Всякие безобразия

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

Героическая трилогия Алексея Толстого
"Хождение по муХам".

[...] Лето 1968 года по неизвестным причинам ознаменовалось для меня всплеском "мушиной вакханалии"; она настолько же усилилась, насколько ослабли прежние дошкольные фантазии. Возможно, свою роль сыграл и чисто внешний фактор: придуманные сказки мне рассказывать теперь было некому (дед, в рамках "большого скандала", отказывался слушать), а мух, ос и слепней на новой террасе собралось едва ли не больше, чем в старом доме.

Я уже писал о давней привычке сажать наиболее крупных особей в бутылки и созерцать их ползающими там среди травы и цветочков. Теперь эти бутылки нередко располагались у меня перед носом во время еды, вызывая вполне извинительную тошноту окружающих. Иногда их по нескольку штук стояло на подоконниках и вообще где попало. Не удовлетворившись этим, я раздобыл большое железное ведро, снаружи карандашом крупно вывел "Мушинник N 1", внутрь напустил мух без счета и сверху завязал марлей. Это было самое первое мушиное общежитие, а поскольку любезных моему сердцу бычьих слепней на такой объем не хватало, мушинники заселялись вообще всеми мухами, попадавшимися на окнах. Как раз в это время мне купили сачок для ловли бабочек, по всей видимости, надеясь, что я займусь более приличными насекомыми. - Как бы не так! Я бегал с сачком по дому, ловил все, что летало, и запихивал под марлю в ведро. Я даже требовал, чтобы его держали ночью возле моей кровати (и, соответственно, в изголовье кровати родителей), но тут отец возмутился, и все стадо мух коротало летние ночи на кухне под лестницей.

Еще одной попыткой родителей перевести мою внезапную придурь в конструктивное русло стала принесенная матерью с работы книга французского энтомолога Фабера, жившего в XIX веке и писавшего научно-популярные очерки о мире насекомых. Но здесь, как и в других случаях, оказалось, что меня не интересует научная сторона дела, а только самый факт наличия этих мух, на которых я желал смотреть и о которых фантазировал нечто не относящееся к реальности. В этом, по всей видимости, заключался стиль моего детского мышления вообще - не бытовой, предметный, а какой-то абстрактно-отвлеченный, оперировавший (в данном случае) "мухами" как некими символами непонятно чего. И это, вне всякого сомнения, истекало в меня напрямую из духовного мира, о чем я также писал ранее.

Одним словом, затея с Фабером провалилась. Правда, меня заинтересовали крупные фотографии мух и ос, но описания их жизни, со всеми личинками и куколками, вызывали форменное омерзение. Я не хотел их слушать и тщетно силился объяснить родителям, что мухи, обитавшие в моей сказке, не имели никаких мерзких личинок, а только собирали цветы и ухаживали за маленькими детьми; и что вы, в самом деле, постоянно загоняете их в уборную? - Это совсем не те мухи, и меня интересуют именно те, а не мерзкие эти, служащие всего лишь как бы символами тех. Мать очень просила сослуживца продать ей эту книгу насовсем, но тот отказался.

В то лето особенно много мух скопилось в мансарде: из кухни туда непрестанно восходили съестные запахи, а в дощатых стенах имелись щели, и вот на обоих трехстворчатых окнах скопился такой зоопарк, о котором старая терраса и мечтать не могла. Сверх того, пустое пространство под коньком быстро обжили осы; утром они спросонья часто ползли не туда - и оставались жужжать на стеклах. Тут мне пришла в голову идея создать большие стационарные мушинники. Я брал две длинные дощечки и прислонял их домиком к плинтусу, затыкал торцы брусочками, а внутрь совал отловленных мух. Там, в темноте, они сразу засыпали, и случайно задетый ногою мушинник являл интересное зрелище черного гороха, который, продирая глаза, медленно полз во все стороны. Мушинников было много вдоль всех стен мансарды, на их крышках я проставлял порядковые номера. Я даже вытащил из-под кровати отцов чемоданчик с инструментами и размашисто написал синим карандашом на крышке: "НАВОЗ", что, по правде говоря, соответствовало действительности.

