Тетя Лида и тетя Валя
Автор: Михаил Глебов, июль 2001
О многих родственниках и знакомых нашей семьи я рассказал или хотя бы упомянул в [рукописи "Родословная книга"]. Что же касается подруг матери, которые являлись наиболее частыми гостями в годы моего детства, я поленился производить серьезные раскопки и потому изложу лишь те сведения, которые знаю. Впрочем, этот предмет кажется мне недостаточно важным, чтобы уделять ему слишком много внимания.
Лида, на год старше Риты [моей матери], была дочерью довольно крупного московского начальника в ранге не ниже директора завода. Ее мать сидела дома, занимаясь хозяйством, а жили они на втором этаже старого особняка в том месте, где Яузу пересекает Садовое кольцо. Там на крутом косогоре росли деревья старого парка, и с балкона открывался привольный вид на речку и ее набережные. В разгар войны отец внезапно умер; похоронить его долго не могли, и целую зиму урна с его прахом простояла на шкафу в комнате. Лида с матерью остались без средств и долгое время жили тем, что приткнулись к одной кустарной артели. Им выдавали небольшие стеклышки, нарезанные из оконных осколков, и краски; эти стекла требовалось расписывать по трафарету: мещанские лебеди на пруду, новогодние картинки с зимним лесом и т.п. Затем готовые изделия уносили для продажи на рынке. У моей матери осталась на память одна такая стекляшка.
Лида, как и большинство тогдашних "приличных" детей, окончила музыкальную школу и даже поступила в училище, но дела у нее шли худо. Здесь она познакомилась с отличницей Ритой, сумела наладить с ней дружеские отношения и дальше ехала за ней, словно на прицепе. Была она небольшого роста, худенькая, очень бойкая и энергичная, но за веселой внешностью пряталась хватка железной воли. Если она упиралась на чем-нибудь, переломить ее не могла даже Рита. Но Лида хорошо поняла характер своей более способной подруги и ни в каком виде не покушалась на первенство. Она была очень подвижной и могла проделать неблизкий путь до Казарменного переулка, где жили Ларионовы, чтобы сыграть в дурака или перекинуться парой сплетен. Риту в ее доме всегда принимали радушно, а бабушка Ираида Петровна, в свою очередь, одобряла их совместные занятия на пианино.
Но после войны их пути разошлись. Рита, подававшая большие надежды, с отмороженными руками бросила музыку, Лида же осталась и по окончании училища стала преподавать в одной из музыкальных школ, причем на довольно плохом счету. Престижных и талантливых учеников ей не доверяли. Дома она подрабатывала репетиторством, и они с матерью жили не слишком бедно.
Личная жизнь Лиды никак не складывалась. У нее были какие-то ухажеры, а может, и не было, потому что старые девы вообще горазды врать. Однажды Риту на работе спросили, не могла бы она порекомендовать хорошую девушку одному приличному парню. Рита вспомнила о подруге и пригласила ее на очередную вечеринку с целью знакомства. Но Лида, раздувшись от важности, внезапно стала кричать, что она не нуждается ни в каких знакомствах из чужих рук, что вокруг нее женихи и так лежат штабелями, и пр. Рита очень растерялась, и жених на вечеринку не пришел. Лида же явилась вся разукрашенная и тщетно крутила головой в поисках своего счастья.
С течением времени в сердце Лиды росла зависть к счастью своей более удачливой подруги. Ее визиты случались все реже и к середине 1960-х годов практически прекратились. Я запомнил невысокую, пухлую, круглолицую, преждевременно постаревшую женщину характерного учительского типа; у нее были очки в тонкой золотой оправе и пушистая укладка то ли крашеных, то ли поседевших волос. Она непрестанно улыбалась, но глаза сквозь очки посверкивали строго и отчужденно. При встрече она, исполнившись вдохновения, читала стихи Пушкина, лезла целоваться и вручала матери и мне различные безделушки, которые заведомо не могли интересовать ребенка. Добрая половина статуэток и вазочек в нашем доме происходила из этого источника. Со мной она не желала перекинуться и парой фраз, а если что и говорила, то казалось, будто директор школы допытывается о плохой успеваемости. Дети, насколько я слышал, ее не любили.
