От сада Ларионовых к саду Глебовых

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

Конечно, главным делом 1968 года на нашем участке было строительство нового дома, а 1969 года - новой хозчасти. Но этим дело не ограничилось, хотя бы уже потому, что Валентина раскорчевала все 73 куста черной смородины, зараженные "махровостью", а левая сторона сада была опустошена перевозкой старого домика. Больше того, именно в эти годы произошла фактическая смена владельцев участка.

Прежде львиную долю работы выполняла Валентина и особенно Ольга, а Глебовы, так сказать, служили вспомогательной силой. Теперь Ольга исчезла, Валентина, будто сломавшись, отчаянно постарела, дед по-прежнему лежал на кровати; зато Глебовы, впервые почувствовав себя хозяевами, рьяно взялись за дом, за хозчасть, а дальше их напор естественным образом распространился во все уголки сада. Они, конечно, советовались с Валентиной, но та, проиграв "большой скандал" и понимая, что ее песенка спета, прониклась совершенно не характерной для нее апатией и возражала редко. Забросив бесконечную перекопку яблонь (что отразилось на них положительным образом), она сосредоточилась на чистке малины и клубники; последняя сидела на узких гребнях, родители считали такую методику неправильной и говорили меж собой: наплевать, пусть чистит, потом все равно эту дрянь уничтожим.

Прежний сад 1960-х годов - сад Ларионовых - выглядел со стороны сплошной гущей зелени в человеческий рост, ибо вся территория была покрыта холеными, раскормленными кустарниками - смородиной, малиной, рогозой, а яблони еще не успели вырасти, да и сидели они редко. Маленький зеленый домик терялся в этих джунглях, и с дороги можно было видеть головы хозяев в кепках и белых панамках, блуждающих там и здесь, словно речные бакены среди волн.

Новый сад 1970-х годов - сад Глебовых - совершенно изменился. С одной стороны, исчезла завеса кустарников понизу: они либо были раскорчеваны, либо выродились (садовые ягодники редко живут дольше 10 лет), а молодые прутья издали были попросту незаметны. С другой стороны, по фасу, словно айсберг, встал огромный семиметровый дом, загородивший тылы сада, а в самих этих тылах наконец разрослись старые яблони, в дополнение к которым Иван посадил множество новых. Теперь "сверху было густо, а снизу пусто", ибо места прежних смородин занимали посадки клубники и так называемые "поля", т.е. огороды, которых молодая семья наплодила на каждом углу. В результате участок просматривался из конца в конец, и я на чисто эмоциональном уровне воспринимал его как другой, "новый". По-видимому, то же чувствовала и Валентина: это было уже как бы не ее хозяйство, и потому она (а) не возражала Глебовым, но (б) и не помогала им всерьез.

Сверх того, чрезвычайно изменился сам стиль садовых работ. В прежнем саду Ларионовы делали упор на скрупулезную ручную обработку: приствольные круги всегда были перекопаны, разрыхлены, и не просто разрыхлены, но таким образом, чтобы бороздки расходились от ствола, словно лучи от солнышка; смородинные плантации, малина и клубника обрабатывались маленькой тяпочкой, сидя на скамейке, с поштучным выдергиванием травинок; рогоза и канавы всегда пребывали чистыми; дорожки посыпались желтым песком, Алексей уплотнял их тяжелой трамбовкой, и Ольга педантично выскребала случайные сорняки. Мать, не обремененная делами, ухаживала за клумбами впереди, где цвело великолепие георгинов, а остаток территории регулярно выкашивал отец. Это был чисто китайский стиль работы, как известно, позволяющий выточить дюжину костяных шариков один внутри другого - и наповал убиваемый вопросом: а зачем это, собственно, делать?

Называя "Снигалку" и дальнейшие мои детские придумки "футляром", я, по справедливости, должен сказать то же самое и о Ларионовском стиле работы в саду. Он, как и любое футлярное занятие, не выдерживал простого вопроса "зачем?". Понятно, к примеру, что следует регулярно подметать свою комнату, чаще или реже, в зависимости от того, как накапливается сор; но, при любом раскладе, бессмысленно мыть ее трижды в день. Если же ее все-таки моют - значит, причина кроется не в декларируемой борьбе с грязью, а в каких-то психологических комплексах хозяев, и пока эти комплексы существуют - продолжится и поломойка.