Большие полосатые осы, безопасности ради, сидели в стеклянных бутылках. Технология их поимки была такова: загнав осу на окно, я накрывал ее горлышком бутылки, и между горлышком и стеклом просовывал бумажку; из-за нее становилось темно, оса улетала вглубь бутылки, и тут можно было не торопять заткнуть посудину скатанной газетной пробкой. Внутрь я нередко бросал кусочки сосисек и с любопытством смотрел, как оса разводит вбок треугольные зубчатые челюсти и отколупывает ими крохи мяса. Если туда же в бутылку пускалась муха, они мирно жужжали вместе. Как-то раз, пристально глядя сквозь стекло, я изобразил в тетради колоссальную желто-черную осу с зубами, и так старался, что даже продавил бумагу карандашом.

Что касается устного творчества, лето 1968 года по праву можно было назвать "апогеем эпохи кричалок". Я уже не помню степень своей громкости, но не исключаю, что идиотские вопли доносились и до соседей. Большая часть кричалок, как легко догадаться, так или иначе была связана с мухами. Сразу следует оговориться, что я мог сочинять и "нормальные" стишки. Так, уже в августе, когда наступили темные ночи, я, укладываясь в кроватку, выдал следующий "шедевр":

А на улице темно.
Комары глядят в окно.
Страшно мне и комарам.
Кто-то ходит по дворам.
Все темно, темно кругом.
Темный весь и сад, и дом.

* * *

Теперь для полноты картины следует упомянуть о других развлечениях, хорошо укладывавшихся в бабушкин тезис о моей "дефективности". Так, мой интерес к электро-столбам проявился странным образом: буквально в день переезда в новый дом, в самые горячие часы "большого скандала", я взял моток коричневой клейкой ленты (родители приносили ее с работы, где она зачем-то использовалась копировщицами) и в одном простенке террасы изобразил высоковольтный столб устрашающего размера, а в другом - столб типа того, откуда к нашему дому шли провода; у него имелась подпорка, а сверху даже висел фонарь. Чтобы изобразить льющийся свет, я исцарапал ножом поверхность досок, за что меня крепко бранили. Кроме того, мое творчество словно нарочно обрамляло дверь Ларионовых, которые усмотрели в этом еще один выпад против себя. Эти фрески продержались не меньше месяца и были безжалостно содраны перед окраской стен.

Изобилие валявшихся всюду дощечек и брусьев подтолкнуло меня к строительству железной дороги. В Главе про детские игрушки мимоходом упоминалось об огромном фанерном грузовике. Теперь я назначил эту машину товарным поездом. От кучи песка, громоздившейся перед фасадом дома, в сторону беседки были проложены два ряда дощечек с таким расчетом, чтобы машина ехала по ним своими колесами; я отчаянно ругался, когда родители, таскаясь с лестницей вокруг дома, то и дело сбивали мне рельсы. Вдоль одноколейки с небольшими интервалами были расставлены столбы контактной сети - колья с прибитыми поперечными планками. Вначале я даже связал их проводом - бельевой веревкой, но она мешала людям ходить. Главный же мой интерес сосредоточился в том месте, где трасса пересекала оживленную дорожку к крану. Я взял Ольгину осиротевшую тяпку, выдолбил от дерна большой квадрат и аккуратно вымостил его обломками кирпичей. Сюда подходили рельсы, с двух сторон на дорожке расположились шлагбаумы - те же колья с поперечинами, которые вертелись на гвоздях, - а еще другие колья изображали фонари и телеграфные столбы.