Последний раз я ее видел, кажется, на серебряной свадьбе родителей в 1974 году. К этому времени они с матерью переехали с Яузы к Речному вокзалу. Мать прожила очень долго и все кричала Лиде, что если та выйдет замуж, она покончит с собой. Но беспокоилась она зря. Взамен семьи Лида завела кривоногую и злую болонку Джульку, которая после смерти матери осталась ее единственным утешением. Пенсионный возраст безжалостно выдавил Лидию из школы, Перестройка лишила учеников, а Гайдар - денежных накоплений. Здоровье Лидии покатилось под гору: ее донимала гипертония и преследовал страх выйти на улицу.
Тогда, соблазнившись предложением какой-то новоявленной фирмы, она подписала договор о передаче им своей квартиры после смерти; за это фирма обещала в оставшиеся годы за нею ухаживать. К Лидии в дом зачастила симпатичная женщина; она приносила продукты и стоически выслушивала брюзжание, а через пару месяцев Лиду нашли в своей квартире мертвой.
* * *
Характер и судьба Вали во многом напоминают характер и судьбу Лиды; впрочем, не будь так - они не остались бы единственными подругами Риты в ее зрелом возрасте.
Валя родилась в богатой по советским меркам семье коммерческого директора текстильной фабрики. Мать ее, естественно, сидела дома. По крайней мере с одной стороны у Вали были дворянские корни. Семья жила в старом каменном доме у Серпуховской заставы; окна просторных комнат выходили во двор, на грязные корпуса завода.
Валя, ровесница Риты, росла способной девочкой и также была круглой отличницей. По виду из-за худобы она казалась довольно высокой, а пышная шевелюра дополнялась огромным торчащим носом. С Ритой она встретилась в экстернате военной поры. Обе отличницы, заваленные тяжелейшей учебой, приглядевшись друг к другу, решили действовать сообща, и, таким образом, эта дружба вначале также была "по расчету", хотя и обоюдному. Рита гораздо лучше решала задачки, у Вали же была феноменальная память на исторические факты. Едва заглянув в учебник, она словно фотографировала страницу и потом взахлеб докладывала обалдевшим экзаменаторам количество стали, выплавленное Магниткой в 1939-ом году, и урожайность зерновых на Кубани. На уроках подруги сидели не вместе, но в затылок друг другу, чтобы на контрольных им выпадал один вариант.
По окончании экстерната Рита, Валя и еще несколько девушек стали бродить из института в институт, прикидывая, куда им лучше поступать. По общей договоренности из рассмотрения исключались только медицинский и педагогический институты. Как-то на очередную встречу Валя не явилась и потом объяснила по телефону, что уже подала документы в медицинский. На этом сильно настаивал ее отец, и он же, по всей видимости, мог обеспечить ей выгодное распределение.
Однако Бог, как всегда, посмеялся над человеческими расчетами. Институт был еще на половине, когда отец Вали подхватил двустороннее воспаление легких и скоропостижно скончался. Лишившись всякой защиты, Валя была распределена в маленький город Галич, укрывшийся в глуши костромских лесов. Там на берегу огромного озера теснились хибары с огородами и выгонами скота, и стояла изба поликлиники, где домашняя девочка Валя, привыкшая к московским удобствам, оказалась едва ли не единственным доктором. К ней, словно к уездным врачам времен Чехова, с утра толпился народ. Везли и несли заразных, увечных, вызывали на милицейские расследования. Однажды к ней притащили старуху, которая умудрилась вывернуть себе на голову кипящий самовар. Голова ее превратилась в один воспаленный пузырь, и Валя, не имея инструментов, расковыривала его хозяйственными ножницами.
Обладая сильным характером и собрав свою волю в кулак, Валя на протяжении года стоически выносила все эти ужасы. Но впереди маячила беспросветность, ибо московская прописка была потеряна, а за пределами столицы участь врача везде была одна. Оставался единственный шанс: подать документы в аспирантуру, все равно по какой специализации, поступить и затем, если повезет, со второй попытки зацепиться в Москве. И вот в кромешной тьме галицких будней она ночами и выходными, призвав на помощь свою феноменальную память, зубрила и читала, разбиралась и зубрила, и следующим летом прошла по конкурсу на обучение при кафедре нервных болезней. Прописка наконец была восстановлена, и Валя опять водворилась у матери на Серпуховской заставе.