Отдать должное соседям, все они (кроме Шведовых, изначально забросивших свой участок) вели себя очень рационально. Они понимали, что главное на участке - это дом, а не сад; главное в саду - это личное удобство, а не растения; и главное в растениях - это яблоки и ягоды, а не огород с его грошовой продукцией, доступной в любом овощном магазине. Именно в соответствии с этой логичной схемой и распределились их приоритеты. Как только выходило дозволение строить дом покрупнее, они его строили; в саду они начинали с кирпичных или бетонных дорожек; в хозчасти обязательно ставился душ, столь необходимый в жаркое время; водопровод от официального крана нахально тянулся на кухню и дальше по саду, ради удобства полива; для автомобиля строился если не гараж (запрещено!), то хотя бы добротный навес. И лишь после всех этих дел хозяева принимались за растения; точнее, за ними ухаживали "инвалидные команды" - бабки, детки и прочая слабосильная публика.

Ларионовы же поступили в точности наоборот. Кое-как, наскоро смолотив себе старый домик и худую уборную, и совершенно успокоившись на этом, они со всей энергией ринулись копаться в земле. Соседи справедливо не понимали, зачем Ольга по два раза в лето выскребает всю траву из пограничных канав, и сама Ольга, по совести, также не смогла бы ответить. Они говорили Валентине, что ежемесячная перекопка приствольных кругов перерубает корни, которые именно здесь, в питательном верхнем слое, растут особенно бурно; и что летом достаточно подрубать сорняки особой тяпкой, а не рыть каждый раз заново; но Валентина лишь сухо просила их не лезть в чужие дела. Еще глупее выглядело ползанье вокруг смородин там, где прекрасно доставал инструмент на длинной ручке. Иными словами, невероятная трудоспособность Ольги и Валентины носила какой-то иррациональный характер, словно их целью была не польза, не урожай (со смородины-то, как мы помним, его даже и собирать не стали), а работа ради работы, работа как самоцель, как средство доказать себе и другим, какие они усердные и старательные. Они с упоением игрались "в хозяев", но настоящие хозяева только недоуменно поглядывали на их сизифов труд.

Надо отметить, что Глебовы с самого начала не желали играть в Сизифа и работали ровным счетом настолько, чтобы не быть в глазах старой семьи "тунеядцами" и не слушать претензий. Поэтому первое, что они сделали, прийдя к реальной власти в саду, - это прекратили ползать на четвереньках и обрабатывать то, что, по здравой логике, в обработке не нуждалось. С этих пор уже никогда не чистились ни канавы, ни рогоза (за вычетом моих отдельных попыток), не перекапывались приствольные круги яблонь, - а там перекопка и вовсе сошла на нет, кроме одних огородов, и на прежних взрыхленных угодьях стала работать коса. Малина отныне высаживалась в один ряд, а не в четыре, клубника ушла с идиотских гребней на ровную плоскость, яблони размещались теперь через три метра, а местами даже через полтора, так как было ясно, что на нашей почве до взрослости смогут дожить немногие. Все это выглядело, как если бы на извилистом, неудобном шоссе решительно спрямили все повороты, и получилась широкая, прямая и оттого значительно более короткая трасса.

* * *

На первых порах, пока Глебовы избавлялись от наиболее вопиющих глупостей Ларионовых, можно было предположить, что наш участок постепенно вырулит со своего "особого пути" и вольется в общий стандарт товарищества, который со всех точек зрения выглядел предпочтительнее. Однако этого не произошло, ибо Иваном и Ритой двигало не стремление навести действительный порядок в саду, а простая лень, еще усиленная ненавистью к старой семье. Они, во-первых, не хотели продолжать старые традиции, и, во-вторых, находили их слишком трудоемкими, но сам принцип "футлярности" они не отвергли. Просто та же игрушка попала теперь в другие руки, и новый владелец, дорвавшись, начал забавляться ею по другим правилам. Одним словом, как соседи не видели в наших действиях рационального зерна раньше, так не увидели его и теперь; вся разница состояла исключительно в том, что новые "правила игры" были гораздо менее трудоемкими, но оттого не менее бесполезными.

Любые нововведения Глебовых, представлявшиеся разумными, обыкновенно не доводились до конца, бросались на полпути, а единожды сделанное не поддерживалось в должном порядке и потому гнило, разваливалось, зарастало бурьяном. Так, громадная работа по обживанию дома выдохлась, едва покончив с жилыми комнатами; терраса навсегда осталась полуфабрикатом, кухню изнутри даже нормально не покрасили (и она пугала гостей мертвецки-синей грунтовкой), а до мансарды руки не дошли вообще. Папины крыльца с дурацкими площадками и навесами, о которых я уже рассказывал, вышли никчемными, хотя отняли у него много времени и сил. Сарай внутри так и не был доведен до ума, инструменты валялись где и как попало, а в захламленный дальний угол вообще проникнуть было нельзя, и там жило много мышей. Хозчасть, в год постройки казавшаяся чистенькой, по весне заросла крапивой до такой степени, что доступной осталась лишь центральная площадка с камином, который, кстати, тоже годами не чистили от золы.

