Пробуждение ада

Автор: Михаил Глебов, октябрь 2002

[...] Понятно, что "безобразия" выдуманных мною "снигальчат", нацеленные главным образом против воспитателя и установленных им порядков, являлись виртуальным выражением моего собственного недовольства домашними, и это недовольство не могло бесконечно удерживаться внутри. Тем более, что я рос, а непрестанная работа воображения при полном отсутствии нормальных детских забав настолько же ускорила развитие моего ума и самосознания, насколько препятствовала обретению навыков жизни в ребячьем коллективе. В сущности говоря, даже изобретенные мною "снигальчата", появись они взаправду, стали бы для меня скорее мучителями, чем друзьями. Так любитель компьютерных игр без конца стреляет и убивает, и сам расходует свои "жизни", и при каждой новой "потере жизни" ему досадно, но ведь не больно! Если же снигальчата, согласно моим фантазиям, кидались камнями, дрались и периодически отведывали кнута с железными гирьками, можно только представить, каково бы мне было в их развеселой компании!

Сам я, конечно, этого не понимал (только уже в школе отчасти понял), и вообще не занимался анализом. Мне просто было плохо; и даже не то что плохо, не осознанно плохо, когда человек может на основании опыта сравнивать, что ему нравится, что не нравится, что годится, а что нет; я ведь был еще совсем ребенком, дошкольником пяти и шести лет, безо всякого личного опыта, притом вся жизнь моя от начала до конца протекла именно в этих условиях, которые оттого выглядели безальтернативной данностью. Альтернатива была только книжная, и на основании этих книг - "снигалочья"; и ее, конечно, можно было считать детской фантазией, если бы она не опиралась на здоровые человеческие инстинкты - жажду взаимопонимания, жажду радости, жажду общения со сверстниками. И это был, так сказать, справедливый элемент моего недовольства.

Однако параллельно с ним, в тени его и почти неотличимо от него из тайных глубин моего духа стала по капле просачиваться гнилая отцовская наследственность, и не отцовская даже, а скорее дедовская, Мирона Тимофеевича. В своей основе она была концентрированной любовью к себе, и в то самое время, когда мою личность ущемляли снаружи, гипертрофированное чувство ее значимости просачивалось изнутри. Таким образом, обе причины - внешняя справедливая и скрытая адская - действовали вместе, поддерживая и усиливая друг друга.

В сущности, именно это самое происходит с любым затюканным злодеем: пока его тюкают, т.е. причиняют ему зло, мы его жалеем - и, судя по внешнему положению дел, справедливо жалеем; но стоит только освободить его из-под наказания, как происходит волшебная трансформация угнетенного в угнетателя и жертвы в мучителя; и я неоднократно сталкивался с этим феноменом в солдатской среде. Очень может быть, что те жесткие рамки, в кои я был фатально поставлен с момента рождения, имели провиденциальный характер, всячески тормозя и откладывая пробуждение адской наследственности, которую словно придавили могильной плитой слепого послушания.

С другой стороны, известно евангельское: "Ибо должно прийти искушениям, но горе тому, через кого они приходят". Ибо зло, как бумеранг, возвращается к его творцам, и особенно очевидно (и болезненно) это бывает как раз в воспитании детей, которые быстро вырастают и тогда безжалостно мстят своим горе-воспитателям. Возьмите почти любую нынешнюю семью - и вы столкнетесь с таким положением в более или менее запущенной форме.

В моем случае на стороне домашних мощно выступал фактор моей твердой убежденности в том, что надо вести себя хорошо, т.е. таким образом, как этого требуют взрослые, и я действительно старался выполнять все их требования, еще не умея понять, какие из них справедливы и разумны, а какие основаны лишь на их стремлении к собственному удобству и покою. Можно со всей убежденностью сказать, что при отсутствии этого фактора жизнь моих близких еще на Третьей Фрунзенской превратилась бы в сущий ад. Ибо я встречал четырехлетних детей, ведущих себя, словно помешанные, кидающихся игрушками в родителей, лезущих с ногами на обеденный стол, нагло перебивающих взрослого человека и не воспринимающих никаких вразумлений, кроме ремня.

Это только наивному и неопытному человеку кажется, будто ребенок уже потому должен бояться родителей, что он такой маленький и слабый. Он забывает, что осы, крысы и гадюки тоже маленькие и слабые, а кто из нас кого боится? Если в человеке клокочет ад и Господь "ими же весть путями" его не сдерживает, такого дьявола не способны остановить даже злейшие пытки, что ясно доказывается образом жизни этих дьяволов в преисподней: после жесточайшего наказания они успокаиваются лишь на малое время. Но кто же станет устраивать гестапо для собственного чада? Совершенно оставляя в стороне вопросы любви к нему (с которой у обывателя вообще не густо), такого цыпленка ведь легко и покалечить, и даже убить, со всеми вытекающими для родителей уголовными последствиями.

