На велосипеде по участкам
Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002
В моей дачной "велосипедной истории" явственно различаются два периода - ранний (1970-76), доколе я - или мы со Светой - не выезжали за пределы садового товарищества и Централки, и поздний (1977-92), когда я на своей верной "Суре" добирался до Николиной горы, Звенигорода и даже Апрелевки. Этот последний этап сейчас обсуждать преждевременно, тем более, что он стоит в тесной связи с другими значимыми для меня событиями. С другой стороны, в рамках первого этапа, чтобы при описании каждого следующего школьного лета не возвращаться к велосипедной теме, я просто "вынесу ее за скобки" и опишу здесь.
С самого начала нам со Светой было строго наказано не выезжать за пределы товарищества, кроме только Централки до Можайского шоссе. Этот запрет соблюдался автоматически, ибо в действительности у нас и не было никаких вариантов. По узкой Можайке, с одной полосой движения в каждую сторону, ревели тяжелые грузовики, не позволяя велосипедисту удержаться на бровке асфальта, и с каждым годом поток машин становился все гуще. Пока не было встречных, нас еще объезжали; в противном случае велосипедист, не желающий раньше срока попасть на кладбище, вынужден был резко сворачивать вбок, на грязную и неровную обочину, густо усеянную острым щебнем. Едва проносился один грузовик, как за спиной нарастал рев следующего. Мы со Светой раза два доезжали по шоссе от Централки до тропки на станцию, всего чуть больше километра, и так измучались, что зареклись делать это впредь.
Других же дорог за пределы товарищества не было; были только лесные и полевые тропинки; на первых езде мешали коренья, вторые же только и делали, что ныряли в болотины или протискивались сквозь крапиву. Таким образом, наши родители могли быть уверены, что их запреты нарушены не будут.
В сущности, единственным местом, пригодным для нормального катания, все годы оставалась Централка. Ее узкий - только проехать машине - и растресканный асфальт с выбоинами, хотя и не позволял велосипедисту терять бдительность, все же казался счастьем по сравнению с ухабами и грязью прочих линий. До 1970-х годов они утопали в глинистой трясине; затем, по мере того, как все больше дачников обзаводились собственными автомобилями, в правлении встал вопрос о капитальном ремонте. Насчет асфальта никто не заикался (дорого), поэтому обошлись невероятным количеством строительного мусора - кирпича, щебня, бетонных обломков, который десятки грузовиков высыпали с интервалом в несколько метров. Тучи народу с близлежащих участков, вооружившись лопатами и мотыгами, разравнивали эти горы, - и в результате к тому времени, когда я оседлал велосипед, сплошные разливы луж отошли в историю. Дороги сделались разноцветными, в зависимости от типа наваленного мусора. Отовсюду торчали острые углы кирпичей, вынуждавшие велосипедиста заниматься слаломом. Переднее колесо еще удавалось спасать от ударов, но заднее перло напролом, и каждый бугор явственно отражался на заднице.
Что касается трех поперечных проездов, они представляли собою заросшие травой ленты земли, той же ширины, что и линии; посередине вились узкие утоптанные тропинки, местами залитые лужами. Кроме того, при встрече с каждой линией требовалось преодолеть мостик через кювет, до такой степени гнилой и сомнительный, что разумный велосипедист в этом месте спешивался и переводил своего "коня" через опасное место, или даже переносил на руках. Поэтому катающиеся старались избегать поперечных проездов и пользовались ими лишь в случаях крайней спешки.
...Солнечное утро; почти девять часов. Окно Черниковской мансарды уже приподнято - значит, проснулись, но тревожить их еще рано. После завтрака я, закатав правую штанину, по мокрой от росы траве иду к распахнутому зеву сарая. Там, прислоненный к груде всякого хлама, поблескивает никелированным рулем мой "Школьник". "Ма-ам, я поехал!" - встав левой ногой на педаль, разгоняюсь по травяной дорожке, стараясь не въехать в какой-нибудь куст; правая нога махом перелетает через сиденье, - и вот уже нормальным образом, преодолевая вязкую щетину травы на лужайке, трык-трык по бревнам мостика, выворачиваю на линию.
Еще невысокое солнце алмазом сверкает в зелени тополей, по небу развеяны легкие облачка и тянется широкий белый след от реактивного самолета. Он еле слышно гудит, а с проводов чирикают птички. Лучи отблескивают в каплях росы, в стеклах мансард. Линия длинна и безлюдна, только один неугомонный старик вдали обкашивает рогозу. Рогозные заросли, увенчанные метелками крапивы, густо цветут малиновым и кое-где белым, жужжат от обилия пчел.
