Знакомство со Светой
Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002
Каково добро, блаженство и счастье, не может постичь никто, обладающий даже острейшим умом, доколе не испытает состояние лишения добра, блаженства и счастья. Именно из этого опыта он обретает способность постижения; и он обретает ее в той же степени, в какой испытал противоположное состояние, ибо его способность постижения, и насколько далеко она простирается, определяются пребыванием его в двух противоположных состояниях. (АС 2694)
Если бы я тогда знал, что школьный коллектив был провиденциально назначен тараном, разбивающим и выбивающим из меня грехи, я бы не делал никаких попыток наладить дружеские контакты с одноклассниками, ограничиваясь лишь пассивной обороной от них. Впрочем, так ведь де-факто оно и вышло: я словно чувствовал бесполезность усилий и заранее смирился с тем, что школа для меня - чужая, и я в ней чужой, удручал только десятилетний срок пребывания в этой мерзкой конторе. Но жажда общения со сверстниками тлела где-то внутри и еще усиливалась по мере того, как отдалялись безразличные к моей жизни родители, и также по мере того, как я наблюдал беготню и веселые игры ребят на школьных переменах.
Теперь я был совсем, совсем один, даже гораздо более, чем в дошкольное время, ибо, как справедливо заметил некий классик, нигде не чувствуешь свое одиночество так остро, как в большой толпе. С другой стороны, прежние дошкольные утехи ослабли и почти не приносили радости, из школы давили тоскливые занятия, а новых развлечений не было, и этот вакуум, со всей очевидностью, мог быть заполнен только извне, т.е. посредством дружбы с другими детьми. Вследствие этого ко мне пришло странное ощущение - продержавшееся, наверно, до средних курсов института, - что я будто живу в середине длинной трубы; с заднего ее конца льется радостный свет дошкольного детства - увы, невозвратного, - а спереди брезжит надежда на счастье, даруемое общением с другими людьми. Отсюда естественным образом возник дуализм предпочтений: память оплакивала прошлое, а надежда рвалась в будущее, тогда как настоящее, в котором я фактически жил, казалось неисправимо-безнадежным.
Тем не менее, известно, что человек не может существовать вовсе без удовольствий своей любви, иначе он просто умрет, покончит с собой. Именно поэтому в наиболее тяжкие периоды жизни - периоды искушений - Господь открывает человеку узкие просветы благополучия, не связанные с "основной темой" искушения, так что главная дорога его жизни переполнена бедами, но время от времени он имеет возможность перескочить на другую, светлую, тропинку и немного отдохнуть душой. И неважно, насколько объективно велико его счастье, чаще всего оно совсем пустяковое, важно лишь, что оно есть и дает человеку моральную передышку. Ибо Господь при любых искушениях не имеет цели полностью раздавить человека и смешать его с грязью, поскольку такой человек, потерявший веру в себя, в справедливость и, как следствие, в Бога, уже не может быть преобразован. Следовательно, другая цель "передышек" - не позволить человеку окончательно разувериться в своих силах, а напротив, поддерживать в нем надежду, что со временем обстановка и на других фронтах станет столь же благоприятной.
Именно поэтому вся моя школьная жизнь - а особенно рассматриваемый ныне период 3-7 классов - четко распадалась на три параллельных линии. Первая - школа - служила "бичом Божьим", расшатывая самые основы моего наследственного греха. Вторая линия - дом, точнее, одиночное сидение в своих фантазиях, - давала ежедневную передышку, когда я в тишине и безопасности мог обдумать школьные невзгоды и собственные реакции, а также отвлечься на какую-нибудь мелочь. Третья линия - дача - была тем самым "просветом счастья", который не позволял мне окончательно потерять веру в себя, ибо именно здесь мне были, хотя и в незначительной степени, дарованы те самые удовольствия общения со сверстниками, коих я безуспешно искал в школе.
И вот летом 1970 года, по окончании второго класса, когда мать вновь ушла на работу, а в школе над моей головой стали явственно сгущаться тучи, Господь озарил мою дачную жизнь новым светом, чтобы эта лампочка сияла все наиболее темные годы - и потухла с их окончанием.
Вот почему постылое школьное время для меня - это в первую очередь летние каникулы, дача. События городской жизни, беспардонно отнимавшие целых девять месяцев, сливались в однообразный ненастный фон, где и вспоминать-то было почти нечего, тогда как летние каникулы были истинным лицом года, и милые черты этого лица запоминались в мельчайших подробностях: как ходили за грибами, где посадили новую яблоню, какая стояла погода. Дачная жизнь текла сама по себе, не смешиваясь с московской, как масло не смешивается с водой, и такое деление казалось тем более оправданным, что школьная "вода" в моем восприятии выглядела канализационными стоками.
* * *
Летом 1970 года, по окончании второго класса, мне было уже полных девять лет, Свете же - неполных восемь, хотя, тем не менее, она успела окончить первый класс. Ее родители решили не пользоваться возможностью отложить на год ее поступление в школу, поэтому Света, так сказать, шла с опережением графика. Сейчас мне уже трудно вспомнить, какой она была в те ранние годы; хорошо, что на помощь приходят старые фотоснимки.
