Дома с мамой
Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002
Каждое утро, примерно без четверти восемь, мы с папой пешком отправлялись в школу. Отцу было по дороге: затем он садился в метро "Парк Культуры" и приезжал к себе в институт на полчаса раньше срока. Я тащил портфель и черный мешок со сменной обувью, без которой в школу не допускали. Наш путь всегда пролегал по Комсомольскому проспекту вдоль Хамовнических казарм под сенью старых вязов и тополей - то зеленых, то желтых, то сквозящих голыми ветками. Группы солдат в любую погоду содержали этот тротуар в порядке. Машин на проспекте было настолько мало, что мы узнавали некоторые "в лицо". Так, например, на половине дороги нам обычно встречалась черная сталинская "Эмка" и еще один древний рыдван, который отец условно называл "старой немецкой машиной".
К 1970-м годам вид фонарей на проспекте изменился: крестовины с четырьмя подвешенными мячиками уступили место высоким дугам типа нынешних, только лампы были не натриевые, а белые; одна такая лампа с лихвой заменяла четыре прежних зеленоватых огня. Яркость у них почему-то была разная; против Ксеньевского переулка стоял один фонарь вдвое ярче окружающих, и другой, чуть послабее; я называл их "Пушкин" и "Лермонтов". Чаще всего фонари гасли еще до подхода к школе; это зависело не только от времени года, но и от облачности. В дальнем конце казарм сохранились остатки колокольни, и я гадал:
Что погасит свет - Башня или нет?
- и если ожидание не сбывалось, на перекрестке у церкви Николы в Хамовниках я вопрошал снова:
Что погасит свет - Церковь или нет?
В самых тяжелых случаях не сбывалась даже последняя возможность:
Что погасит свет - Школа или нет?
Папа провожал меня до конца третьего класса, а быть может, еще и в четвертом. Он, по привычке, ходил бы со мной и дальше, но к этому времени прочие одноклассники уже давно являлись в школу одни (даже те, которые ездили через весь город), папино сопровождение стало меня тяготить, и наконец я официально заявил, что обойдусь без него. После уроков меня встречала мать, а когда в марте 1970-го года она вышла на работу, - бабушка: ей, видно, снова стали что-то доплачивать. Но Валентина не горела желанием таскаться к школе каждый день, я же, в свою очередь, опасался прослыть среди ребят рохлей, - и в результате уже с начала третьего класса возвращался один на троллейбусе. Ибо с мамой мы тоже ездили на троллейбусе: страдая плоскостопием, она не любила отмеривать километры зря.
Дома меня прежде всего кормили прежним невкусным супом, перед которым я, зажмурившись, проглатывал порцию витамина в порошке. Ел я плохо - все той же серебряной "десертной ложкой" из той же тарелки с медведем и мячиком на дне, - но теперь, кажется, мне книг не читали, а просто сидели над душой. Поскольку времени тратилось много, маме пришла в голову хорошая мысль. Она достала книжку с биографиями русских художников XIX века и показывала мне слепые черно-белые репродукции; я охотно просвещался и хлебал суп.
Не встретив сопротивления, мать замахнулась на полную Историю Русского Искусства, последние тома которой мы как раз получали в книжных магазинах. Ее через Совмин выписали наши соседи по даче, но потом расхотели покупать, и тогда через Алексея подписку перехватила Рита. Это было академическое издание, выполненное на уровне 1960-х годов: толстая глянцевая бумага, трудно читаемый шрифт с изысканными буквами, обилие черно-белых репродукций и редкие вкрапления цветных, но очень плохого качества. Формально руководил изданием 90-летний академик Грабарь (пока, почитавши свое творение, не скончался).
Тексты читать было бессмысленно: там содержалась идейная жвачка, щедро разбавленная водой. В 1980-е годы, увлекшись собиранием худождественных открыток, я пытался штудировать разделы, посвященные живописи, и узнал много ценного о передовом российском искусстве и классовом подходе к изображению действительности, но не нашел ни школ, ни течений, ни даже - как звали многих художников, не говоря о датах их жизни. То есть, конечно, Шерлок Холмс со своей лупой мог бы, наверно, выцедить некоторые из этих сведений (в тылах книг имелись обширные мелкие примечания), но простой человек плевался и запихивал книгу обратно в шкаф.