Я налегаю на педали. Задувает встречный бодрящий ветерок, первые камни дороги толкают под низ, справа и слева тянутся кюветы, мостики, березы, рябины. Но я, словно гонщик, нахмурен и удерживаю внимание чуть впереди колеса. Руль направо, руль налево, опять направо… трык!.. черт, чуть в канаву не съехал… вон арматурина торчит, можно пропороть колесо… вправо… влево… Краем глаза улавливается нижний поперечный проезд; отсюда и до другого проезда, который со столбами, линия круто взбирается в гору. Привстав на педалях, кручу, налегая всем весом. Дорога становится лучше, мощный кирпичный слой укатан машинами в две колеи. Здесь, на более высоких местах, за рогозными гущами синеют сливы, краснеют вишни. Здесь, однако, начальство живет, кушает ягодки… ну и черт с ним! Над дорогой мелькают пять проводов: верхний проезд, по которому тянется электромагистраль ко всем линиям. Эти электрончики сейчас повернут под горку и прибегут к нам, в черный счетчик на кухне. А я в другую сторону еду. Линия вновь становится ровной, в верховьях своих разъезжена десятками машин. Велосипед выписывает длинные виражи: впра-а-аво, вле-е-ево, опять впра-а-аво… Прямо по курсу вырастает темный, еще не проснувшийся лес и тонкая полоска асфальта: Централка.
Здесь с ночи еще холодно и промозгло; дремучий лес, подступивший с востока, закрывает влажный асфальт от солнца. С другой стороны участки скрыты темными кронами тополей: едешь, словно в тоннеле. После вчерашнего ливня в выбоинах асфальта остались лужицы. Здесь наконец можно отвести душу: правая рука убирается с руля, а левая выписывает широкие виражи, от одной бровки до противоположной, и возможно круче. Вж-жик вправо! - велосипед опасно наклоняется, будто сейчас кубарем нырнет в канаву… э-э, нет! - вж-жик влево! - переднее колесо филигранно проходит между двух ямок, но заднее плюхается в одну и пружинит с веером брызг. Влево, к западу, уходят другие линии - вторая, третья, четвертая… Прямо, где Централка кончается, посередине асфальтированной площадки высится трехногий анкерный столб, черный, смоленый, с белыми изоляторами: отсюда подводящая магистраль сворачивает к трансформатору, от трансформатора, через пять проводов верхнего проезда, к линиям, а с линии - к нам домой. Между опорами выписывает петли какой-то первоклашка, испуганно озирается на меня, но я закладываю широкий вираж вокруг столба - не касаясь педалей, чтобы завершить круг на одном раскате, - и направляюсь обратно, в сторону шоссе.
Снова мелькают линии: четвертая, третья, вторая… На полном ходу миную первую и через распахнутые ворота, словно джинн из бутылки, вырываюсь на широкий простор. Слева тянется лес; вправо и вниз, к болоту, уходит поле. Все тот же могучий дуб на полдороге справа. Впереди, за соснами, шумят машины, проносясь по шоссе. А вот и сосна, где, бывало, мы с Ольгой встречали родителей. Взгрустнув, съезжаю с асфальта на крохотную тропинку, соскакиваю, сажусь на корявый сосновый корень. Эх, времена были, не то, что теперь… Та же сырость тянется из ближайшей ложбинки, так же поют комары… э-э, ой, откуда же их столько? - Вскакиваю в седло и лечу назад, в ворота, до трехногого столба, где малышу еще не надоело крутиться на своем трехколеснике, вновь мимо линий в ворота, шоссе, трехногий столб, шоссе, трехногий столб… ну сколько же можно? И вот, заложив безумный вираж, на полной скорости врываюсь в устье Первой линии. Только бы не вмазать во встречную машину: за кустами не видно.
Вновь начинается слалом, только теперь уже в полное удовольствие. Велосипед летит, словно лыжи, с горы; я еще подкручиваю педали, доводя скорость до предела. Пальцы лихорадочно впились в руль: вправо, влево, вправо, влево, тр-рык! - охнув, лечу дальше; в памяти, словно на карте, отмечены все кирпичи, бугры, все прогалы между препятствиями. Вж-жик, словно горнолыжник, в узкий просвет между кусками бетонных свай, вж-жик в седловину двух кирпичных бугров! Летит, приближается дальний конец линии; дом остается справа; тры-ты-ты по круглым бревнам моста Большой канавы, куда с испуга бултыхнулись лягушки. И вот - самый торец, и калитка, выводящая в поле, но там, конечно, грязь, далеко не уедешь; велосипед с трудом разворачивается по песку, слегка подернутому курчавой травкой. Ладно, пока накатался, еду домой.
Через часок, когда я старательно обдергиваю сорняки вокруг чахлой смородины, откуда-то спереди доносится дребезжание: Светка на своем велосипеде стартовала за молоком. Она едет, ловко придерживая бидон на руле, и оглядывается на наш участок, но прямо не приглашает: то ли выдерживает характер, то ли стесняется тащить меня с собой в длинную очередь. Но мне ведь все равно нечем заняться; велосипед вновь выскакивает на дорогу; впереди, на небольшом удалении, медленно крутит педали Света. На полном разгоне достигаю ее, торможу: "Доброе утро!" - Радостно улыбается: "Доброе утро! Я за молоком". - "Поехали". - Вверх по линии, влево по Централке, у трехногого столба сворачиваем на Пятую линию - к задворкам товарищества, где высится водонапорная башня, дремлет пропахшая куревом сторожка, пестреют сараи, овощехранилище, а теперь вот еще соорудили продуктовую лавку с огромными стеклами витрины.