Все эти треволнения, как и первоначальное вероломство, совершенно не повлияли на дружбу Вали и Риты, которая с годами только укреплялась. Валя была постоянной участницей вечеринок студентов МИСИ (хотя к своим однокурсникам Риту и Ивана никогда не приглашала), а по возвращении из Галича сделалась главным другом семьи Глебовых. Защитив кандидатскую степень, она осела в одной из московских клиник и, толком не проявив себя на ниве целительства, с годами стала преподавать на курсах повышения квалификации ("кто не умеет - учит других"). Для этого ей наперед пришлось окончить Университет марксизма-ленинизма, причем по какой-то очень расширенной программе. Однако, при своей невероятной памяти, она успешно одолела препятствие и только жаловалась на бесчисленные конспекты ленинских статей, которые надо было сдавать чуть не еженедельно.
С личной жизнью у Вали никак не клеилось. Известную роль в этом сыграла ее мать, после неудачной женитьбы сына в голос кричавшая, что не вынесет еще и брака дочери. Была она щуплая, седая, по-старчески бестолковая и умерла относительно рано. Но дело, конечно, было не в ней. При послевоенном изобилии женщин далеко не каждая из них могла конкурировать за мужское внимание, и уж во всяком случае этого нельзя было добиться, презирая других и обожествляя себя. Правда, вскоре по возвращении из провинции у Вали приключился странный роман, о котором мать мне никогда не рассказывала. По-видимому, там была какая-то пакость; тем не менее на пальце у нее до старости поблескивало обручальное кольцо. Валя говорила, что это кольцо матери, которое она носит в ее память. Замуж она так и не вышла.
Одиночество и неприкаянность толкнули Валю в церковь, к которой она и раньше была отчасти расположена (отец ее считался очень набожным человеком). Религиозность ее, естественно, пошла по фарисейскому пути: она хорошо помнила, в какой церкви находится какая икона и когда будет служить "владыко". В комнате у нее всегда красовалось несколько крупных икон (впоследствии она их для удобства, кажется, перенесла в кухню). Однако на ее разговорах и интересах церковность нисколько не отражалась. Жизнь шла сама по себе, а молитвы читались сами по себе.
С годами Валя, неплохо научившаяся готовить, чрезвычайно раздобрела, так что вес ее зашкаливал за сотню килограммов. Лицо округилось, длинный нос утонул в пухлых щеках, и над этим купеческим великолепием вздымался пышный каштановый шиньон. Лучше всего у нее получались пироги - мягкие, сдобные, и мой отец, регулярно испекавший к праздникам головешки, только смиренно вздыхал. Валя разыскивала в журналах новые рецепты, в особенности салатов, и действительно их готовила, и потом взахлеб рассказывала скучающей Рите все кулинарные тонкости. Она говорила непрерывно, неудержимо, переходя от сплетен к новостям культуры, оттуда к кулинарии, затем (шепотом) - к политическим анекдотам, и вновь пускалась в сплетни. Отец обреченно молчал, глядя в пространство; я отдавал должное пирогам и салатам, которых отродясь не было дома, а мать возбужденно улыбалась, делая вид, что внимательно слушает, и изредка вставляла собственную краткую реплику.
Звать Валю в гости (что случалось по нескольку раз в год) было сущим наказанием, ибо она всякий раз немилосердно опаздывала. Если ее приглашали к трем, они едва успевала к пяти, и все это время родители маялись между столовой и кухней, закуски и вино, извлеченные из холодильника, грелись, а горячее остывало. Наконец раздавался звонок, я бежал открывать, и в прихожую царственно вваливалась туша в дорогом пальто и платье купеческого покроя. Поцеловав меня в щечку и отпустив несколько комплиментов (как вырос мальчик!), гостья поворачивалась к матери, и словоизвержение уже не прекращалось до самых проводов к метро.
