О школьном распорядке

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

Утром мама будит мальчика:
- Вставай, в садик пора.
- Не пойду я в ваш растакой садик, и в школу тоже, а об институте и не мечтайте!

За долгие годы советской власти школа перенесла немало реформ, о полезности коих было достаточно сказано выше. При Сталине даже вводили гимназический принцип разделения мальчиков и девочек; пытаются его ввести и сейчас, только основания разные: тогда не хотели, чтобы ребята отвлекались от учебы на записки и перемигивания; теперь опасаются разврата прямо в классе. Конечно, с позиции детской колонии, разнополые малолетние преступники должны содержаться раздельно; но если мы все же считаем их нормальными вменяемыми детьми, и работать потом они будут вместе, то и учиться должны вместе; и ко времени моего поступления в школу это сталинское извращение, по счастью, уже осталось в прошлом.

Если не брать времен НЭПа, о котором я судить не берусь, советская средняя школа всегда была десятилеткой. В конце каждого года устраивались экзамены практически по всем предметам, а седьмой класс вообще был решающим: после него безжалостно отчислялись все двоечники, и их дорога лежала в ремесленные училища. Прочие тянули еще три года и наконец получали аттестат зрелости, с которым их могли принять на рабочие должности или зачислить по конкурсу в институт. Однако к 1970-м годам правила смягчились: вместо семи лет начальное образование растянулось на восемь, двоечников отчислять перестали, разве лишь тех, кто уж слишком надоел, а экзамены сохранились только после 8-го и 10-го классов, и то не по всем предметам, а выборочно.

Советская школа 1970-х годов, т.е. когда я в ней учился, формально состояла из трех ступеней: 1-4 классы, 5-8 классы и 9-10 классы. Точных названий этих ступеней я не знаю. 10-й класс давал ученику аттестат зрелости, т.е. полное среднее образование; 8-й класс давал свидетельство о полученном начальном (неполном среднем) образовании. Четвертый же класс не давал никаких документов, перемена состояла лишь в списке учебных предметов, ибо лишь с пятого класса начинались "нормальные" дисциплины - физика, биология, география, история.

С точки зрения ученика (которая сильно отличается от точки зрения директора школы), все обучение делилось на два принципиально разных отрезка: с 1-го по 3-й класс - и все остальное. Разница заключалась в том, что начальные классы имели собственного постоянного воспитателя ("классного руководителя"), который один вел практически все предметы, притом в постоянном помещении, и знал каждого ученика как облупленного. Впоследствии каждый предмет уже вел отдельный учитель, так что сколько было в расписании дисциплин, столько имелось и учителей. Формально один из них считался "классным руководителем" (у нас, например, им была литераторша, потом химичка), но реально он почти не выделялся из прочих предметников. Мало того, отныне у класса не было своего постоянного помещения, а взаимные дрязги учеников никого не интересовали, пока не случалось чего-нибудь вопиющего. Одним словом, если начальную школу дети могли в некоторой степени считать своим домом (или, если угодно, продолжением детского сада), то в дальнейшем это чувство совершенно утрачивалось, под конец незаметно переливаясь в холодное бездомье института.

На протяжении первых трех лет структура уроков была одинаковой: математика, русский язык, чтение и после какая-нибудь ерунда - физкультура, труд, рисование, пение, а по субботам - классный час, когда рассуждали о поведении и бранили двоечников. В первом классе всегда было ровно по четыре урока. Со второго класса к этому стандартному расписанию прибавилось много английского языка, так что уроков почти ежедневно стало пять; а начиная с четвертого класса их уже почти всегда было по шесть, так что я возвращался домой к трем часам.

Каждый день начинался в 8.15 так называемой "пятнадцатиминуткой", и те, кто по оплошности опоздал хотя бы чуть-чуть, тоскливо переминались за дверью и после выслушивали много любезностей. Пятнадцатиминутка была обыкновенной политинформацией, которую вели либо старшеклассники-комсомольцы, либо свои наиболее толковые ученики. Больше всех этой радости доставалось мне; я никогда не готовился, но, взяв в руки газету, отважно зачитывал передовицу, и все учителя восхищались моим талантом политинформатора. Впоследствии меня часто направляли читать эту ерунду в младшие классы.

Настоящие уроки начинались в 8.30 и тянулись, как и положено, по 45 минут. Перемены, кроме большой (20 минут), были все по 10 минут. После окончания 7-го урока (изредка бывало и так) учебный день считался оконченным, и звонок более не звонил. Случались веселые дни, когда он звонил каждые десять минут, а из учительской по телефону срочно вызывали мастера.

Каждый день в классе назначалась пара дежурных, обычно очередь шла с первой парты первого ряда от окна. Дежурным предписывалось прийти в школу к 8 часам в то помещение, где ожидался первый урок, снять перевернутые стулья со столов, хорошенько вымыть доску и особенно рваные тряпки (ладони после этого надолго оставались белыми от мела). На переменах они спешили в следующее помещение и опять колдовали с доской. Наконец, по завершении занятий они приходили убираться в закрепленном за ними классе: не только подметали пол, но и мыли его, переворачивали стулья обратно на столы и часа через полтора уходили домой. В начальных классах все эти действия проводились в одном и том же (собственном) помещении, да и мыть полы приходилось гораздо реже.

