Сад моего детства (2)

Автор: Михаил Глебов, май 2002

Существует таинственный психологический закон, вынуждающий нас делить всякий земельный участок, согласно расположению жилого дома, на переднюю (декоративную) и заднюю (хозяйственную) части. Все, что находится между калиткой и фасадом коттеджа, служит как бы гостиной с присущими ей украшениями; остальное выполняет чисто служебные, затрапезно-бытовые функции. Любопытно, что такого разделения инстинктивно придерживаются даже те хозяева, которые не интересуются чужим мнением об их участке и вовсе не принимают гостей. Больше того, если по каким-либо причинам жилой дом переносится в дальний конец сада, вся огромная территория впереди обретает явственные черты палисадника, с той лишь разницей, что цветы и другие красивости вытягиваются вдоль длиннейшей центральной дорожки, а по бокам от нее, ближе к границам, застенчиво жмутся картошка и ягодные кустарники.

Как уже говорилось, на участках дома были, согласно инструкции, отнесены на 10 метров от дороги; эта наружная полоса, вкупе с прилегающими к дверям лужайками, автоматически сделалась "передом", а дальше на сорок метров вглубь тянулся фруктово-ягодный "зад".

В противоположность большинству садоводов, тщеславно разместивших "впереди" цветочное изобилие, мои родители поступили более рационально. Прямо за мостиком, расположенным посередине ширины участка, имелась заросшая травой площадка для "Москвича". С правой стороны чахлые прутики венгерской сирени отделяли ее от огорода размером в 6-7 коротеньких гряд. Это опять-таки было разумно по причине близости водопровода. Левая же сторона, куда непосредственно глядело окошко дома, была оставлена ровной лужайкой, пригодной для игры в бадминтон. Здесь, позади рогозно-дичковой чащи, тянулась длинная гряда флоксов (розовые-с-глазком вперемесь с белыми); высокие флоксы были обрамлены пышно цветущими анютиными глазками и маргаритками.

В дальнем левом конце лужайки, возле самой границы с Кулигиными, стояла приятная деревянная лавочка со спинкой, выкрашенная в зеленый цвет. Видимо, отец сколотил ее в порыве вдохновения. По бокам росли два округлых вишневых куста, в урожайные годы дававшие несколько ягод. Их обрамляли полукружия маргариток, сходившихся к скамейке. Здесь очень любила отдыхать мама, отчего в нашей топонимике скамья закрепилась под именем "мамина".

Поблизости от нее, в переднем углу сада, были посажены три березы, символизировавшие нашу семью. Я смутно помню, как мы втроем, захватив мою старую коляску (использовавшуюся теперь для садовых нужд), вышли с лопатой за ограду товарищества, где по болотистой поляне, заросшей пахучими травами, была разбросана древесная мелочь, и выкопали три тесно сидящих деревца высотой отцу по плечо. Березки отлично прижились на новом месте, заглушив вокруг себя не только рогозу и дички вишен, но даже большую соседскую рябину, которая тщетно пыталась с ними конкурировать. "Это - мы!" - любил говорить отец, обнимая мать и меня за плечи. Однако с годами кора среднего ствола из белой внезапно сделалась розоватой, и сам он решительно отклонился в южную сторону, ближе к солнцу, что нарушило весь смысл композиции.

Хотя большинство садоводов стремились устраивать цветники прямо под окнами домиков, родители справедливо сочли такие заросли прибежищем комаров и довольствовались регулярным выкашиванием лужайки. Однако у юго-западного угла прижился высокий куст рудбекии - "золотых шаров". В прогале между ним и вишневым кустом у "маминой скамейки" были врыты два толстых бруса с крючьями и подвешен гамак. Туда подстилали нечто вроде матрасика и затем раскачивали меня.

Лужайка заходила и справа от домика, где была дверь; здесь в ряд сидели три куста вишни, обильно украшенные спереди флоксами, ирисами (которые отцветали еще до нашего приезда на дачу) и особенно настурцией с ее таинственными рыжими цветами-граммофончиками и зелеными горошинами семян. Осенью семена требовалось собирать в баночку. Позади этой декорации начинался уже настоящий сад.

Прямо напротив двери террасы, метрах в шести, возвышались останки первоначальной хибары, которую я описывал в главах о закладке участка. Ее романтично называли "беседкой", поскольку сохранился лишь дощатый пол да навес из толя. Вообще беседку никак не использовали, и, кроме меня, туда мало кто заходил. Большую часть времени там стоял шатучий зеленый стол, который предназначался для "обедов на свежем воздухе". Боковые стороны были увиты белым цветущим вьюнком; его по весне высаживал дед, и это, кажется, было его единственной обязанностью на участке.

Вход в беседку обрамляли два громадных куста георгинов, цветущих багряным, оранжевым и лимонным ближе к осени. Еще несколько кустов сидело возле стоянки "Москвича". В октябре отец выкапывал клубни и отвозил на хранение в холодный погреб к одному из сотрудников, а весной забирал назад. Однажды в конце шестидесятых годов он задержался в командировке и вовремя не забрал клубни, и они там сопрели.

Справа от беседки, если смотреть из двери террасы, цвела уникальная селекционная роза, которую очень любила бабушка, а после ее смерти взялся опекать я. Цветы у нее были огромные, нежнейшего оттенка, смущенно-розовые в глубине и почти серебристые по краям; они издавали волшебный тонкий аромат целомудренной свежести. Мало того, роза оказалась ремонтантной и обильно цвела дважды в лето. На зиму ее пригибали к земле и накрывали сверху специальным ящиком. С нею в конце концов вышло, как с георгинами: одна весна выдалась слишком теплой и ранней, мы не успели вовремя убрать ящик, и роза погибла.

