Неформальные отношения
Автор: Михаил Глебов, сентябрь 1999
Но сколько бы ни загружали инженеров проектами и общественными делами, как бы ни старались сделать из них передовиков производства или борцов за идеалы социализма (если кто всерьез на это рассчитывал), вся подобная шелуха пролетала по касательной и сдувалась ветром, и сквозь эту нестихающую метель просвечивали уже знакомые нам советские служащие [см. рукопись "Родословная книга"] - с полным набором присущих им плюсов и минусов, с неискоренимыми адскими наклонностями и примитивным обывательским идиотизмом.
Роль неформальных отношений
Партийные, комсомольские и профсоюзные дела составляли внешний фасад общественной жизни сотрудников отдела, за которым скрывались гораздо более значимые неформальные отношения. Именно они определяли лицо коллектива для всех, кто с ним реально сталкивался.
Когда на карте города возникал очередной проектный институт с набором причитающихся отделов, в каждый из них стекалась пестрая смесь всевозможных личностей, которые, не нарушая должностной иерархии, вступали между собой в обыкновенные человеческие отношения. Вместе сходились люди властные - и склонные к подчинению, решительные - и робкие, агрессивные - и миролюбивые, и эти их личные качества постоянно противоречили занимаемым официальным должностям: смирному руководителю попадался напористый подчиненный, туповатому - смышленый, и т.д. В результате складывались как бы две системы взаимоотношений - гласная и негласная, и хотя в конфликтных ситуациях первая всегда могла настоять на своем, хороший начальник не упускал из вида вторую и даже отдавал ей известное предпочтение.
Ибо советское трудовое законодательство не позволяло ему оперативно избавляться от негодных сотрудников и достойным образом поощрять тех, на ком держалась работа, и потому его административная власть, в сущности, была призрачной, если только не опиралась на безоговорочную директорскую поддержку. Он не имел достаточных прав, чтобы быть львом, и оттого ему приходилось все время оставаться лисой, грозно рыкая лишь на тех горемык, кто сам был согласен пугаться. Отсюда естественным образом вытекало, что всякий разгоревшийся между сотрудниками нешуточный конфликт тут же выходил из-под его контроля, выплескивался за рамки отдела и втягивал в свою орбиту всевозможные высокие инстанции, которые первым делом вызывали несчастного начальника на ковер и песочили за неумение работать с людьми. Если же этот начальник не имел власти подавить уже разгоревшийся конфликт силой, то ему - в собственных же интересах - следовало внимательно следить за внутренними дрязгами сотрудников и гасить их в зародыше, не позволяя вечно блуждавшим огонькам разгореться в серьезный пожар.
Дрязги чаще всего вытекали из вопиющих несоответствий должностного положения сотрудников и их личных качеств и способностей. Советская система отбора кадров работала таким образом, что наверх продвигались главным образом карьеристы, цепляясь за свою партийность, тогда как работники толковые и знающие томились внизу, т.е. в подчинении у первых. Тогда получалось, что подчиненный знал и умел много больше собственного руководителя, и если осознавал это - начинал возмущаться и естественным образом выходил из повиновения. Руководитель же втайне страшился бунтаря, ненавидел его и всеми способами стремился опорочить.
Если начальник отдела не замечал этой тлеющей вражды, со временем она выливалась в открытый конфликт, где младший по чину всегда проигрывал и в смертельной обиде уходил в какой-нибудь другой институт, да еще иногда писал кляузы, а в отделе одним толковым работником становилось меньше. Поэтому начальник пристально следил за так называемыми неудобными людьми (о которых я уже достаточно писал выше), и едва в том месте появлялся дымок, как он тут же вмешивался, переводя искателя правды в подчинение к более уравновешенному руководителю, а следом за ним туда же тянулись наиболее каверзные проектные задания.
Вторым принципиальным источником конфликтов была сама адская природа работавших в отделе сотрудников. Они никак не желали мирно пастись друг подле друга, но образовывали группки по сходству характеров, общим интересам и т.п. Едва сойдясь, эти группки начинали злословить друг друга и наконец открывали враждебные действия, состоявшие главным образом в язвительных репликах и нежелании пить с противником чай. Группки сходились, расходились, переформировывались и заключали между собой боевые союзы в различных конфигурациях. Каждая (как и положено в аду) считала себя достойнее прочих и поднимала страшный гвалт при всяком действительном или мнимом ущемлении, особенно при раздаче премий, так что начальник, экономя свои нервы, старался раздавать всем поровну.
