Свободное время с родителями
Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002
Оборачиваясь назад, я должен признать, что именно те два начальных класса были временем моего наибольшего сближения с родителями. Во-первых, чисто количественно: ведь теперь мама находилась со мной ежедневно, а отсутствие работы с ее интригами, обидами и подсиживаниями позволяло ей уделять внимание не только себе. Во-вторых, я сам стал взрослее и, так сказать, ближе к родителям; мои вопросы сделались более осмысленными, со мной уже можно было разговаривать всерьез. В-третьих, едва терпимый груз школы психологически заставлял меня рваться домой, в привычную обстановку, которая - по сравнению - казалась теперь раем земным, так что я молча сносил те неудовольствия, против которых громко бунтовал раньше.
В выходные дни (речь идет о холодных месяцах) до и после обеда мы все втроем гуляли по набережной, по проспекту, из одного гастронома в другой, но я примирился и с этим. Бывали случаи дальних походов: в Кремль, в Парк Культуры, на Воробьевку и даже - изредка - куда-нибудь в Измайлово или Сокольники. Иногда отец захватывал с собой фотоаппарат, заряженный черно-белой пленкой, и старался отщелкать ее всю. Я фотографироваться не любил, потому что все снимки у отца получались практически одинаковыми: я, мама, я и мама, мама и я. Изредка аппарат перехватывала Рита, чтобы запечатлеть нашего главного фотографа на фоне какой-нибудь березки. В 1990-х годах, перерывая тонны этого фотомусора, я затруднялся найти не только исторически-ценные снимки (в смысле окружавшей нас обстановки), но даже удачные выражения наших лиц. Отец, по-видимому, не имел никакого таланта фотографа и только стремился увеличить число наших фотодублей.
Вечером начинались священнодействия с отснятой пленкой. Иван, предупредив Валентину, чтобы она подождала с кастрюльками, гасил везде свет, а сам торжественно удалялся в уборную и там, в кромешном мраке, переставлял пленку из аппарата в специальный круглый бачок. Сверху через дырочку туда заливался раствор проявителя, выдерживался несколько минут, затем отец промывал бачок под сильной струей воды, заливал закрепитель, снова мыл - и, наконец, вытаскивал мокрую пленку, на которой просвечивали мелкие негативные кадры. Пленка до завтра вешалась на веревке в ванной - сохнуть; к нижнему концу ее, чтобы не закручивалась, цепляли бельевую прищепку.
Назавтра после ужина отец выгонял нас из столовой, гасил свет и наглухо задергивал шторы. На столе, очищенном от маминых вазочек, располагался прибор для печатания бумажных снимков; отец купил его еще при жизни Вождя народов. Сверху на кронштейне, в железном колпаке (раскалявшемся до дикой температуры) пряталась сильная лампа, под ней пропускалась фотопленка, и было красное стеклышко, не позволявшее белому свету падать на стол. Рядом отец ставил две кюветы - прямоугольные ванночки - с проявителем и закрепителем, от которых воняло химией, и внизу - большой таз с водой, который я однажды умудрился опрокинуть. Но, главное, все эти диковины освещал специальный красный фонарь. Он был круглый, с двухлитровую банку; внутри железного кожуха прятался другой с тремя стеклянными гранями багрового, красного и оранжевого цвета, которые не могут засветить фотобумагу. Внешний кожух фонаря выпускал наружу свет только одной из граней, и отец обычно выбирал красный - и довольно светло, и неопасно для снимков.
Я часто усаживался рядом и наблюдал, как отец, с треском разорвав свежий пакет фотобумаги, вытаскивал оттуда верхний листик, клал под кронштейн и медленно протягивал пленку по желобкам, оставляя без внимания явно неудачные кадры. Наконец попадалось нечто ценное; отец прилаживал фотобумагу в правильное положение, отворачивал в сторону красное стеклышко и отсчитывал секунды, необходимые для засветки. Тут стеклышко возвращалось назад, а листик отправлялся в кювету с проявителем. Я, вооружившись пинцетом, следил, чтобы из жидкости наружу не торчали углы. Секунд через пять на бумаге начинало проявляться изображение. Дождавшись, пока оно сделается достаточно темным, я выхватывал его из проявителя, размашисто полоскал в тазу и укладывал в другую кювету, с закрепителем, картинкой вниз. Когда там уже набиралось много снимков, отец отправлял их до окончания работы в таз.
Хорошенько промытые снимки раскладывались на газетах сохнуть и к утру скручивались в тугие трубочки. Отец не умел заставлять их высыхать прямыми, как делается в фотолабораториях, и это тем удивительнее, что его сестра Анна всю жизнь проработала в такой лаборатории и могла бы поделиться опытом. В этом проявлялся характер Ивана - сделать побыстрее, абы как, да и завалиться на кровать. Всякая его работа выходила с огрехами, и он, подгоняемый бранью Риты, предпочитал сотню раз переделывать и исправлять, нежели изначально сделать как следует. - Как-то, прослышав, что настоящие фотографы сушат снимки на стеклах, я вытащил оные из книжных полок, налепил папино творчество, а утром не мог отодрать намертво приклеившуюся эмульсию. Поднялся крик, и я, махнув рукой на пропащие снимки, отмачивал и отскребал их ножом, и насилу оттер. Впоследствии я слышал, что стекла не то смачиваются особой жидкостью, не то присыпаются тальком. Впрочем, сегодня это уже не важно: все нормальные люди пользуются цифровыми фотокамерами.