Лавка открыта, но молока еще нет. Внутри - горки пряников, конфет, соль крупного помола, зевающая с ночи продавщица и тысячные стада мух. Десятки бычьих слепней наперегонки бродят по широким стеклам. Бабки с бидонами группируются напротив, под самодельным навесом (солнце уже начинает жечь). Светка занимает очередь и, оставив бидон на попечение знакомой мегеры, вновь вскакивает в седло. Лавка, шоссе, лавка, шоссе… Вот с Можайки медленно заворачивает желтая цистерна. Везут! - Летим как бешеные, стремясь опередить цистерну, и, пока шофер бултыхается в лужах Пятой линии, соскакиваем у пришедшей в движение очереди. Но до победы еще не близко: вон высунулась продавщица с накладными, шофер ушел за сарай по нужде. Мне становится скучно, и я, помахав Светке, отправляюсь в обратный путь.
* * *
[...] Напоследок упомяну критический случай; можно даже удивляться тому, что он произошел лишь единожды. Ибо за все годы летней жизни на даче я безопасно катался на велосипеде по Централке и всем Линиям, даже не помышляя о том, что на меня кто-то может напасть. А между тем товарищество было полно детьми всех возрастов, которые образовывали шумные многолюдные компании и иногда выезжали на Централку армадами человек по двадцать. Психология же подростковых банд такова, что они, будучи конфликтными по своей природе, всегда ищут, с кем бы подраться, и поскольку не примкнувшие к ним одиночки являются наиболее беззащитными противниками, то и становятся главной мишенью агрессии. И если до сих пор я безопасно раскатывал по всему поселку, причиной тому была лишь Божья защита да фактор совминовского происхождения всех детей, ибо их родители, отчаянно державшиеся за свои хлебные места, более всего остерегались жалоб со стороны других таких же совминовцев, и лучше уж загодя прибегали к ремню.
Я же усвоил себе очень вызывающий стиль катания: перекладывая руль из стороны в сторону, на большой скорости выводил по асфальту Централки размашистую синусоиду, и хотя никогда не задевал других ездоков, но наконец, по всей видимости, заслужил репутацию хулигана, и тогда отыскалась группа ребят, решившая меня проучить.
Однажды утром я, как обычно, выехал на прогулку, домчался до заднего конца Централки, развернулся у трехногого столба и покатил назад. Далеко впереди виднелась группа из 4-5 мальчишек на велосипедах, но поскольку они всегда вели себя мирно, я не обратил на них никакого внимания. Вот я проехал Четвертую Линию, проехал Третью, - и вдруг, подняв глаза от асфальта, с изумлением увидел, что эти мальчишки поспешно устанавливают свои велосипеды поперек дороги, перекрывая мне путь. Действия их были легко объяснимы: если я остановлюсь перед баррикадой, они накинутся на меня с кулаками, а если развернусь, то потеряю секунды, необходимые для ухода от погони. Проще всего было бы свернуть в ближайшую поперечную Линию, но мальчишки учли этот вариант и стали поворачивать велосипеды сразу после того, как я проехал последний перекресток. Одним словом, положение выглядело безвыходным.
Но, к счастью, в такие критические минуты во мне, милосердием Божьим, часто просыпалась некая доблесть, позволявшая творить экстраординарные вещи, - как это, в частности, регулярно бывало у доски при невыученных уроках, и еще больше того впоследствии, особенно во время дальних поездок, разговор о чем пойдет на своем месте.
И я, как это ни странно, не испугался, а напротив, даже успел заметить, что эта группа, несмотря на свое подавляющее силовое превосходство, сама меня боится. Ибо старшие из мальчишек поступили подло: они расположили свои велосипеды ближе к обочинам, вынудив младших (и оттого более слабых) товарищей перегораживать середину дороги, по которой я, собственно, и ехал. Но эти ребята, года на два-три моложе меня, боясь получить таранный удар, замешкались, и в результате к моменту столкновения на середине асфальта еще оставался узкий свободный просвет.
Дальнейшие мои действия происходили фактически на "автопилоте". Словно не замечая враждебных приготовлений и не меняя скорости, я вплотную подъехал к цепи мешавших мне велосипедов и, резко затормозив, ударил передним колесом в самый зад последнего еще не установленного на место велосипеда. Удар получился не очень сильный, но вполне достаточный, чтобы мальчишка вместе со своим драндулетом, как подкошенный, грохнулся на асфальт. Я же, с трудом удержав руль и лишь слегка вильнув колесом, на той же крейсерской скорости и не оборачиваясь, державно продолжил свой путь. За спиной у меня явно возникла паника; погони, судя по всему, не было. Изо всех сил удерживая искушение обернуться или наддать ходу, я прежним порядком доехал до своей Первой Линии, повернул - и уже тут помчался к дому на всей скорости, не разбирая дороги.
Дня два после этого я остерегался выезжать на Централку, потом осторожно высунулся, катающиеся мальчишки вели себя как обычно, т.е. мирно ехали своей дорогой, и с этих пор желающих меня "проучить", к счастью, уже не находилось.
|