Диктат коллектива
Собака - умное и доброе животное, но собрание их коллектива почему-то называется сворой.
Как бы ни ругать сотрудников проектного отдела с инженерной и даже с человеческой точек зрения, почти всегда они составляли крепкий, сплоченный коллектив. Это был вовсе не тот коллектив, о котором мечтали ранние большевики и для которого конструктивисты возводили жилые дома будущего, - не группа идейных единомышленников, а некая общность обывателей, вроде коммунальной квартиры или отдельной деревни, где люди привычно живут обок друг с другом, имея сходное образование, взгляды на жизнь, цели и интересы. Это было случайно собравшееся стадо среди множества прочих подобных стад; но коль скоро судьба свела вместе именно этих людей, они обнаружили, что вполне подходят друг другу, и чувствовали себя комфортно. Они могли временами наскакивать друг на друга, словно собаки одной стаи, не поделившие кость, злословить своего ближнего и пакостить ему исподтишка, однако это хаотичное броуновское движение не только не разваливало коллектив, но, напротив, еще укрепляло его, ибо создавало для его членов постоянный внутренний интерес.
Умеренно-адский обыватель пребывал здесь в своей родной стихии. Он дружил с одними сотрудниками против других, радовался чужим промашкам, раздувал слухи об их личной жизни, пресмыкался перед начальством, вожделел к премиям и должностному росту, не любил и не знал своего дела по существу, пил стаканами чай с вареньем и ежечасно ходил на лестничную площадку курить и трепать языком. В этих занятиях состояла фактически вся его трудовая биография, так что работа была лишь поводом для того, чтобы приходить в институт каждый день и высиживать по девять часов. Его материальное благополучие ни в малой степени не вытекало из профессиональной пригодности, количества или сложности выпущенных чертежей, ибо все это не влияло на уровень зарплаты. Поэтому работать всерьез (или - с его точки зрения - надрываться) не имело смысла, а вовсе не работать считалось тунеядством, и за такими гонялась милиция. В результате человек числился в определенной организации на определенной должности, и если не слишком нарушал дисциплину, то известное жалованье было ему автоматически обеспечено. И он не столько работал, сколько терся около работы и под предлогом работы достигал своих мелких обывательских целей и получал свое мелкое обывательское удовольствие: чванился перед подчиненными, урывал в профсоюзе путевку, блистал эрудицией в курилке, получал двадцать рублей премии и т.п.
Коллектив проектного отдела представлял собой замкнутый уютный мирок, где даже дрязги были какими-то домашними и редко выходили за рамки приличий. Он любил спертый воздух и стоячую воду и хуже всего ненавидел, когда кто-нибудь случайно или намеренно выбивал его из этой годами наезженной колеи. Выбивали же его все люди, так или иначе не относящиеся к породе обывателей, будь то талантливые, компетентные профессионалы или, напротив, законченные мерзавцы глубокого ада. Когда в отдел являлся новичок, коллектив интенсивно обнюхивал его, словно собака, и признавал или не признавал своим. В первом случае человек легко и безболезненно включался в общие чаепития, беседы и интриги, так что через неделю-другую и подумать было нельзя, что он только пришел. Если же обыватели чувствовали (не видели, не понимали, а именно чувствовали) в новичке некий духовный элемент (небесный или адский), превосходивший их тупо-свинское состояние, они настораживались и принимались шептаться по углам, определяя свое отношение, и наконец выносили вердикт: не наш.
С этих пор человек категорически исключался из коллектива и существовал рядом с ним, но не в нем. Он был чужак, следовательно, враг. Тогда против него разворачивалась травля, именуемая в социологии моббингом (to mob - нападать толпой). Умный начальник незаметно дирижировал этим процессом, направляя его против неугодных людей и отводя от тех, кто казался полезен; если же дело пускалось на самотек, отдел в кратчайшие сроки лишался своих наиболее дееспособных сотрудников.
Это беспощадное подавление всякой духовности (с каким бы знаком она ни была) примитивной, животно-тупой чернью, состоящей из разного рода бездельников и посредственностей, являлось характерной чертой советского строя и кратчайшим путем привело к его падению и к развалу страны. Ибо дух должен командовать плотью, а не плоть духом. Если же дух исключается из процесса, вместе с ним уходит живая жизнь, в отсутствии которой плоть способна только разлагаться.