По выходным мы с папой часто играли в воздушные шарики. Это делалось так. Наши кровати стояли в спальне параллельно, у противоположных стен, и рядом с каждой кроватью висел небольшой ковер. Мы ложились, и каждый другому старался "забить гол", так, чтобы шарик коснулся его ковра. Здесь использовались и ноги, и руки, шар метался по комнате, угрожая вазочкам, и, в конце концов, с треском лопался, что и означало конец игре.
В это же время мать, вспоминая свое детство, решила воспроизвести довоенную настольную игру "По грибы". Она взяла 6 форматок ватмана размером А4, склеила их скотчем 3 х 2, чтобы игровое поле легко можно было складывать, и затем изобразила в середине избу, огороженную забором, а вокруг лес с грибами. Играющие выходили из избы и, кидая кубик, делали вокруг нее несколько виражей, причем в каждом углу были клетки, отбрасывавшие человека на три шага назад либо, напротив, на три шага вперед. За калиткой (которая могла "стукнуть по лбу" описанным выше способом) тропинки широко разветвлялись по остальному листу и кое-где приходили к большим пустым кружкам. На эти кружки, перетасовав, раскладывались картинки грибов. Мать с большим искусством нарисовала белые, подосиновики, подберезовики, сыроежки, волнушки и мухоморы. Белый гриб стоил 5 очков, мухомор - 1 очко, прочие попадали в этот интервал.
К каждому "грибу" подходило с разных сторон по нескольку дорожек, и если фишка играющего стояла в трех шагах от гриба, он должен был выбросить именно цифру три, чтобы снять его. Если же он выбрасывал четыре и больше, то не мог перешагнуть через гриб и должен был отступать назад. Соответственно, были "грибные места" удобные и неудобные; первые имели разветвленную сеть прилежащих дорожек, по которым играющий мог маневрировать, не отходя от гриба слишком далеко. Около самых "неудобных" грибов я вскоре дорисовал дополнительные дорожки. Возвращаться к избе было нельзя, доколе не съедался последний гриб; тут все пускались бежать обратно домой, и победивший добавлял в свою корзину еще пять очков.
Отец между тем достал другую интересную игру - "Битва за флаг". Там было озеро с островом посередине и две враждебных эскадры по краям. Корабли - крейсер, два миноносца, много сторожевиков и торпедные катера, - ходя от клетки к клетке и поворачиваясь под прямым углом, должны были разбить чужой флот и овладеть флагом в их крепости. Здесь приходилось уже думать, словно в шахматах, и папа, конечно, большей частью выигрывал.
Но венцом наших развлечений стал немецкий комплект настольных игр, случайно найденный в "Детском мире". В этой просторной коробке были и шашки, и хальма, и много невиданных игр разной степени увлекательности. Была тугомотная, чисто бухгалтерская игра "Веселая семерка", где каждому раздавалось много монеток, и он, кидая кубик, по каким-то замысловатым правилам отдавал монетки в общую мисочку или ссыпал их оттуда себе. Были соревнования на ипподроме, где разноцветные кони скакали по кругу, пропуская ходы на не взятых препятствиях. Были автомобильные гонки с такими мудреными правилами, что мы их не поняли. Была, наконец, "Столетняя игра", действительно тянувшаяся очень долго, где каждый, имея четыре фишки, шел ими по тропинке вокруг всей доски, поедая чужаков и сам поедаемый ими; здесь всегда было много азарта. Мама больше всего любила "Хальму" и "Уголки" (как шашечный вариант Хальмы), но я всегда сторонился игр шахматной направленности, предпочитая без лишних хлопот кидать кубик.
Нетрудно догадаться, что я принялся рисовать настольные игры сам. Все они состояли из дорожки, ведущей к финишу, с "подъемами", "спусками" и "пропусти ход". Не удовлетворившись этим стандартным арсеналом, я изобрел "добрые" и "зловещие линии" - те же подъемы и спуски, но не мгновенные, по направлению стрелки, а самостоятельные тропинки, по которым играющий, также выбрасывая кубик, шел вперед или назад. Часто они бывали весьма запутанными и имели собственные подъемы и спуски, так что игроки бродили по этому лабиринту, словно в тайге, без малейшей надежды выбраться на волю. Одна такая игра была дорисована до конца и некоторое время даже использовалась в семейных развлечениях, но была признана родителями слишком трудно проходимой (мы не укладывались до обеда).
Самая последняя моя игра, справедливо названная "Болото", представляла тропинку по контуру листа, вся середина которого была отдана дикому сплетению "зловещих" линий. Все они, извиваясь, выводили к центру болота на желтый "дьявольский" круг. Там требовалось бросать кубик и, согласно результату, уходить по одной из шести нумерованных "добрых" дорожек. Но на этих дорожках игрока снова подстерегали "зловещие линии", и добраться до финиша можно было разве что чудом.
Кроме настольных игр, в эти годы мать обучила меня самым примитивным карточным играм. Первой из них была "Мокрая курица", где вся колода размазывалась на столе, человек вытягивал карту и клал лицом вверх, потом тянул противник, и если масть не совпадала, его карта ложилась сверху, а если совпадала - все прежние карты переходили в его распоряжение. Играли мы в бесконечного "Пьяницу", в "Простого дурака" (пятки), в "Акульку", где играющим раздавалось по шесть карт и нужно было ходить мастями, а Акульку (пиковую даму) разрешалось только принимать. Если эту функцию выполнял пиковый король, игра называлась "Сидоркой". Больше всего мне нравилась "Звездочка", где колода сперва разыгрывалась между участниками, а затем они сражались друг с другом по законам "Простого дурака". Был также "Шалашик", где из-под карточного домика требовалось аккуратно вытягивать по одной карте, "Свинья" с раздачей игрокам трех карт и забытыми уже правилами, и что-то еще.
|