Хорошо зная ее родителей, Валерия и Людмилу, я затрудняюсь сказать, в кого уродилась их дочь. Во всяком случае, болгарской крови в ней вовсе не чувствовалось. Света всегда была невысокая, плотного сложения, но я бы не назвал ее коренастой, ни, тем более, пухленькой. Раз, в более позднее время, когда Света убежала в мансарду переодеваться, Людмила громко (наверно, чтобы я слышал) восхитилась: "Какие у тебя большие ноги!" - Таким образом, телосложение Светы правильнее всего было бы оценить как "вкусное". Крепкая, ладная, хорошо скроенная фигура, на которой очаровательно смотрелись шорты, - и это на протяжении всех лет школьного времени, ибо несравненная Света сумела каким-то образом избежать подростковой угловатости; она была миленькой девочкой, и потом, еще округлившись, вдруг сделалась нимфой, русалкой, на которую неизменно оборачивались проходившие мимо мужчины.
Волосы у Светы были светло-пепельные, почти русые, завитые в толстую косу; кожа чуть смугловатая, предрасположенная к загару; лицо курносое, круглое, с упитанными щечками; глаза серые, довольно крупные, живые, без явного интеллекта, зато со смешинками и хитрым блеском; временами они становились томно-маслеными и подергивались пленкой, совсем как у утки. В сущности, изо всех животных Света ближе всего ассоциировалась именно с уткой, что уже с ранних лет предполагало обязательное наличие селезня. Однако жесткое, почти казарменное воспитание бабки Татьяны Федоровны долгие годы удерживало ее в рамках приличий.
Я уже говорил, что Черниковы боялись проявления у дочерей костного туберкулеза, поэтому Света и ее младшая сестра Татка, как правило, бегали босиком (на момент нашего рассказа Татка еще была двухлетним младенцем на руках у Людмилы). В теплое время Света довольствовалась коротким цветастым сарафанчиком, в ненастье одевала тренировочные штаны и куртку, а сверху Татьяна Федоровна повязывала ей теплый платок. Она была идеально вежливой, здоровалась с соседями, смотрела весело, и мне трудно припомнить с ее стороны какие-либо капризы. Общий настрой Светы всегда был мажорным; она любила не думать, а говорить, и не читать, а бегать. Одним словом, это было физически и психологически здоровое дитя, отрада советского мещанина и верный продолжатель его обывательских дел - из поколения в поколение, доколе Дунай не потечет вспять. Училась же Света посредственно, с четверок на тройки, и ее родители, насколько я знаю, мирились с этим и не требовали большего.
Теперь уже не припомнить того исторического момента, когда я, осаждаемый глупыми фантазиями, забрел на бревенчатый мостик сада, возле которого стоял бесконечно починяемый отцом "Москвич", и напротив через дорогу, на чужом мостике, увидел приятную девочку: она с интересом и даже пробуждающимся кокетством поглядывала в мою сторону. "Здравствуй-й…", - наверное, промямлил я. - "Здравствуй. Ты Миша, да?" - "Да…" - "А меня зовут Света. Я тут живу." - И еще что-нибудь подобное, столь же пустое и глупое, да разве в словах дело? Я видел, что в ней нет злобы, презрения, самодовольства, - словом, никакой агрессии, столь свойственной одноклассникам, а лишь добродушное любопытство, за которым угадывалась перспектива совместных развлечений, игр и бесед. "А ты почему гулять не выходишь?" - "Как это гулять? - не понял я. - Я же и так все время на улице…" - "Да нет, сюда, на дорогу." - "Я буду выходить", - пообещал я, и тут Света, повинуясь свирепому окрику из глубины сада, упорхнула, словно мотылек, в своем легком голубеньком платьице.
Как уже объяснялось в Главе***, летом 1968 года, в разгар "большого скандала", Валентина, стремясь насолить молодой семье, обежала все окрестные участки с басней о моем трагическом сумасшествии, и там, конечно, поверили, ибо мещане с восторгом впитывают подобные сплетни. Тогда и в следующем, 1969 году, это на мне никак не отразилось, ибо я глухо сидел один на участке, и соседи корректно отвечали через канаву на мои утренние приветствия. Но теперь перед Черниковыми встала проблема: допускать ли их нежно любимую дочь до общения с сумасшедшим? Мало того, дед Светы, великий Феоктиcт Евлампиевич, вообще не находил в округе ни одного приличного человека, с которым его семье можно было бы знаться, - и как раз это обстоятельство лучше всего сыграло мне на руку. Ибо общительная Светочка, так наслаждавшаяся школьной компанией, вынуждена была томиться все лето одна.