Сплетни
Если ты не пахнешь серой - Значит, ты не нашей веры, Если с виду ты не серый - Это значит, ты не наш. (Городницкий)
Неформальные отношения сотрудников всегда были очень сложны, перепутаны и выходили далеко за рамки отдела. Чем дольше работал обыватель на своем месте или чем общительнее он был, тем гуще расходились от него во все стороны ниточки знакомств. Знакомства настоятельно требовалось поддерживать, для чего стороны периодически навещали друг друга под деловыми предлогами или сходились в курилке. Обыкновенно каждый должностной уровень поддерживал дружеские отношения с равными по званию, образуя своего рода иерархию каст. Когда человек получал повышение, он начинал сторониться прежних приятелей; те понимали его и не обижались.
Наиболее тесные контакты полагалось поддерживать с соседями по рабочему месту, в особенности если они принадлежали к той же группе. Это создавало благожелательную атмосферу, стимулировало взаимопомощь и позволяло вдоволь болтать и пить чай, почти не отрываясь от чертежей. Всякий новичок, едва расположившись, первым делом устанавливал отношения с окружающими, рассказывая о себе и угощая их всякими сладостями по случаю своего прихода.
Люди, работавшие по соседству, знали всю подноготную друг друга, включая даже их родственников и знакомых в бесконечной прогрессии, и если там случалось что-нибудь новенькое, всякий торопился ознакомить с этим товарищей по работе. Тогда все оживлялись, судили вкривь и вкось, разносили новость по этажам, и в коллективной устной летописи института возникала еще одна страничка. В институте, как и во всяком первобытном племени, существовали свои прирожденные сказители, которые собирали блуждающие осколки сплетен и, придав им ту или иную трактовку, выдавали связным текстом на общее обозрение.
В сплетнях все сотрудники устойчиво делились на хороших и плохих, т.е. на тех, кого любил и кого не любил коллектив. Первые всегда оказывались правы (напрасно обижены) и заслуживали всеобщего сочувствия, вторые же всегда были виноваты (справедливо наказаны), вследствие чего их полагалось сурово порицать. Это была бесконечная "мыльная опера", предшественница и прототип современных телесериалов, в которую каждый член коллектива обязывался по мере возможности вносить и собственную лепту. На тех, кто не желал зря распахивать свою душу, смотрели подозрительно, считая, что порядочному человеку скрывать от людей нечего, и с готовностью приписывали ему всякие гнусности.
Наибольший интерес устойчиво вызывала интимная сторона жизни; кумушки истощали свои аналитические способности, пытаясь по обрывкам телефонных разговоров или слишком яркому галстуку вычислить новое увлечение лысоватого Ивана Ивановича и в особенности грехи вчерашних студенток, порхавших с чертежами в своих мини-юбках от одного мужчины к другому. Второе место занимали крупные бытовые приобретения - квартиры, машины, садовые участки, зарубежные поездки или неожиданно дорогой наряд презираемой всеми Марии Петровны. Вплывя поутру королевой, она самозабвенно наслаждалась возникшим смерчем эмоций: одни льстиво превозносили ее вкус и норовили пощупать материю, другие демонстративно проходили мимо не здороваясь, третьи отпускали колкости относительно источника ее благоденствия. Пересуды, словно круги по воде, расходились из каждой подобной точки по всему институту, преломлялись в различных трактовках и еще долго напоминали о себе неожиданным бульканьем.
Чаепития
Благородному делу распространения сплетен служили главным образом чаепития и курилки.
По количеству выпиваемого чая советские инженеры, надо полагать, далеко обогнали извозчиков Гиляровского. Время от времени начальство принималось бороться с этой напастью, устраивая периодические обходы комнат, взывая к партийной совести и лишая нарушителей премии. Те, прижимая ладони к сердцу, доказывали, что невозможно человеку целый день, не отрываясь, перемножать цифры. Начальство со вздохом смотрело на девственно чистый лист ватмана и порожний уже чайник - и оставалось непреклонным. Кое-где, признавая необходимость передышки, ввели проветривания: на середине пути между началом рабочего дня и обедом, а затем между обедом и вечером в комнатах распахивали настежь окна, а всех сотрудников выгоняли погулять в коридор.
Почти во всех институтах велась отчаянная борьба с кипятильниками и электрочайниками. Они признавались "огнеопасными", и всем велено было ходить за чаем в буфет. Но в буфете вечно стояла очередь, и потому сотрудники сперва по часу пропадали там, а потом все равно чаевничали на своих местах. Иногда при буфете устанавливался титан - огромный цилиндрический кипятильник, который дрожал, гремел и пускал столбы пара, а из приделанного сбоку носика моросила струйка горячей воды. Временами титан задумывался и переставал выдавать воду совсем. Тогда перед ним росла очередь и возникали стычки с теми, кто приволок в каждой руке по большому чайнику.
