность поэтического всплеска в молодости и наличие некоторых врожденных корней, хотя и очень слабых.

Точно известно, что ни семья Глебовых, ни меркантильные Ларионовы стихов никогда не писали и вообще, как подобает обывателям, относились к поэзии насмешливо и свысока. Однако расспросы выявили, что в молодости и Иван [отец], и Рита [мать] писали стихи, хотя плохие и мало. Как-то мне показали стихотворное послание Ивана к Рите незадолго до их свадьбы, и я отметил неплохую попарную рифмовку строк наряду с безликим обывательским содержанием. Впрочем, Иван пробовал себя и в живописи; однажды, глядя на фотографию, он ухитрился масляными красками выполнить неплохой портрет Риты, сохранив даже кошачье выражение глаз.

Рита же, в свою очередь, обладала тем специфичным даром стихоплетства, который незаменим для эстрадных мастеров буриме. При желании она могла на лету срифмовать любую чушь и делала это с таким блеском и самоуверенностью, что слушатели всегда упускали из виду фатальное отсутствие смысла. Отличным примером тому служит четверостишие, еще в довоенные годы вписанное Ритой в старый гимназический "альбом" ее матери, Валентины. Привыкнув везде быть первой и, надо полагать, возревновав к той отсебятине, которую натащили туда гимназистки, она на последней странице уверенно вывела следующее:

Мама - роза, мама - цвет,
Мама - розовый букет.
На букете буду спать,
Маму крепко целовать.

В первый момент читатель, вероятно, будет удовлетворен четкостью рифмы и даже некоторым блеском (особенно в рассуждении того, что писал ребенок), но потом, вглядевшись внимательнее, предъявит обоснованную претензию к третьей строчке: в самом деле, что значит "на букете буду спать"? А поскольку данный перл находится не в "Плейбое" и явно лишен эротического смысла, он может быть объяснен только небрежностью (что мелькнуло в голове, то и записано), которую нельзя извинить даже с технической точки зрения: рифма "спать" легко заменяется бесчисленным множеством других глаголов. Иными словами, Рита победоносно зафиксировала на бумаге первую пришедшую ей в голову чушь, которая по единственной причине ее авторства не могла не быть восхитительной. Другой случай относится примерно к 1976 году, когда на дачной террасе скопилось много слепней, и мать, будучи в игривом настроении, сходу выдала целый ряд двустиший, часть которых я тогда же благоговейно записал:

На ноге сидит слепень,
Толстый, как еловый пень.

А другой-то наш слепень
Носит воду целый день.

А у третьего слепня
Нет ни ночи, нет ни дня.

Три слепня, три слепня
Носят воду для меня,

И так далее до бесконечности. Эти примеры равным образом демонстрируют как легкость рифмовки, так и полное игнорирование смысла. И этот дар бездумного стихоплетства в первые годы моей жизни сполна реализовался в детских "кричалках". Однако рождались они иначе. Во-первых, я никогда не умел сочинять "по заказу", но выкрикивал рифмованные фрагменты, вспыхнувшие в моей голове уже готовыми. Во-вторых, я обращал большое внимание на качество звукописи, чтобы кричалка кричалась словно по маслу. В-третьих, и это важнее всего, каждый фрагмент выражал некое эмоциональное состояние - то скуку, то бесшабашное веселье, то ликование от победы, то еще что-нибудь. Иными словами, мои "кричалки", по внешности оставаясь почти бессмысленным набором слов, внутренне содержали в себе нечто от поэзии, хотя и очень мало, тогда как аналогичные поделки матери не содержали вообще ничего.

И этот факт, как я теперь с удивлением понимаю, стал причиной той горячей ненависти, которую родители практически с первых шагов стали питать к моим юношеским стихам. Этот момент озадачивал меня больше всего: в самом деле, детские самодельные сказки презиралась ими за "глупость", в "семейной" летописи их оскорбила критика, но большинство стихов вообще не имело касательства ни к тому, ни к другому. "А-а, опять сочиняешь! - желчно констатировали они, всунувшись ко мне в комнату. - Полезным бы чем лучше занялся". - "А где Миша?" - "А он опять там свою дурь пишет." - "Если ты будешь тратить время на дурь, а не на учебу, ты и в институт не поступишь." - и так далее во всех мыслимых вариациях. Кажется, если бы я бил на улицах стекла, это оказалось бы для них предпочтительнее. - Но если даже копеечный талант вроде моего вызывает такую волну завистливой злобы, что же тогда сказать о Сальери?