Летом 1969 года родители наконец взялись за дорожки. Они забетонировали квадратные площадки перед обеими крыльцами, и затем от кухонного крыльца перед террасой (т.е. поперек участка) проложили шестиметровую бетонную дорожку, собираясь дальше повернуть ее и продолжить до уборной. Бетон заливался тончайшим слоем - наверное, не больше сантиметра, - и по весне, конечно, раскрошился в мелкий щебень. Вначале осколки еще проглядывали из травы, но вскоре заросли до такой степени, что (с бранью) обнаруживались только при обкашивании. Спрашивается: неужели дипломированные инженеры-строители не знали, что этим кончится, поскольку (1) бетон должен заливаться слоем в 4-5 см, (2) дробиться на отдельные плиты с шагом 0,5-0,7 м, и (3) сами эти плиты, по возможности, следует хоть как-то армировать? - Конечно, они это знали, но знали в теории, и неспособность применить эту теорию к своей же практике очень неважно характеризует их с профессиональной точки зрения.

Или же взять отцовы крыльца: разве не знал он, опирая их на полуметровые кирпичные столбики, не достигавшие глубины промерзания, что в этом случае весенние перекосы неизбежны, и потому гораздо практичнее было бы строить их вовсе без фундаментов? - Знать-то знал, да все теоретические премудрости оставались у него в стенах института, а здесь, на даче, он поступал глупее, чем любой неграмотный местный мужик. Кроме того, ему из-за радикулита было трудно рыть глубокие ямы, и тогда он чисто по-русски плюнул и решил: и так сойдет, как будто механика грунтов должна войти в его затруднительное положение. В сущности, он сам толком не знал, что делает и что из этого должно выйти; он - проектировщик! - городил свою чепуху не только без проекта, но даже смутно представляя себе результат, колотил доски куда придется - и потом громко сокрушался, что все вышло не так, криво, косо, уже разваливается и пр.

В другую сторону от кухонного крыльца - к крану - мать выложила узкую дорожку из обломков кирпичей, которые густо усеивали окрестности дома. С этим "шоссе" вышла совершенно та же история: из щелей везде полезла трава, дерн напирал сбоку, и года через три никто бы уже не смог догадаться, что там, под утоптанной зеленью, скрываются кирпичи. Хуже того, они почему-то так быстро просели, что вся дорожка выглядела почти канавой и в ливни запруживалась водой, обильно стекавшей сюда с кровли дома. Далее, опыт показал, что трассу разметили неудачно, ибо реально люди ходили как удобнее, спрямляя углы, а значительная часть дорожки оказалась сбоку.

Мать пыталась также продолжить кирпичами бетонную дорожку в сторону уборной, но бросила, насилу выложив метра два. Этот недоделанный огрызок несколько лет мешал отцу нормально косить здесь траву, пока я без лишних разговоров не разравнял место.

Около крана отец возвел новый стол с различными удобствами - вешалкой для полотенец, щитком, уберегавшим ноги от брызг, и подобием комода внизу. Естественно, эту халабуду вскоре отчаянно перекосило; ее разбирали, ремонтировали, ставили на место, потом ее вновь перекашивало, и эта волынка растянулась на все время нашей жизни в саду.

Ранней весной 1969 года Глебовы решили купить много саженцев яблонь, штук двадцать, ибо старые по большей части уже погибли. Здесь Иван, как всегда, прошляпил: он был чем-то очень занят и попросил Рената Кукина получить на складе саженцы за него. Тот действительно получил их для нас и для себя, и потом из этого удвоенного количества отобрал себе все лучшие, а нам оставил гнутые, порченые или с отсутствующими ярлыками, где значился сорт. Когда Иван с Ритой осмотрели прикопанные в огороде прутья, они тихо охнули, но делать уже было нечего. Всю эту радость распихали на освободившиеся места прежних яблонь и также между ними в рядах, через три метра, а кое-где даже через полтора. Эти деревья росли неохотно и спустя десять лет еще практически не начали плодоносить. Среди них оказалось много неведомых нам сортов, хотя не обязательно плохих, и я по книгам старался установить их названия.

Тут следует вкратце сказать еще об одной глупости родителей, весьма осложнившей нормальный уход за растениями. Дело в том, что садоводы, не обращая внимания на главную причину "бросовости" здешних почв - высокую кислотность, больше всего переживали из-за близкого уровня грунтовых вод, который, несомненно, являлся проклятьем номер два. Раздумывая, как бы помочь горю, родители отыскали в каком-то справочнике метод высаживания плодовых культур на бугры высотою до полуметра и размахом почти во всю крону. Тогда корни деревьев разветвлялись в пределах насыпи, а зловредная вода оставалась внизу. Для здравого человека метод, несомненно, выглядел глупым, ибо фактически равнялся тому, чтобы поднять всю поверхность участка на эти самые полметра, а откуда добыть столько земли?