Однако все эти меры борьбы не приносили желаемых результатов, потому что покушались на святую святых обывательского коллективизма, на тот общепринятый церемониал, посредством которого сотрудники поддерживали свои неформальные отношения. И, конечно, удобнее всего было заниматься этим на своем рабочем месте, как бы у себя дома, а не в тесных и шумных буфетах, переполненных посторонними людьми.
Когда они, натерпевшись бед в переполненном транспорте, взмыленные и раздеваясь на ходу, врывались в полутемный утренний отдел, всякому было ясно, что не менее часа им следует приходить в себя и лишь потом браться за дело. В закутках за шкафами предательски шипели запрещенные пожарной службой электрочайники. "А вот и Наталья Федоровна! - констатировал из угла чей-то невыспавшийся голос при виде растрепанной, раскрасневшейся дамы с оторванным в давке каблуком сапога. - Вот уже почти и готово. Садитесь, отдохните, на вас лица нет. Я вас новым вареньем угощу, называется царское…". Дама, отдуваясь и запихивая в шкаф мохнатую шубу, костерила негодные троллейбусы, которые ходят когда хотят, а не когда ей нужно, и, скорбно осмотрев пострадавший сапог, шла залечивать душевные раны за чайный столик.
Там на шатучих стульях уже томились несколько человек. Давно не мытая клеенка, в подтеках и пятнах, была заставлена развернутыми до половины целлофановыми кульками, из которых выглядывали сухари, жирные домашние плюшки и еще что-то мелко раскрошившееся на дне. Между ними возвышались полупустые банки с вареньем, рваная коробка сахара-рафинада и цветастые чашки устрашающих размеров. Поодаль хозяйственный мужичонка в потертых брюках следил, как заваривается чай. По тумбочке вокруг чайника бродили скучающие тараканы; откуда-то сверху разочарованно свисали темные плети лиан. Круглые часы на противоположной стене отсчитывали первые минуты бесконечного рабочего дня. Все были не выспавшись, и разговор не клеился. Хмурые взгляды буравили мужичонку, который, озабоченно поглядывая на циферблат, выдерживал требуемое время. Наконец настоявшийся душистый чай щедро полился в бездонные чашки; теплый пар змейками рассеивался в воздухе; за холодным окном потихоньку синело, светало, и мелкий снежок затягивал уходящую вдаль панораму московских новостроек.
По мере того, как чашки пустели, ко всем возвращалось благожелательное расположение духа. Казалось даже, что оставшиеся до вечера восемь с половиной неприкаянных часов - в сущности, не такое уж горе. В руках мужичонки возникла газета с большой статьей под грифом "Из зала суда". Ища пальцем по строчкам и показывая для пущей выразительности руками, он излагал заинтригованным дамам детали семейной трагедии. Те заметно оживились, словно резиновые куклы, наконец-то надутые воздухом. Послышались осуждающие реплики: "Какие же все-таки сволочи эти мужики!" Уязвленный за свой пол мужичонка, не доведя рассказ до конца, решительно возражал; кто-то потянулся к чайнику за второй порцией. Стрелка на круглых часах незаметно заканчивала оборот. По ту сторону кульмана громко поперхнулся главный конструктор: пора и честь знать! Спорщики притихли, виновато глядя друг на друга, и гуськом потянулись за дверь мыть свои чашки и блюдца.
В следующий раз собирались ближе к вечеру, в пятом часу. Солнце склонялось к закату, розовые лучи бродили по наколотым чертежам, и круглый стенной циферблат, ставший вдруг удивительно симпатичным, подтверждал близость освобождения. Наталья Федоровна, взгромоздив свою тушу на стульчик и стараясь выглядеть поизящнее, поливала цветочные горшки на шкафу. Кто-то потащил чертежи из комнаты к начальнику отдела; главный конструктор, пригладив лысину, тронулся следом. Тут же запестрели лица, и вся компания возникла на прежних местах.
Мужичонка, подмигивая, словно заговорщик, вытащил банку с мутно-желтым вареньем из недозрелого крыжовника. Дамы нюхали, кокетливо пробовали с кончика ложечки, спрашивали рецепт. Из угла возражали по поводу количества сахара. Громко всхлюпывая чаем из кружки, Наталья Федоровна сетовала, что у нее на даче болото, и крыжовник совсем не растет. Другие расхваливали облепиху, кто-то некстати перевел разговор на птичий помет. Вернувшийся главный конструктор раздраженно повертел носом - и достал собственную чашку; мужичонка с готовностью поднес ему заварочки.