* * *

Каждый человек имеет свою господствующую любовь (небесную или адскую), которая бесчисленным множеством производных склонностей нисходит в его сознательную земную жизнь; все они по внешности очень разные, однако внутренне служат единой господствующей любви, удовлетворяя те или иные ее частные потребности. Так, прирожденному педагогу необходим и дар слова, и дар убеждения, и способность разбираться в детских характерах, и глубокое знание того предмета, который он ведет в школе, и Бог весть что еще. Иными словами, каждый из нас имеет много различных склонностей, активных или до времени дремлющих, более или менее сильных, расцениваемых как важные или периферийные, причем эта оценка с годами серьезно меняется. Совокупность всех этих склонностей, представленная схематично, подобна спектру звезды или химического элемента: отдельные светлые полоски на черном фоне, последний есть общее поле всех возможных склонностей. Эти полоски могут быть ярче или слабее, толще или тоньше, частью сгруппированы пучками, а некоторые разбросаны на удалении порознь. В результате человек, демонстрирующий устойчивую склонность к определенному роду деятельности, может скрывать в себе интересы противоположного толка, которые, словно дремлющие почки растений, способны в благоприятных условиях тронуться в рост.

Тот факт, что я всегда имел склонность к письменному изложению своих взглядов, не вызывает сомнений: еще в возрасте 3-4 лет я надиктовывал тете Оле и матери самодельные сказки, а затем, научившись писать, заполнил ими немало тетрадных страниц; причем уже в то время их лейтмотивом была нравственная оценка событий. Сидя за своим столиком, я как бы беседовал сам с собой, учась верно понимать факты окружающего мира. Сегодня ясно, что это был важнейший инструмент духовного преобразования - особенно вследствие отсутствия подходящих наставников и собеседников. Но этот ведущий мотив моего сочинительства со всех сторон обрамляли второстепенные элементы: буйная игра воображения и противоположная ей страсть к точному описанию событий, склонность к составлению бухгалтерских перечней фактов и обратная ей лирическая струна, и т.п. Все эти составляющие, хаотично переплетаясь в каждом из моих текстов, задавали некий коридор, в пределах которого варьировалась моя творческая уникальность, присущая любому самостоятельно мыслящему человеку.

И в этом букете, не лидируя, но и не слишком прячась, проглядывал скромный поэтический дар, служивший как бы лирической смазкой для скрипучих шестерней рассудка. Тот факт, что он был не слишком значительным, достаточно подтверждается низкой интенсивностью стихосложения в ранние годы: кричалки, достигнув "локального максимума" в бурном 1968 году, затем практически сошли на нет; да и к "поэзии" их можно причислить разве с огромной натяжкой. Но юношеское пробуждение духа необходимо затрагивает все его стороны, и романтика постижения мира, широко распахнувшегося перед молодым человеком, задевает те дремлющие поэтические струны, из которых рождаются стихи. Иными словами, не только рассудок, но и сердце его обретает свой голос, а поскольку волевое начало в человеке является важнейшим, то и стихи, оттуда излившиеся, служат незаменимыми свидетельствами этапов его духовного развития.

Начало стихосложения, как и практически все наиболее важные события нашей жизни, грянуло вдруг, неожиданно и без всякой подготовки. Был конец февраля - кажется, 26-е число, обычный будничный вечер. Родители вернулись с работы, приготовили ужин, включили телевизор, и дальше до отхода ко сну оставалось еще часа два. Инстинктивно стремясь не околачиваться возле них зря, я удалился в свою комнату, залез на кровать, зажег свое любимое рыжее бра, и тут на меня нахлынули воспоминания о прошлом лете со всеми его приключениями, которые теперь, в глуши зимы и на удалении полугода, казались гораздо слаще, чем были в действительности. И я так загрустил, что чуть было не заплакал: в самом деле, до следующих летних каникул оставалось больше трех месяцев учебы и затем пугающие экзамены.

