Архивно-бумажное царство
Автор: Михаил Глебов, октябрь 2003
Я сел за стол, архив достал, Листал его по совести И сквозь магический кристалл Прочел былые повести… (Я, 1981)
Жаль, что те рукописные "регламенты", тщательно оформленные виньетками и цветными бордюрами, все давно уничтожены; вместе с ними исчезло подробное деление моего "имущества" по пунктам и подпунктам, с указанием степени важности каждого и порядком их разборки. На первом месте обыкновенно значился письменный стол; у него была верхняя доска, один большой ящик и четыре маленьких. Сверху этот стол всегда был завален неряшливой горой школьных учебников и тетрадей, так что я сам насилу помещался с левого края, но поскольку домашние задания все равно выполнялись в школе перед уроками, а "летописи" [дневниковые записи] я сочинял не каждый день, то это безобразие удручало меня главным образом эстетически. Поэтому все "разборки имущества" обыкновенно начинались именно отсюда: книги и тетради, в строгом согласии с регламентом, исчезали в ящиках стола, и по контуру освобожденной поверхности размещалась вереница мелких безделушек, без которых (глядя на мамины вазочки) я отказывался считать разборку достигшей цели. Тем более, что родители, заглянув в этот момент в комнату, всегда отпускали в мой адрес несколько лестных замечаний.
Что же касается ящиков стола, они всегда были дико перегружены неиспользуемым барахлом, состоявшим из трех категорий: школьных бумаг, собственной писанины и канцелярских принадлежностей, причем первые из них всегда занимали наименьший объем. Ибо склонность родителей хранить про запас любую дрянь нашла в моем сердце горячий отклик: во-первых, так делали и Ларионовы [дед и бабушка], и все соседи по даче, т.е. никакой альтернативы подобному поведению я просто не видел; во-вторых, пустые прилавки советских магазинов действительно вынуждали обывателей не раздумывать, а хапать все подряд без разбору; в-третьих же, такая манера хорошо увязывалась с моей (видимо, врожденной) склонностью городить всевозможные "архивы", копаться в них, без конца разбирать и упорядочивать.
В результате большой ящик моего стола всегда был переполнен канцелярской и писчебумажной дрянью, вначале ее приносил с работы отец, затем я стал покупать эту мелочь самостоятельно. У меня были коробочки со скрепками большими, средними и маленькими, с такой же градацией кнопок, всевозможные ластики, диковинный по тем временам рижский степлер с блоками запасных скобок, изобилие цветных и обычных карандашей разной степени твердости, в коробках и без (включая даже дореволюционные экземпляры, подаренные дедом, грифель которых крошился от старости), штук десять различных карандашных точилок, большая толпа ручек чернильных и шариковых (и отдельно запасные колпачки к ним), флаконы с чернилами разных цветов, тушь, подборки дефицитных импортных фломастеров в пластиковых футлярах, строгая черная готовальня с дополнительными циркулями, измерителями и "козьими ножками", перочистки, пеналы, маленькие счеты двух разновидностей, тонкие резинки, которыми раньше в аптеках привязывали рецепты к бутылкам с микстурой, и много всего прочего. В "писчебумажном" отделении хранились всевозможные тетради - тонкие и толстые, небольшого и крупного формата, в линейку и в клетку, и, конечно, почти все с оборванными обложками или выдранными начальными страницами; большая толпа разнокалиберных блокнотов для "срочных записей", кипы машинописной бумаги, порожние альбомы для школьного рисования, комплекты цветной бумаги и коробки пластилина, оставшиеся от уроков труда в первых классах, обрезки толстого ватмана, принесенные с работы отцом, и тому подобная дрянь, которую дополняло пестрое стадо висевших на стене линеек и угольников.
Можно только поражаться, что все это воинство хоть как-то умещалось в моем разбухшем столе; достигнуть таких результатов можно было лишь детальным продумыванием размещения каждой коробочки, на что при любой "разборке" уходили часы, а голова моя трещала от избытка возможных комбинаций. При этом мне даже не приходило в голову оценить, насколько часто я пользуюсь той или иной вещью, да и пользуюсь ли ею вообще, и не лучше ли было бы, оставив для текущих нужд самую малость, передать все остальное родителям, гигантские писчебумажные запасы которых всегда были открыты для моего доступа. Мне, как и любому мещанину, вещь казалась ценной сама по себе, безотносительно к ее практическому использованию, а уважительной причиной для ее уничтожения мог быть только крайний физический износ; но собственноручно выкинуть на помойку "хорошую" вещь лишь за одно то, что она не нужна, казалось почти религиозным кощунством: кто же, в самом деле, "добром кидается"? - Этак "плюешься, плюешься, да и проплюешься".