Солнечные блики потухли, стрелка часов окончательно склонилась к шести. Где-то хлопали дверцы шкафов, оттуда явственно потянуло нафталином. Запоздалый смежник, едва войдя, понимающе махнул рукой и отправился с чертежами вспять. Вот уже в дальнем углу потушили свет. Женщины заторопились помыть свои чашки (некоторые оставили их до завтра так); мужичонка, сосредоточенно сопя, колдовал над каблуком Натальи Федоровны. Из щелей на неприбранный стол струйками текли тараканы, заступая на ночное дежурство.
Курилка
Во всех помещениях проектного института курить категорически запрещалось. Однако добрых две трети сотрудников были заядлыми курильщиками и вовсе не желали терпеть до самого вечера. Из этого тупика существовало два принципиальных выхода.
Во-первых, они могли выходить на улицу и курить на крыльце под козырьком. Однако в зимнее или ненастное время там было холодно, ветер заносил косые брызги дождя, а тех, кто одевал пальто, подозревали в желании бегать в рабочее время по магазинам. Если же в вестибюле действовали турникеты, всякий необоснованный выход наружу прямо приравнивался к прогулу, и если он превышал три часа, то, согласно КЗоТу (который в этом случае проявлял неожиданную строгость), работник мог быть мгновенно уволен без выходного пособия и с убийственной записью в трудовой книжке.
Вторым вариантом было использование лестничных клеток. Во всех достаточно высоких зданиях (а проектные институты большей частью располагались именно в них) действовало несколько лифтов, и сотрудники, чтобы попасть на свой этаж, пользовались исключительно ими. Однако нормы эвакуации людей на случай пожара требовали наличия по крайней мере двух обычных лестниц, располагавшихся подальше от глаз, где-нибудь за туалетами. По ним никто не ходил, исключая желающих перейти на соседний этаж вверх или вниз. Там-то, на лестничной клетке каждого этажа, и была курилка. Вряд ли кто разрешал ее официально, но это до такой степени вошло в обычай, что сделалось как бы само собой разумеющимся.
Курилка интенсивно действовала на протяжении всего рабочего дня. Напившись утром чаю, человек шарил по карманам в поисках сигарет и затем неторопливо шествовал по темным, еще не проснувшимся коридорам в дальний конец, где небольшая светящаяся зеленая табличка указывала запасной выход. Там в сумеречном освещении неисправной люменисцентной лампы уже переминались сотрудники, попыхивая струйками табачного дыма. Человек просил у них огоньку и сам располагался у стенки, поглядывая на привычный до боли зимний пейзаж за окном. Лампа над головой нудно гудела и время от времени принималась мигать фиолетовыми вспышками. Снизу знобко тянуло сквозняком, сверху сыпался пепел от курящих на другом этаже. Оттуда, радушно улыбаясь, нисходил смежник, здоровался за руки и, принимаясь за новую сигарету, сообщал последние новости об увольнении Петрова и назначении на это место Сидорова. Все оживлялись и строили разные предположения.
Хлопала дверь с этажа, пропуская местную красавицу в модной юбочке и с импортной зажигалкой; мужчины галантно пропускали ее к окну и наскоро вводили в курс разговора. Красавица нетерпеливо кивала и, дождавшись конца, уединялась с нечесаным кавалером на площадке в пол-этажа ниже. Кавалер, притиснувшись вплотную и роняя пепел на ботинки, показывал руками содержание вчерашнего боевика; девица волновалась и сжимала его предплечье. Другие кавалеры ревниво поглядывали с обоих этажей.
Народу на лестнице все подваливало. Многие теперь уже разместились на ступеньках. Общий разговор незаметно растекся по отдельным группкам. Унылая, бледная женщина средних лет со слезами на глазах жаловалась на пьянство мужа; шестью ступеньками выше пухленькая блондинка диктовала рецепт плюшек с медом. С этажа смежников доносился гомерический хохот. Красавица, недовольно отпихивая руки раскрасневшегося кавалера, семенила вверх по направлению к двери. Некоторые, взглянув на часы, бросали окурки в переполненную урну и поворачивали туда же.
Навстречу им поодиночке и группами тянулись утомленные работой коллеги. Те, кто еще остался на лестнице, вкратце рассказывали им про Сидорова, пьяного мужа и плюшки, передавая из рук в руки бесконечную эстафету, никогда не имевшую финиша.
|