Из домика мимо розы тянулась натоптанная дорожка к крану, под которым мыли посуду. Черная водопроводная труба привставала, словно кобра, на метр вверх и послушно склоняла головку с тугим вентилем. Оттуда била струя раза в четыре толще, чем на московской кухне, а при отвернутом настежь вентиле уподоблялась пожарному брандспойту. Вода, как уже говорилось, была артезианской, т.е. без хлора, и с довольно приятным вкусом, хотя мне пить сырую воду категорически не разрешали. В ней, несмотря на фильтры, содержался мельчайший песок, который золотил дно наполненных ведер. Время от времени вода отключалась; тогда из крана противно шипело, а потом вдруг брызгала коричневая ржавая гуща, которую приходилось "спускать".

Около крана отец соорудил немудреный столик со щитком, чтобы вода не обливала ноги. Кроме того, под самый кран вкопали половину распиленной бочки; струя била в этот импровизированный водоем и не размывала берег кювета. Поскольку в бочке стояло много воды, там развелась всякая болотная живность, и мама, панически боявшаяся змей, потребовала принять меры. Бочку выворотили и заменили другой, маленькой - только дно с низенькими краями. Теперь струя брызгалась, зато целиком стекала в канаву.

Поскольку в первые годы водоснабжение часто капризничало, по соседству с краном, чуть ближе к дороге, дед смолотил уродливую дощатую тумбочку и выкрасил ее белым. Сзади к ней вертикально прибили длинную доску с подвешенным жестяным рукомойником. Под рукомойник на тумбочку ставился алюминиевый таз, по миновании надобности убиравшийся внутрь тумбочки. Здесь же стояла дедова кадка с резервной водой - невысокая, усеченно-конической формы, дубовая, тяжеленная, вероятно, еще дореволюционная, омерзительно черная внутри, отчего и вода в ней также казалась гнилой. Известно, что в тридцатые годы Ларионовы использовали ее для закваски капусты. Сверху кадку для гигиены накрывали специальным щитком. Вдохновленный этим раритетом, я сочинил кричалку:

Серая кадка
На дворе стояла,
По небу гуляла,
На небе стояла,
Ходила и гуляла,
И грибы собирала!

- Тьфу! Дефективный ребенок… Грибы она собирала, понимаешь ли…

Прямо напротив рукомойника торчал плотный сноп высокой полосатой травы с бело-зелеными листьями. Ее очень любила бабушка. Вокруг даже имелась посыпанная песком дорожка, по которой следовало бегать.

Дальше начинался папин огород, мимоходом упомянутый ранее. Грядки там были вровень с землей, а междурядья выглядели канавами и действительно заливались дождем. На грядках всегда сидела чахлая репа, редиска (неудержимо растущая в хвосты), укроп и салат, обожаемые мамой, иногда огурцы, не желавшие даже цвести, и еще сколько-то бесполезных вещей. Крайняя к улице гряда предназначалась для зеленого лука; он плохо рос в тени придорожных дичков; сверх того, здесь свирепствовала мокрица - мелкий ползучий сорняк. Половина одной из гряд никогда не перекапывалась, потому что тут жил многолетний щавель, и мы с мамой регулярно нащипывали в таз мелкие кислые листья с красноватыми черешками. Из них варили противные зеленые щи с половинкой крутого яйца. В целом огород, фатально предоставленный самому себе, почти не приносил пользы.

Описание передней части участка выйдет неполным, если не упомянуть о трех тополях, вздымавшихся над прочей зеленью. Однажды, еще в первые годы товарищества, бабушка шла со станции по Централке и увидела, как мужики обрезают придорожные тополя, чтобы те не давали пуха и вообще были похожи на шар. Она подобрала три ветки и воткнула их на своем участке: два по бокам от мостика, а третий - между краном и дедовым рукомойником. Все они, таким образом, разместились возле кюветов с водой и быстро пошли вверх. Но тем, что охраняли мост, не повезло: их регулярно уродовали разворачивавшиеся самосвалы, а в левый как-то с размаху въехал на своей "Победе" сосед Черников, из-за чего с ним едва не вышло войны. Они хотя и росли, но казались обиженными судьбой, желтели, роняли листья, и к исходу 1970-х годов я их спилил.

Совсем по-другому сложилась судьба третьего тополя, избавленного от полоумных шоферов и обильно питаемого водой из крана. Он рос и толстел сказочными темпами, в считаные годы превзойдя высоту соседнего высоковольтного столба, а затем распустил ветви далеко в стороны. Обхватить ствол руками не мог даже взрослый человек. Комично, что сбоку еще долго торчал малюсенький колышек, к которому была привязана первоначальная ветка. Его громадные узловатые корни подлезли под тумбочку рукомойника и вывернули ее вверх, а затем веером расползлись по огороду и привели его в полную негодность. Где ни копни - везде тянулись бесконечные желтые шнуры в палец толщиной, с боковыми тонкими волосками.

Затем тополь подлез под канаву и устремился корнями в соседские угодья. Кукины бранились, оплакивая свои смородины, но ничего не могли сделать. Они даже со злости спилили у него несколько боковых сучьев, докуда смогли долезть. Тогда тополь нанес ответный удар: словно по команде, вся окрестность покрылась молодыми тополиными отростками. Крона же разрослась настолько, что почти дотянулась до высоковольтных проводов и при сильном ветре хлестала по ним, выбивая снопы огненных искр. Набежали начальники, составили акт, я тщетно упирался, отец нанял рабочих, и они с великим трудом обрушили этого гиганта наземь. Вокруг посветлело, замученные яблони и кустарники тронулись рост, но пейзаж был непоправимо испорчен. Впрочем, все это случилось уже на пороге девяностых годов.