Моя комната
Автор: Михаил Глебов, декабрь 1998
Первый эпизод, связанный с моей комнатой, относится к лету 1966 года, когда мы по ордеру отправились смотреть новую квартиру. Мне запомнилась пустая, грязная, оклеенная темно-синими обоями махонькая комнатенка, ломаный стул посередине и подоконник, на котором мы ели откуда-то взявшийся арбуз.
Переселение совершилось в сентябре. По договоренности с дедом и бабушкой большая средняя комната отходила им, а две крайние, поменьше, - нашей семье. Самая маленькая комната, будущая моя, стала столовой, а другая - спальней, и мы жили в ней все втроем.
Столовая, как ни странно, довольно хорошо сохранилась в моей памяти, равно как и на некоторых фотографиях того времени. Оклеенная светлыми серебристыми обоями и загроможденная мебелью, она казалась не то купе, не то каютой.
В столовой никак не могли прижиться люстры. Купленная сперва стеклянная немецкая "тарелка", весьма модная по тому времени, вскорости была непостижимым образом разбита, когда папа размашисто накрывал стол скатертью. На смену ей достали большую белую люстру. Дело было зимой, и рано темнело. Папа повесил ее и прикрыл дверь, а когда меня привели с прогулки, устроил сюрприз. Я с любопытством вошел в темную комнату; вдруг с потолка метнулось что-то белое, раздался грохот разбиваемого стекла, и я как ошпаренный вылетел обратно в коридор. Во избежание жертв и разрушений следующая люстра имела бежевый мягкий плафон, однако ее по какой-то причине вскоре сослали в переднюю, а затем на дачу. Последним явился необъятный рыжий абажур конической формы, составленный из тонких пластиковых полосок; его выставил из комнаты уже я, когда туда переехал, и он прочно занял свое место в передней.
Сразу справа от входа стоял родительский желтый сервант, занимая весь простенок. В нижней глухой его части хранилась крупа, за стеклами стояла посуда, а наверху пылились вазочки и кактус с плоскими волнистыми листьями, упорно не желавший цвести. Из-за него выглядывали коричневые автомобильные часы от нашего "Москвича-407", которые всегда спешили.
У правой стены стоял массивный круглый стол и два стула; третьего поставить было нельзя, потому что его спинка не давала пройти к окну, и здесь на круглом "пуфе" сидела за обедом мама. Я занимал стул у серванта, под большим зеленым эстампом, изображавшим коров, вразброд выходивших из леса. Напротив меня располагался папа, упираясь локтем в огромный коричневый ящик черно-белого телевизора "Темп-2".
Телевизор отличался подлым характером и ломался раз в три месяца; в остальное время по крохотному экрану бродили голубоватые привидения, но все радовались уже тому, что не требовалось линзы с водой, как у его предшественника. Сверху на телевизоре беседовали две фарфоровые балерины и узбекский мальчик с виноградом; под телевизором, на полке массивного столика с потугами на барокко, скапливались журналы, преимущественно "Смена", выходившая трижды в месяц, с душещипательными рассказами, веселыми карикатурами и кроссвордом, и лежали старые папины шахматы.
Телевизор своим массивным корпусом налезал на окно и мешал подойти к форточке, тем более, что все место перед окном занимало аляпое красное кресло, которое терпели за то, что его можно было разложить в узкую и неудобную кровать для гостей (если бы кто пожелал остаться на ночь). Это же кресло мешало открывать нижние глухие полки книжного шкафа, вздымавшегося до потолка; там прятались толстые пятилитровые банки с крупой, а выше за стеклами красовалась вся имевшаяся у нас изящная словесность, с темно-синим Прусом, вишневым Флобером и Шекспиром в обдерганной желтой суперобложке. Перед Новым Годом, к моей великой радости, книги выгружались на пол и следовала уборка полок. Аляпое кресло изгонялось в коридор, а на его место водружалась елка высотой до самого потолка, сверх меры увешанная игрушками.
Книжный шкаф соседствовал с черным пианино "Becker", которое, по мнению мамы, являлось антикварной ценностью. Выступ с клавиатурой широко использовался за обедом для грязных тарелок, наверху стояли неизбежные вазочки, лежала кипа старой Комсомольской Правды и папин катушечный магнитофон "Астра-2", который производил звуки, встречающиеся иногда в мультфильмах. Другим торцом пианино упиралось в открытую дверь комнаты. За дверью оставался крохотный промежуток, куда папа вогнал самодельный стеллаж на двух коротких рахитичных ножках; снаружи он был оклеен обоями, внутри стояли банки с вареньем и прочая мелочь, а между ног притулился папин чемоданчик с инструментами, еще в войну вывезенный им из Венгрии. Комната вообще была для меня зоной повышенного риска: однажды я вошел, и тут же из-за двери вывалился папин стеллаж, треснул по серванту и расколол чешскую вазочку. Оказывается, папа забыл прибить его к стене.