Первые четыре тома охватывали русскую историю до Петра. Тут было множество церквей и икон, о которых мама не имела понятия, кроме только Владимирских храмов - их ей показывали в командировках по строительству театра. Я тупо смотрел на купола и кресты и хлебал суп дальше. Среди икон с изможденными темными ликами почему-то чаще всего встречался евангелист Лука; когда мы с мамой, перевернув страницу, видели еще один экземпляр, то хохотали в голос. Дальше история катила уже по Брюлловым и Шишкиным, которых я видел в прежней маленькой книге; а последние тома громко славили партию и советский строй, на картинах дымили заводы, ехали паровозы, плакаты Маяковского призывали добить Колчака. - Вся эпопея тянулась достаточно долго и, несомненно, дала мне (и маме) общее представление о русском искусстве.
Но тут, едва распростившись с Лукой, я объявил маме, что не буду смотреть дальше, если наперед не покажу ей с комментариями все сохранившиеся детские тетради. Это было поистине неслыханное требование: до сих пор родители и знать не желали о моих фантазиях. Но, во-первых, матери очень хотелось завершить свою затею, а во-вторых, "Снигалка" справедливо казалась ей пройденным этапом моей жизни; одним словом - о чудо! - она согласилась. Тут я вытащил все тетради, начиная с 1966 года, и подробно, от страницы к странице докладывал, где нарисованы какие герои. Это была моя первая попытка общего обзора своей фантазии. Не думаю, чтобы я делал какие-то логические заключения, но, по крайней мере, упорядочил в памяти факты.
Это был чрезвычайно важный момент в развитии моего самосознания. Ибо ребенок, как уже говорилось, живет сегодняшним днем, а прошлые события накапливаются у него в памяти, словно осколки мозаики, без четкой пространственно-временной связи между ними (и у людей неразвитых так это и остается на всю жизнь). Но моя последовательная ревизия старых тетрадей восстановила хронологию сказки, выявила ее различные этапы и привязала их к другим событиям общесемейной жизни. Отсюда впервые наметилась линия моей личной биографии, которая, оказывается, состояла не только из случайной россыпи "сегодняшних дней", но имела свою логику, последовательность, направленность, - а осознание всего этого как раз и делает человека личностью, чувствующей свою уникальность и автономность от других людей и событий.
После обеда я делал уроки (благо их было немного), и чем дольше тянулась учеба, тем занимался я этим все неохотнее. Отрывки, заданные по Чтению, я никогда не пересказывал, легко управляясь с ними прямо в классе; Русский язык раздражал длинными "упражнениями", а Математику я не любил - точнее, не сам предмет, но бесконечные головоломные задачи, которых каждый день прибывало по 5-6 штук. Иные из них были действительно сложными, и тут в дело включалась мать, а в крайнем случае - Валентина, которая до самого конца сохранила ясный и четкий разум. Эта помощь сопровождалась брюзгливой бранью в адрес составителей учебника. Иногда во мне просыпался дух противоречия, и тогда я не слушал объяснений матери, но говорил ей, что она пишет свои объяснения кривым почерком, а отсюда выходила новая брань.
Помнится случай, когда нам велели придумать фразу к глаголу "тащить", и я никак не мог, потому что везде слово "нести" казалось более подходящим, а я, как и обычно, искал совершенства. Мать и бабушка замучались предлагать варианты. В конце концов в тетради было написано: "Я тащу бревно", и отец, прочитав, удивился: "А не многовато ли тебе будет?" Помню также, как мне не давалась басня "Слон и Моська". Крылов вообще заучивается тяжело, зато потом остается в памяти на всю жизнь. Мне уж и бабушка подсказывала, и дед-троечник, честно пронесший в голове эту ерунду еще с дореволюционного времени. И какова же была радость домашних, когда назавтра я принес большую заслуженную пятерку!
После школьных домашних заданий мы с мамой обычно садились за английский язык, и эта волынка тянулась до самого конфликта со школьной учительницей, после чего - видимо, по настоянию отца - занятия были брошены. Из четырех книжек мы остановились где-то в середине третьей. О порче произношения я уже говорил; что же касается словарного запаса и грамматики, мне сейчас трудно оценить, сработало ли это в плюс или в минус.
|