Летом она нередко напрашивалась к нам на дачу. Мать заранее обговаривала с ней электричку, мы в приподнятом настроении шли встречать, - и, конечно, в назначенный срок никто не приезжал. Сошедшие дачники толпой стекали с платформы на узкую лесную тропинку, светофор вдали зажигал зеленый, приходила следующая электричка, потом еще одна, я в поисках ягод успевал облазить окрестные бугорки и даже найти два-три гриба, отец начинал проявлять нетерпение, мы уговаривались подождать еще один поезд (не считая товарных, - уточнял я), и вот тогда, уже двигаясь восвояси, мы замечали знакомую тушу в голубом сарафанчике, которая приветственно махала рукой. Валя была настолько добра, что вызывалась немного помочь по саду и действительно выдергивала несколько травинок; бесконечный обед перетекал в краткую лесную прогулку, та в свою очередь оборачивалась чаем, мы с отцом тихо дурели, мать кивала, временами вставляя реплики, и вот наконец, умученные вдрызг, мы эскортировали дорогого гостя обратно к станции.
В конце июля у Вали были именины (как глубоко верующий человек, она совершенно презирала свой день рождения, который приходился где-то на апрель). Тогда следовало отдать визит. В ближайшее воскресенье отец заводил машину, и мы ехали с дачи по красивейшему Рублевскому шоссе в сторону Барвихи, недалеко от которой притулилась небольшая деревенька. Донельзя разбитый проселок выводил на песчаную улицу, где в палисадниках буйствовало разноцветье флоксов и золотых шаров. Там в просторной деревянной избе, разделенной пополам между двумя враждовавшими семействами, Валя из года в года снимала комнату и проводила летние отпуска. Во дворе было много крапивы, между кустами рылись белые куры, и меня предупреждали, чтобы я, упаси Боже, не сорвал где смородинку. Увидев машину, Валя откладывала недочитанный роман и, поднявшись из гамака, вальяжно шествовала навстречу. На терраске шипел самовар (Валя вообще не признавала чайников), хозяева деликатно удалялись во внутренние покои, - и дальше начиналась прежняя программа с пирогами, салатами и неизбежной прогулкой по окрестным задворкам.
После смерти матери Валя вступила в жилищный кооператив и в начале 1970-х перебралась в просторную однокомнатную квартиру на верхнем этаже новой кирпичной башни. С балкона распахивался вид на пойму Москвы-реки с лесопарком Коломенского на той стороне. Здесь же поблизости располагалась и клиника, так что Вале было удобно добираться на работу. Широкая пустая комната, обрамленная родительскими музейными вещами, казалась нежилой, а на кухне ветер подвывал в решетках вентиляции, наводя какую-то мистическую жуть.
Одиночество и неприкаянность медленно делали свое дело. С годами Валя становилась все агрессивнее, а в ее трескучей болтовне то и дело проскакивали едкие замечания и презрительные нотки. Рита стоически терпела все за право подышать одним воздухом с этой гадиной. Раза два случилось, что Валя вообще не изволила прийти и на встревоженный звонок высокомерно отвечала, что ей теперь некогда. Как-то ее пригласила в гости Лида и специально поджарила курицу, но Валя проделала с ней тот же финт. Самолюбивая Лида, однако, повела себя иначе. Она взбесилась и прямым текстом заявила обидчице, что такую дрянь больше у себя видеть не хочет.
С конца 1970-х Валя периодически отсутствовала дома и потом объясняла, что ее обследовали в больнице. Только спустя много времени мы с отцом догадались, что больница на самом деле была психиатрической. Здоровье ее становилось все хуже, за тяжелой гипертонией последовала опухоль в груди. К этому времени Валя, растеряв остатки великосветских приличий, лаяла на людей подобно собаке. Здесь уже кончилось терпение и у Риты, отношения наконец были разорваны, а через некоторое время оказалось, что к телефону в ее квартире никто не подходит.
[...] Известно, что добрый человек душою тянется к более доброму, а злой - к более злому; иначе говоря, любовь человека тянется к такой же, но более выраженной любви. И Валя, и Лида, в сущности, имели общее духовное качество, а именно: всепоглощающую любовь к себе, однако такого рода, что, используя выражение Сведенборга, "их лица были черными, но не огненными". Они не стремились напрасно гадить другим, их зло было пассивно-оборонительное и как бы самодостаточное. [...]
|