Из-за тесноты по комнате не ходили, а только пробирались к своему месту. Ни одну полку нельзя было открыть, предварительно не отодвинув чего-нибудь. Особенно весело становилось в дни праздников, когда являлись гости. Все лезли друг через друга, как в купе поезда, и кушали почти друг у друга на коленях. В углу бурчал телевизор, а с пианино его перекрикивал папин магнитофон.
* * *
В январе 1976 года родители внезапно выселили меня из нашей общей спальни в столовую, а сервант, стол, стулья и телевизор со столиком перенесли оттуда к себе. Я, будучи консерватором, поначалу воспринял эту "ссылку" в штыки и язвительно писал в дневнике, что родителям понадобилось спать возле включенного телевизора. Как бы то ни было, я на целую треть века обрел себе постоянное пристанище.
Левая сторона комнаты осталась нетронутой, в правую перенесли мою кушетку и письменный стол.
Немецкая кушетка, на которой я спал, была детской и потому гораздо короче, чем нужно. Низкая и узкая, купленная мне в четырехлетнем возрасте, она стала до такой степени привычной, что я шутил: "На ней родился, на ней и помру". На даче, впрочем, было еще хуже: там я спал в бывшей детской колыбельке с частыми прутиками, которую папа на досуге удлинил до безобразия. Кушетка имела поролоновый вишневый матрац и две прямоугольные подушки такой же толщины; одна стояла днем в изголовье, а вторую можно было класть на выдвижную консоль, удлиняя таким образом кровать до нормального размера. Чтобы изолировать меня от холодной стены, был куплен красный пушистый ковер. Когда я болел (что бывало обычно дважды в год), то подолгу разглядывал неприхотливый узор, выполненный советскими умельцами, считал треугольнички и кружочки, и в верхней части ковра даже отыскал Чингиз-хана с двумя подручными.
Над изголовьем отец привинтил полочку для полотенца в надежде, что я когда-нибудь стану умываться. Вскоре, однако, я отвоевал себе крючок в ванной. С тех пор оставшееся на полочке красное махровое полотенце выпоняло чисто декоративную функцию: оно висело по году без движения и в декабре, убеленное пылью, отправлялось в стирку. Сама полка, продукт народного творчества (хохломские красно-золотые тюльпаны по черному полю) сверху имела две подставки: на одну из них мама поместила мою детскую Неваляшку революционного цвета с белыми горошинами и с пробитой башкой, а на другой жил коричневый мягкий фокстерьер Тютя. Я, однако, вскоре устроил бунт и изгнал Неваляшку с Тютей, а на их место, после нескольких перемен, прочно встал фарфоровый олимпийский Мишка и коричневый кувшинчик, привезенный мною из Осетии.
Между кушеткой и дверью оставался небольшой промежуток, куда втиснули еще одно кресло ласково-округлой формы и мухоморного цвета с черными штрихами. Впрочем, папа вскоре обил его золотистой тканью. Когда человек садился, между сиденьем и спинкой раскрывалась щель, в которую в разное время кануло множество иголок, ножниц и прочей мелочи. Кресло, по мнению мамы, было необходимо, чтобы ночью я не вывалился из кровати на пол. А чтобы не мерзли босые ноги, возле кровати постелили бурый, неопределенного цвета палас.
Вступив в новые владения, я первым делом изгнал с потолка оранжевый абажур. Никому не докладываясь, я долго таскался из магазина в магазин, пока в Петровском Пассаже не нашел кошмарную люстру советского производства: на трех белых шнурах, на белой металлической раме смотрели вверх три ядовито-желтых пластмассовых цилиндра с ребрышками. Я влюбился в нее с первого взгляда и с жаром доказывал оторопевшим родителям ее эстетические достоинства. А тут еще выявилась нехватка каких-то крепежных деталей, и папа вынужден был ехать в Пассаж сам и добиваться справедливости. Наконец кошмарное творение повисло под потолком, изливая потоки лимонного света; я был в восторге.
На практике, однако, люстрой я пользовался мало, предпочитая настенное бра. Вскоре после моего переселения мама заметила, что я много читаю, сидя на кровати, и возопила о порче глаз. Папа пустился в магазин и принес оттуда странное бра, качеством не уступавшее люстре, с белым крашеным основанием и пронзительно-рыжим стеклом, за которым пряталась лампа. Бра совершенно не годилось для чтения, давало рассеянный свет и вообще смотрело вверх; однако папа придумал повесить его вниз головой; так оно мне с тех пор и служит. Зажигая его, я начинаю каждый свой день; выключая, отхожу ко сну. Когда в темное время я не работаю за столом, в комнате горит рыжим светом мое старое доброе бра.