В результате здесь вышло в точности как с фундаментами крыльца: если не получается сделать нормально, давай сделаем хоть наполовину, абы как, обманем матушку-природу, авось сойдет. Не имея возможности организовать насыпи требуемых размеров, отец устраивал крохотные бугорки высотой сантиметров пятнадцать и диаметром не более метра, и на макушке сажал яблоню или смородину, которые торчали, словно из жерла вулкана.

Ожидаемой пользы эти бугры, естественно, не принесли, зато количество скверных последствий перечислить трудно. Во-первых, у яблони, растущей на таком торчке, очень быстро обнажались от земли основания корней, на которых она стояла, словно болотный кипарис мелового периода. Во-вторых, зимой эти торчки плохо укрывались снегом, что приводило к вымерзанию тех же корней. В-третьих, относительно сухие бугры сделались прибежищем муравьев, кротов, мышей и прочих вредителей, кормовую базу которых составляла эта самая яблоня. В-четвертых, холмистый ландшафт делал невозможным нормальное обкашивание сада; вместо продуктивной работы во весь мах приходилось топтаться вокруг каждого прутика, выстригая бугор за бугром словно маникюрными ножницами. Я уже не говорю о том, как быстро тупилась коса, то и дело до половины врезаясь в землю.

Но все же главная беда нашего участка 1970-х и последующих годов заключалась не в этом, а в странном, ничем не объяснимом оскудении плодородия почвы, которая отныне не хотела урождать ни кустов, ни деревьев. Конечно, тщательность обработки растений теперь стала ниже, чем прежде, но не до такой же степени, чтобы вместо могучих двухметровых смородин у нас вырастали заморыши едва по пояс человеку! Я не знаю, что произошло с почвой, и произошло ли на физическом уровне действительно что-нибудь: этот резкий перелом имеет явственные духовные корни. Из Ветхого Завета известно, что, по мере умножения иудеями различных грехов, их земля переставала урождать пшеницу и, напротив, произращивала тернии и волчцы, а скот их "выкидывал" и вообще вырождался.

Что касается нашего участка, у нас даже "волчцы" стали расти неохотно. Я вспоминаю переднюю лужайку 1960-х годов, буйно заросшую разнотравьем, которую отец выкашивал почти по Некрасову: "Что взмах - то готова копна". В 1980-х годах здесь по бугристой, болотистой почве зеленела чахлая щетинка куриной слепоты и осоки, едва достигая колена. Я мог не косить ее все лето, и она не поднималась выше, только лужайка выглядела очень неряшливо. В саду было много почти лысых мест, и даже крапива за сараем выглядела неубедительно.

Что плодородие почвы действительно иссякло, хорошо видно на примере с малиной. В ранние годы товарищества ее пихали в продольные борозды практически без удобрений, - и, тем не менее, этот плодоносный сорняк тут же вымахал под два метра и давал весьма неплохие урожаи. В 1978 году, стремясь восстановить былое великолепие, я в двух местах вырыл траншеи сечением полметра на полметра, вбухал туда немереное количество чернозема (родители только вздыхали) и сверху посадил сильные побеги малины. Я ждал по меньшей мере джунглей, а они… нет, не погибли, но стали заморышами, такими же, как и прочая наша растительность, и лет через пять я их повыдергивал. Я не в состоянии объяснить, почему они не смогли воспользоваться богатством, зарытым под ними внизу; это выпадает за рамки здравого смысла и наводит на единственную догадку: им просто запретили расти. Ибо всякая жизнь берет начало от Господа, направляется из духовного мира и лишь снаружи облекается земным веществом; если же духовное начало иссякло или сведено к минимуму, то не помогут никакие удобрения.

Любопытно, что сходная картина наблюдалась и на других участках, хотя оскудение к ним пришло значительно позже, чем к нам. В 1980-х годах при взгляде с дороги сады просвечивали насквозь в гораздо большей степени, чем в моем детстве, в 1960-х. Был и обратный пример: у наших соседей Черниковых, где не покладая рук трудилась добросовестная бабка Татьяна Федоровна, земля не истощалась, покуда она была жива.

Так или иначе, но после "большого скандала" наш сад фатально опустел, с каждым годом становясь все более голым и неуютным. Он бы, наверно, весь покрылся сухими корягами, если бы я не освоил ремесло корчевки, и с тех пор только корчевал и корчевал, рубил и выдергивал, и со временем это становилось делать легче, ибо растения умирали все быстрее, и стволы их, естественно, были тоньше. Взамен отец напихивал новые прутья, но они не хотели жить, и гибли, и снова, уже в десятый раз, очищал я все то же место для новых бессмысленных посадок.