Что же касается умеренного рукоприкладства, оно не столько сдерживает, сколько озлобляет, да еще подталкивает ребенка переходить от прямого бесхитростного неповиновения к различным подлостям и коварству, т.е. значительно усугубляет ситуацию. Кроме того, всякое наказание ужасно лишь для порядочных людей и лишь поначалу; если же у ребенка вообще нет совести, а ремень работает каждую неделю, выволочка становится будничной и по большому счету перестает пугать. Единственным результатом оказывается лишь взаимное озлобление родителей и ребенка, доходящее до ненависти и превращающее их совместную жизнь в кошмар. Вот от какой незавидной судьбы я избавил и себя, и домашних своей верой в принципиальную справедливость их требований!

Тем не менее, к этому времени я уже начал думать, и поскольку всякий чешет, где чешется, мои мысли естественным образом крутились вокруг отношений с родными, которые, при всем моем твердолобом пуританстве, вызывали некоторые сомнения. Я понемногу стал догадываться, что не все их указания можно слепо принимать на веру, и не все их запреты вызваны действительной необходимостью (против необходимости я никогда не восставал, и если признавал неизбежной некую пакость, типа хождения в школу, то смиренно терпел и исполнял ее). Самая закавыка состояла в том, что доселе я априори считал все требования родителей соответствующими моим же собственным интересам, которых я по малости лет еще толком не понимаю, а взрослому человеку видней; теперь же у меня возникли смутные подозрения в некой злонамеренности, направленной против меня лично, хотя шестилетний ребенок, конечно, не может здраво рассмотреть и расставить по полочкам такие вещи. Его ощущения главным образом интуитивны и туманны, но это не значит, что они не верны. И вот здесь-то и зародилась впервые та трещинка между мной и родителями, которая, все расширяясь, с годами привела к нашему полному духовному разрыву.

Невероятно, но этот факт тогда же был предсказан мне знамением - возможно, самым первым в моей жизни. Как-то в выходной (судя по погоде, был апрель или октябрь) я с родителями возвращался с прогулки по Комсомольскому проспекту. Родители живо обсуждали какую-то сплетню, причем до такой степени живо, что даже перестали за мной следить. Я же, в свою очередь, пребывал со снигалками, где разворачивались не менее захватывающие события. Так мы поравнялись со светофором, что против Второй Фрунзенской улицы, и тут мне вдруг показалось, что родители решили перейти на ту сторону. В таких случаях я обязательно брал взрослых за руку; и вот, увидев рядом с собой рукав черного мужского пальто и думая, что это отец, я взял за руку какого-то незнакомого человека и пошел рядом с ним. Мужчина же, по всей видимости, крепко думал о собственной снигалке; он ничуть не удивился появлению чужого ребенка и понял так, что я прошу перевести себя через проспект.

Между тем родители, наслаждаясь сплетней, ушли далеко вперед. Вдруг мать спохватилась, стала вертеть головой - и наконец с ужасом разглядела меня с чужим дядькой на краю тротуара, где мы дисциплинированно пережидали красный свет. Родители устремились ребенку на выручку; мать подбежала первой и с бранью оторвала меня от изумленного дядьки. Тут я и сам понял промашку, и мне сделалось стыдно, тем более что родители вывернули дело так, будто я их сознательно предал ради какого-то дядьки. "Да ему лучше чужой мужик, чем мы!" - заливалась Рита. Я, разумеется, отчаянно крутил головой - и лишь теперь понял, что это была правда: незнакомый мужчина символизировал неизвестную мне Истину, которая вырвет меня из духовной атмосферы родителей и поведет совершенно иным путем - поперек их курса, на другую сторону улицы.

…В самом конце апреля 1999 года я решил побродить по Москве и каким-то образом очутился на Мытной улице. Уже смеркалось, был холодный и хмурый день. Возле дверей детской поликлиники стояла мать с худеньким мальчиком лет шести. Заметив меня, он вдруг вывернулся от матери, побежал навстречу и хотел схватить за руку; в руке же моей был зонтик, серый с мелкими черными крестами; и он, поколебавшись, схватил за зонтик и сам растерялся, зачем это делает, и виновато крикнул мне и своей маме: "Зо-о-онтик!" Подбежала удивленная мать: "Ты что, с ума сошел? Извините…" - и оттянула его в сторону. Так эстафета была передана дальше.