Между кушеткой и окном как раз уместился письменный стол, купленный мне еще в первом классе. Небольшого размера, желтого цвета и слегка полированный, с четырьмя ящиками за скрипучей дверцей, он стал основным местом моего пребывания в комнате. На первых порах его поставили было лицом к окну, но трудности с открыванием форточки и незнание, куда в таком случае девать давешнее аляпое кресло, вынудили искать другое решение. Стол был повернут к стене, чтобы свет из окна падал слева; однако на практике он вовсе не падал, потому что я приходил из школы к вечеру, или падал откуда-то из-за спины.
Поэтому встал вопрос о настольной лампе. Сперва мама пыталась всучить мне древний коричневый ночник в форме грибка, а когда я возмутился, вместо него явился гриб гораздо большего размера, черно-белый, на тонкой ножке и похожий на бледную поганку, даже с кольцом. Такие лампы стояли в каждом кабинете детской поликлиники, включая зубной, и я их не любил. По счастью, уже через год скверно сделанная пластмасса стала трескаться и осыпаться, и тогда мне достали очаровательную немецкую лампу с белым пластиковым абажуром на стальной гибкой ножке. Лампа прижилась, и лишь поломка кнопки вынудила меня в конце 1997 года заменить ее.
Сверху на столе всегда был наколот лист глянцевой цветной бумаги, которая быстро пачкалась, засаливалась и рвалась, и я ее менял. Этот порядок, установленный мамой еще в первом классе, настолько вошел в привычку, что сам собою продержался до середины 1990-х годов. Слева стояла лампа, прямо перед глазами на стене висел табель-календарь с пейзажем. Вокруг я подкалывал карманные календарики, картинки которых мне нравились.
Правая часть стола могла быть убранной или неубранной. В первом случае она была с китайской аккуратностью уставлена множеством ненужных вещей и безделушек (мамино влияние), включая дореволюционный стакан зеленого стекла (дедов подарок) с ручками и карандашами; желтый кувшинчик с ножницами и тремя видами циркулей (коими я никогда не пользовался); скромный будильник с квадратным бежевым циферблатом; небольшой, сильно поцарапанный метеоритами глобус; желтую пластиковую мисочку для мусора, которую я педантично выносил всякий раз, как только клал туда что-нибудь, и многое другое. Была здесь круглая, сшитая из лоскутьев перочистка, о которую я еще в первом классе вытирал текущие чернильные ручки (впоследствии замененная специально приколотым в углу стола листиком бумаги); был блокнот для самых срочных записей; была точилка карандашей в виде лежащей овчарки и еще три разноцветные собачки, которым обтачиваемый карандаш самым непристойным образом вставлялся под хвост.
Однако порядок никогда не сохранялся долго: тетради, учебники, различные обрывки вперемешку с ручками и карандашами быстро заполоняли правую часть стола. Я жался влево, а куча росла. Чтобы ее победить, требовалось наперед разработать стратегическую операцию, присвоить ей кодовое название (как правило, "Помойка" и порядковый номер) и уже после всего этого, морально подготовившись, приступать к делу. Операции проводились нечасто и всегда служили составной частью ожидаемой новой жизни. Тогда изо всех ящиков стола вываливалось на пол содержимое и тщательно сортировалось по видам и категориям. В верхнем большом ящике хранились все мыслимые виды канцелярских принадлежностей, в нижнем малом - ассортимент чистых тетрадей, альбомов и бумаги. Прочие ящики были поделены между школьными предметами. Я безнадежно ломал голову, стараясь уместить в маленькие ящики стола свое канцелярское великолепие.
Справа от стола, в прогале у кровати, ночевал школьный портфель, а над ним висели на стене градусник и барометр. В те годы топили равномерно, дома поддерживалась постоянная температура в 24 градуса, и градусник никого не интересовал. Что касается барометра, его толстый, круглый, располагающий к доверию циферблат всегда показывал "переменно", и я, хотя сам просил его купить, чтобы вести "дневник погоды", вскоре совершенно в нем разочаровался. Тем не менее он провисел два десятилетия. Сверху барометр украшал пучок милых пластмассовых цветочков. Слева от стола, прижавшись к стене, жила небольшая чертежная доска, ожидая моего поступления в институт, а под столом, где были мои ноги, на гвоздях висело множество угольников, линеек и даже лекал.
|