По звонку все опрометью бросались из коридора в класс и при входе учителя дружно вставали с мест, приветствуя его. Учитель говорил: "Садитесь" и проводил перекличку присутствовавших по журналу. Сама мысль о прогулах была в те времена невозможной; я, например, при всей моей ненависти к школе, за все десять лет не прогулял ни единого занятия, и даже не помню таких подвигов за самыми отъявленными двоечниками. Если кто-то болел, дежурный во время переклички должен был докладывать об этом; излечившись, больной приносил классному руководителю медицинскую справку. Затем к доске вызывались ученики отвечать домашнее задание, и это продолжалось до получаса, в особенности если человек мямлил в тщетной надежде на тройку. Жалкий остаток времени посвящался изложению нового материала; в этот момент весь класс наконец облегченно вздыхал. Если предмет значился по расписанию редко, каждого ученика спрашивали не более двух раз в четверть, и тот, кто вовремя подсуетился с двумя пятерками, мог почивать на лаврах все занятия до каникул. Если же предмет бывал каждый день (тот же английский), число оценок могло оказаться любым.

Время от времени, особенно в конце четвертей, проводились контрольные всех мастей; обычно было два варианта - для тех, кто в каждом ряду сидел справа и слева; именно поэтому соседи впереди и сзади оказывались даже важнее, что родимый сосед по парте. Шпаргалок я помню мало, но друг другу помогали активно, а провинившегося могли выгнать за дверь. Особенно важные контрольные - "четвертные" и "годовые" - писались на отдельных листках бумаги, их увозили на проверку в РОНО (Районный отдел народного образования).

В каждом учебном году было четыре четверти и, соответственно, четверо каникул. Первая четверть стартовала 1 сентября (самый горький день!) и тянулась до первых чисел ноября. Здесь устраивались осенние каникулы, приуроченные к Ноябрьским праздникам. С 10-го ноября шла самая короткая четверть - вторая, завершавшаяся дня за три до Нового года большим школьным утренником. Зимние каникулы продолжались до 10-го января, и отсюда текла самая длинная и омерзительная четверть - третья. Весенние каникулы занимали двадцатые числа марта, а с 1 апреля и до конца мая шла четверть самая радостная - четвертая. Правда, здесь случалось больше всего контрольных, но весенний воздух за окном и близость летнего освобождения скрашивали любые трудности. Кроме того, эту четверть пополам разбивали майские праздники. Наконец, все три летних месяца составляли благословенные летние каникулы. В младших классах они были неприкосновенны; в восьмом классе на июнь налезали четыре экзамена, в девятом его нахально отбирали на "трудовую четверть", а о десятом вроде бы и говорить ни к чему.

Теперь надо сказать несколько слов о школьной форме. При Ельцине было принято кричать о ней как о пережитке тоталитаризма. В действительности форма имеет как минимум два назначения. Во-первых, она чисто психологически дисциплинирует ученика, заставляя его чувствовать себя не просто дворовым мальчишкой Васей, но школьником Ивановым, а это, согласитесь, две большие разницы. Нам трудно представить такую армию, где солдаты ходили бы кто в чем - точнее, можно, но это будет отступление Наполеона из Москвы. И на Западе не только дань традициям заставляет судей надевать свои парики и черные мантии. Во-вторых, форма скрашивает имущественные различия учеников, которые в противном случае ходили бы кто в обносках, кто от Кардена, а отсюда рождалась бы "классовая вражда" в чисто марксистском духе.

Что в дореволюционных гимназиях была строгая форма, это хорошо известно из литературы. После революции рабоче-крестьянские школы, естественно, отказались от нее, но после войны Сталин навел порядок, де-факто вернув гимназическую форму. Мальчики носили шерстяные брюки и гимнастерки мышиного цвета с узким воротом (куда требовалось, как в армии, подшивать белый подворотничок), сверху гимнастерка подпоясывалась ремнем, на голове была фуражка. Незадолго до моего поступления в школу правила смягчились: фуражки пропали, ремень ушел в прошлое (ими слишком часто дрались и пряжками наносили увечья), гимнастерка сменилась более свободным пиджаком на трех пуговицах, но в первых классах мать все равно подшивала мне белые подворотнички; вскоре, однако, и это кончилось. Зато - с уходом гимнастерки - появилась рубашка, сперва только белая, потом - любая однотонная, а на праздники белую одевали обязательно. Ту мышино-серую форму я вспоминаю с большим удовольствием: она была неказистая, но теплая, удобная, не пачкалась и не рвалась, а что еще нужно детям?

В седьмом классе произошла реформа: все мальчики с 1-го по 8-й класс стали носить синие, почти джинсовые брюки и курточку. Они тоже были удобные, но гораздо холоднее. Старшеклассники же ходили в настоящих костюмах, сделанных из того же синего материала; взрослые галстуки носить было не принято.

Что касается девочек, их форма с удивительным постоянством держалась со времен гимназии и до Ельцинского бедлама. Они носили темно-коричневые платья приятного тона (с трудом терпели у них также темно-зеленые и темно-синие) и черные опрятные фартуки, из-за чего наши "демократы" любили сравнивать женскую форму с одеянием горничных. По праздникам вместо черного фартука одевался такой же белый. Длина платьев не регламентировалась, но когда до Москвы докатывалась мода на мини, учителя применяли к некоторым строгие меры.