Пошли капризы, рев; среди Черниковых началось брожение; стали прикидывать, действительно ли я сумасшедший, и если да, то в какой степени. Кукины божились, что в запрошлом году я лично рассказывал им про Снигалку. На текущее мое поведение жалоб, однако, не было; знали только, что я целыми днями бегаю по саду с палкой, словно с ружьем, но никого еще не застрелил, ягод не ворую и здороваюсь очень вежливо. Мало того, уже второй год подряд Рита показывала всем мой школьный аттестат с круглыми пятерками. Феоктиcт Евлампиевич, во время оно поломавший своей "Победой" наш тополь при входе и затем много натерпевшийся от Алексея, был неумолим; однако Татьяна Федоровна придерживалась иного мнения, а Людмила, которую Глебовы несколько раз подбрасывали на своем "Москвиче" в город, вообще держала мою сторону. Итогом этих дебатов стало половинчатое разрешение Свете время от времени выходить на мостик и разговаривать со мной там.
Нужно ли объяснять, сколь велико было мое счастье? Теперь, позабыв свои одинокие развлечения, я целыми днями топтался на мостике и поблизости, ожидая встречи. Тогда уже взбесились мои родители. "Да что же это такое! - восклицала Валентина. - Торчит и торчит, все ждет эту паршивку!" - "Ты совсем не имеешь чувства собственного достоинства", - брезгливо цедил отец. С его точки зрения, вероятно, мои школьные унижения этому чувству нисколько не мешали. Много раз меня просто утаскивали с мостика вглубь сада, но вскоре я вновь просачивался обратно. Там, дважды или трижды в день, велись наши беседы, причем так легко и приятно, что мы бы, наверно, могли не расставаться целыми сутками. А тут, по счастью, явилась приблудная кошка; она жила где-то поблизости и, увидев нас, нередко прибегала мурлыкать, чтобы ее гладили. Иногда на мостике появлялась Татьяна Федоровна, с которой я здоровался и разумно отвечал на ее вопросы.
Лед капля по капле начал таять, и вскоре Света, взяв меня за руку и пугливо оборачиваясь, ввела меня на мостик своего сада. Теперь я знаю, что чувствовали солдаты, братавшиеся на фронте в 1917 году. Это был чужой мостик, на который категорически запрещалось входить. Здесь было уже чужое государство, чужой куст цветущей "мимозы" у крана, совершенно чужой кран! Пугающе-аккуратная дорожка в три кирпича уходила зигзагом в сторону дома. И вдруг оттуда, из-за благоухающих кустов, выплывает белая панамка и сверкающие очки Феоктиcта Евлампиевича! - Бегом, бегом назад, нас тут не было, мы не нарушали священной границы, мы на дороге, кошку гладим… э-э, тут и кошка не спасет, домой, домой! - Света уткой ныряет в колючую чащу рогозы, и вот ее уже нет, только ветки качаются; сейчас она сквозь крапиву, по дальней границе, пролезет далеко-далеко, чтобы, как ни в чем не бывало, выпорхнуть из смородин посреди своего участка.
Но я, нахмурившись, остаюсь на своем мостике - а попробуй, перейди! - и дипломатически-вежливо здороваюсь с жирной тушей, которая молча буравит меня свиными ненавидящими глазками. Наше стояние, словно с татарами на Угре, привлекает Валентину, которая уже с утра искала, с кем бы повздорить. Вот, закипая изнутри, она бочком, бочком поспешает к мостику. Красная морда Феоктиcта Евлампиевича дергается; вот повернулся, неуклюже пошел прочь… споткнулся… пошел быстрее. Наша взяла! "Уйди с мостика, дефективный ребенок! - брюзгливо скрипит бабушка. - Места тебе, что ли, на участке нету?"
Но это - лишь временные откаты, ибо за сегодняшим днем приходит завтра, когда вновь светит солнце, Феоктиcт Евлампиевич изволит отдыхать в своем темном чулане, и вот после завтрака далеко в кустах мелькает голубое платье. "Ну что?" - сочувственно выдыхаю я, всерьез опасаясь за жизнь своей красавицы. "Ничего…" - смущенно улыбается она. От нее легко пахнет чем-то приятным: не то пирогами Татьяны Федоровны, не то, как выражаются романисты, "девичьей свежестью". - "А ну их, пойдем лучше к нам!" - сам сжавшись от собственной храбрости, предлагаю я. "А можно?" - еще больше пугается Светка, привыкшая считать Ларионовых смертельными врагами. "Наверно, можно…" - И вот мы совершаем новый подвиг, вылетев на простор нашей лужайки. Света семенит босыми ножками и все смотрит вниз, словно боясь провалиться в преисподнюю.
Вдруг из-за кучи песка выходит Иван с большим гаечным ключом - починять "Москвич". Он ближе к мостику, чем мы, и путь бегства отрезан. Света замирает в ожидании взбучки, но я в порыве рыцарских чувств решительно оборачиваюсь к отцу. - "А, играйте, играйте, - спокойно говорит он. - Миша, ты бы принес бадминтон, сейчас ветра нет, только ракеткой по машине не бейте". Видно, как съежившаяся Света распрямляет плечи и с немой благодарностью смотрит на меня. Но - ой! - скрипит окно дедовой комнаты, и Валентина, выпучив глаза, обнаруживает соседскую "паршивку" на своей исконной территории! Однако Иван мирно возится под капотом, а я, почувствовав неладное, вновь ощетиниваюсь в сторону дома. И бабушка, слегка поперхнувшись, проглатывает порцию брани и исчезает в окне.
|