И без того мучительный ход "разборок" еще осложнялся моим болезненным стремлением к совершенству. Подобно тому, как в дачном шиповнике я выщипывал каждую малейшую травинку, хотя вскоре они снова прорастали везде, и я заранее отлично знал об этом, - так и здесь малейшая нестыковка коробочек с кнопками, не устанавливавшихся в тесноте ящика, вынуждала меня все выкидывать наружу и приниматься за дело "по новой". Я пытался достичь некоего шедевра упорядоченности, и эта крайность, будучи субъективно обременительной и объективно непрактичной, кратчайшим путем переходила в свою противоположность, т.е. в прежнюю кучу всякой дряни на крышке стола. Ибо долговечно лишь удобное в пользовании; в противном случае, несмотря на любые "регламенты" и милицейские запреты, живая жизнь начинает течь в обход установленных рогаток, создавая некую параллельную систему, часто уродливую с виду, зато способную реально функционировать.
В результате, вернувшись из школы домой голодным и взвинченным, я меньше всего был склонен педантично раскладывать из портфеля все карандаши и тетрадки согласно регламенту, но просто вываливал их сверху на стол и далее брал из этой кучи те предметы, которые надобились в данный момент. И поскольку жизнь неизменно одерживала верх над мертвечиной надуманных "регламентов", беспорядок в моем столе оказался непобедим - ровно до тех пор, пока, уже в тридцатилетнем возрасте, я наконец не избавился от всей канцелярской рухляди, которая по факту была ни для чего не нужна. Точку же в этом вопросе еще через пять лет поставило появление компьютера.
Школьные бумаги, т.е. учебники и тетради, согласно регламенту, занимали два малых ящика, и я на старте каждого учебного года придирчиво распределял предметы таким образом, чтобы ящики были заняты равномерно. Фактически же их содержимое обычно высилось на столе, а сами ящики оставались полупустыми. - Вообще этот род бумаг, будучи единственным действительно нужным, волновал меня меньше всего и почти не отнимал при разборках времени.
Что же касается третьей категории моего "бумажного имущества" - архивов собственной писанины, это была совершенно особая песня, истекавшая из самой глубины моего сердца. Вероятно, не проходило недели, чтобы я не вытаскивал эти коробки и бережно не пересматривал их. Сперва "архив" был всего один, впоследствии я стал именовать его Старым архивом. Он хранился в картонной коробке, куда мог бы свободно поместиться один том Большой Советской энциклопедии; но поскольку бумаг собралось слишком много, коробка всегда была переполнена и едва закрывалась. Здесь лежали все детские реликвии начиная с 1966 года: три большие клетчатые тетради с рисунками фантастической "счастливой страны" и много отдельных листков. Однако основной объем занимали позднейшие наслоения: наиболее удачные листы из школьных альбомов по рисованию, самодельные настольные игры времен младших классов, большая стопка схем московских переулков, оставшихся от секретных "картовых походов", круглые коробочки с нарисованными мной диафильмами, россыпь календариков, значков и прочая мелочь. В последнее время сюда же ложились все "летописи", рассказы, стихи, выписки "умных мыслей", а также схемы предполагаемых расчисток в саду и текущие регламенты; тем не менее, ценность содержимого этой коробки была строго пропорциональна его возрасту.
Пересмотр "Старого архива" являлся смысловым центром всякой разборки имущества и наполнял мою душу ностальгической сладостью. Тогда коробка аккуратно выворачивалась на пол, я брал каждую тетрадь, перелистывал от начала до конца и бережно клал назад в коробку. По мере поступления новых материалов (которых я почему-то избегал размещать где-либо еще, а, так сказать, подкалывал к общей биографии) производились щадящие чистки старья: так, например, в древних тетрадях оставалось много чистых листов или таких, где было нарисовано пол-человека и так брошено; в конце концов я аккуратно выдрал их все, а оставшиеся листы пронумеровал в углах. С новыми поступлениями я церемонился меньше, а появление степлера позволило мне брошюровать отдельные бумаги в подобие тетрадей.
Существовала еще одна категория бумаг, не относившаяся ни к учебе, ни к собственному творчеству, а, так сказать, прикладного характера: сведения по садоводству, астрономии, истории; все они были собраны в другую подобную коробку, названную Историческим архивом, поскольку там преобладала именно эта тематика. Здесь лежали и давнишние карты звездного неба, и приметы перемен погоды, но главным образом - подшивки и подклейки различных исторических материалов, перепечатанных мною на машинке в 1975-76 годах. Все эти бумаги казались мне второсортными и удостаивались гораздо меньшего внимания. Обе указанные коробки были уничтожены со всем содержимым в октябре 1982 года, накануне так и не состоявшейся женитьбы.
|