Как мне хотелось волшебно перенестись через всю эту муть в прохладное солнечное утро, когда трава еще блестит росой, свежий ветерок гонит по небу первые нарождающиеся облачка, чирикают птицы, укрытые яблоневой листвой, и откуда-то из малины бесшумно выныривает Тимка-зверь, Тимка-скотинка, чтобы радостно поздороваться со мной у крыльца! А у соседей уже приподнята вверх оконная рама мансарды, там, одеваясь, возятся Светкины родители, и сонная бабка в грязном халате шествует к крану, что возле мостика, мыть пучок надерганного к завтраку укропа. Вот и Татка, младшая сестра Светы, выкатилась с огромным полотенцем - умываться. В комнате за стеной пробудился дед, и первая ворона, усевшись на столб, сигналит ему о приходе нового дня. На террасе еще сумрачно и прохладно; отец, примостившись возле холодильника, трещит своей электробритвой. И вдруг в голове моей сами собой вспыхнули следующие строки:

Снова утро настает,
За стеною дед поет,
Мама окна открывает,
Папа бритву достает.

Это была уже не кричалка - хотя бы потому, что она содержала нормальный смысл и, сверх того, аромат долгожданного летнего утра на даче. И я, вскочив с постели, ринулся к письменному столу и торопливо зафиксировал свое чудо на заднем листе оборванной клетчатой тетради. Но останавливаться на одном четверостишии было нельзя, ибо сердце, единожды вспыхнув, желало петь и изливаться дальше. И потому, не слишком озабочиваясь качеством рифм, я на едином дыхании родил новый куплет:

Солнце ясное встает,
Дед в уборную идет,
Мама кухню подметает,
Папа чашки мыть несет.

В сущности, этими двумя куплетами вполне исчерпывалось содержание летнего утра - содержание донельзя будничное и примитивное, но для меня полное неизъяснимой прелести. И поскольку дальше писать было не о чем, а продолжать безумно хотелось, я как-то незаметно съехал на критику соседей, ибо насмешливость пробуждающегося рассудка, проклюнувшись в январской "семейной хронике", отныне бежала чуть сзади моих эмоций, добавляя острые нотки к хвалебному пению сердца:

Дует легкий ветерок,
Блики светят в потолок,
У соседей на участке
Уж дубасит молоток.

Это всем известный Рид
Снова что-то мастерит
Для души и пользы дела,
Как он людям говорит.

Целых десять лет с трудом
Перестраивает дом,
Но как только перестроит -
Все опять идет на слом.

И так с этого первого дебюта выявилась двойственная природа моих стихов: тесное переплетение лирического и критического начал, которые органично уживались в тексте, не отвергая друг друга. Казалось бы, ода есть ода, а сатира - сатира, и эти два жанра диаметрально противоположны: что воспеваешь от всего сердца, невозможно критиковать, а что едко критикуешь, нельзя одновременно воспевать. Но это очевидное правило сплошь и рядом нарушается там, где автор, не задаваясь предвзятой целью, стремится лишь к пониманию сути воспеваемого предмета; и тогда в этом предмете неизбежно отыскиваются элементы прекрасные и элементы уродливые, и кажущаяся противоречивость описания лишь подтверждает его адекватность. И чем дальше шло мое духовное развитие, тем теснее сплетались оба этих начала, доколе не переплавились в единое философское русло. Ибо главной задачей моей юности и затем молодости было осмысление себя и мира, одним из специфических инструментов которого сделалось стихотворное ремесло. Именно через этот канал мое сознание до некоторой степени могло постичь происходящее в моей воле и выразить это словами. Но тайные мотивы сердца, спонтанно выявляясь через поэзию, тут же попадали в едкий раствор рассудочного анализа, результатом же было мое растущее самопознание.