После каждой еды я терпеливо дежурил на переезде, дожидаясь, пока кто-нибудь не отправится мыть посуду, и тогда перекрывал шлагбаум. Домашние некоторое время топтались со своими кастрюльками, не желая меня сердить, потом начинали браниться, - и тут, поскольку поезд уже прошел, я милостиво поднимал шлагбаумы. В конце концов все стали ходить не по дорожке, а рядом, сквозь беседку, куда еще не доросла своими сучьями развесистая яблоня Грушовка.

Это натолкнуло меня на новую мысль; и вот, оставив шлагбаумы и вооружившись той же тяпкой, я за день продолбил для них в траве дорожку полуметровой ширины, которая, извиваясь, шла из беседки к крану, и густо засыпал ее песком. - Теперь все, как нарочно, ходили через бездействующий переезд, а новую трассу игнорировали. Я ругался и загонял всех на нее, придирчиво следя, чтобы никто не срезал живописные извивы и повороты.

Между тем отец проявил внезапную инициативу: он прибил к одной длинной жерди другую, от которой через вершину первой тянулась веревка, и врыл это чудо инженерной мысли на главной дорожке в уборную близ сарая. Такой восхитительный шлагбаум мне и не снился! Излишне говорить, что отныне я часами дежурил возле него, препятствуя хождению всех по естественной надобности. Теперь отец, крутя головой, вынужден был совершать пируэты по ближайшим грядкам, а брань неслась пуще прежнего. Шлагбаум простоял долго - кажется, до конца лета, но в следующем году его уже не было.

* * *

К этой же теме относится еще одно развлечение - правда, московское, - о котором я забыл написать. Дело в том, что весной 1968 года у меня прорезался еще один "бзик" - светофоры, и не сами как таковые светофоры, а именно их желтый свет. Иногда они работали в мигающем режиме, одним только желтым; в переулках тех лет вообще встречались мини-светофоры в одну мигавшую лампочку. Но я любил, когда затянувшийся зеленый сигнал внезапно сменялся желтым, и чем его оттенок был темнее и ближе к оранжевому, тем он ценился выше. Самый восхитительный светофор стоял на перекрестке Комсомольского проспекта с Хользуновым переулком и глядел в сторону метро; на этот сладостный апельсинный цвет я мог взирать часами. Кроме того, здесь же висели табло для пешеходов с горящими надписями: "Стойте" или "Идите".

Отец, считавший себя великим механиком, не поленился на досуге изготовить мне персональный светофор. Он склеил картонную коробку, которую можно было подвешивать за верх или ставить на стул. С каждой ее стороны имелись по три отверстия, заклеенные калькой, выкрашенной в красный, зеленый и желтый цвета, внутри же прятались три маленьких лампы. Я очень сердился, что на одной паре сторон красный цвет был, как и положено, сверху, тогда как на другой паре - внизу; но отец объяснил, что иначе ему пришлось бы разгораживать коробку внутри, ставить вместо трех ламп целых двенадцать и пр; одним словом, я удовлетворился и таким вариантом. От светофора к моему пульту, заимствованному от игрушечной железной дороги, тянулся провод, так что я мог дистанционно переключать сигналы.

Этот светофор был с триумфом установлен в прихожей и широко использовался после еды, когда Рита и Валентина носили посуду. Мало того, как-то вечером я разложил планки строительного конструктора вдоль коридоров от самой кухни и объявил, что это - разделительная полоса, которую пересекать не дозволено. Так, например, Валентина, возвращавшаяся из кухни, должна была следовать мимо своей комнаты до самого торца коридора, и лишь оттуда, развернувшись у темного шкафа, идти к себе. И наоборот, от всех спешащих в уборную требовалось сперва добежать до кухни и там развернуться; и это круговое движение я еще регулировал светофором.

Не помню, продержались ли эти драконовские правила дольше одного дня, но светофор мною использовался часто; отец в этой поделке буквально превзошел самого себя. Вскоре коробка стала расклеиваться, и наконец следы этого чуда техники затерялись в дачном чулане.