Практически на одном дыхании сочинив около десятка куплетов, я бросился к родителям и, оттащив их от телевизора, взволнованно зачитал свой шедевр. Родители приняли его благосклонно, особенно по причине насмешек над Ридом, но этого обстоятельства я тогда не учел. Назавтра наш класс заступал на дежурство по школе, и перед началом занятий у меня оставалось полчаса свободного времени. Бродя по полутемному коридору, я сочинял следующие куплеты и записывал на разных клочках. Интенсивная (хотя уже и не столь вдохновенная) работа тянулась примерно четыре дня; результатом стали девять или десять "глав" дачной поэмы, где были последовательно описаны и высмеяны почти все соседи. Кажется поразительным, что жизнь нашего собственного участка практически выпала из кадра. Это лишь свидетельствует о преобладании критического начала: я де-факто устроил дачным соседям то же судилище, что нашим родственникам - в "январской" летописи.

Что касается техники стихосложения, до этого времени ее практически вовсе не было: мои кричалки имели примитивнейшую попарную рифмовку строк, где преобладали окончания на глаголы. Но мощь внутреннего импульса, породившего "дачную поэму", придала ей и новую, более сложную форму: здесь уже были явные четверостишия с тремя одинаковыми рифмами в первой, второй и четвертой строках. Подобной формы куплета я не встречал ни в какой книге и потому, окрестив его "золотой строфой", приписал это открытие себе. И лишь через несколько лет, познакомившись с восточной поэзией, я обнаружил, что моя "золотая строфа" известна по меньшей мере со средних веков и носит имя рубаи. С точки зрения сложности рубаи занимает середину между примитивным двустишием и классическим четверостишием с попарной рифмовкой строк; с точки зрения формы оно и является двустишием, где та же рифма дополнительно вставлена и в середину первой строки. Однако и рубаи на тот период представлялись для меня слишком сложной задачей, и чтобы не тормозить работу, я вскоре отказался от рифмования первой строки:

Вот уже совсем стемнело,
Звезд зажегся хоровод,
Да Кулигина крапиву
Все по-прежнему дерет.

Эта строфа лишь формально записана в четыре строки, как формально Маяковский злоупотреблял своей "лесенкой"; в действительности я вернулся к привычной форме двустишия (только более длинного) и мог теперь, не останавливаясь, штамповать куплеты как на конвейере. Последняя часть "поэмы" воспевала красоту летней ночи; в результате у меня оказались изображены полные сутки от утра до утра. Здесь была сделана попытка развернутого лирического описания:

Ночь глухая настает,
Над шоссе луна встает
Да вдали, за перелеском,
Поезд медленно идет.

Тучи тянутся с востока;
Дует слабый влажный ветер;
Низко к западу склонившись,
Яркая Венера светит;

Остро звездочки мерцают,
Красный Альтаир горит
И среди других созвездий
Мутно Млечный Путь блестит.

Попутно заметим, что астрономические мотивы звучали у меня еще достаточно громко. И тут опять, вступая в диссонанс с очарованием летней ночи и величием звездного неба, проскакивает критическая смешинка:

Вдалеке трава шуршит:
Чей-то силуэт бежит
И, на звезды озираясь,
По большой нужде спешит.

Но самое важное случилось в заключительном куплете "поэмы", который гласил следущее:

За домами, за дорогой
Еле теплится восход.
Чуть светает. Понемногу
Снова утро настает.

Здесь - неизвестно как - я впервые в жизни применил попарную рифмовку строк в четверостишии. Правда, это была лишь первая ласточка, и дальнейшие стихи до самой осени писались еще прежним "детским" порядком.

Воодушевленный родительской похвалой, я в следущие вечера стал читать им продолжения столь удачно начатой поэмы. Но тут взгляд родителей внезапно и резко переменился: видимо, они не ожидали от меня такой продуктивности, и это больно кольнуло их самолюбие; с другой стороны, они не могли не видеть, что к дачным соседям мною приложена та же критическая мерка, что в "семейной" летописи - к ним самим. Поэтому они, к моему изумлению, жестко высказались против и тут же зачислили мои стихи в число наиболее злостной "дури"; об этом я достаточно говорил выше. С этих пор главным ценителем моего творчества сделался дед; родителей я все-таки тоже временами донимал, но это обычно заканчивалось неприятностью.