Третий класс

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

По мере того, как летняя жизнь становилась для меня все приятнее, школьные реалии все дальше оттеснялись во мрак; иными словами, Господь, добавляя счастья на одной чаше весов, одновременно усиливал неприятности на другой, удерживая их в равновесии. Ибо духовной целью того периода, в который я неотвратимо погружался, было расшатывание и затем уничтожение моего наследственного зла, а такие задачи, к сожалению, требуют кнута и не решаются одним пряником. Пряник нужен лишь как утешение, чтобы духовно-очищаемый человек психололгически держался на плаву и не срывался в отчаяние.

С точки зрения формально-учебной, третий класс, безуслово, являлся частью начальной школы: здесь были те же базовые предметы (Математика, Русский язык и Чтение), та же единая классная руководительница - Вера Семеновна, и даже классное помещение за нами оставили прежнее. Перемена была в другом: мы все успели подрасти и теперь, достигнув десяти лет, из милых и послушных детей превратились в задиристых, угловатых подростков. Началась возрастная ломка, когда вчерашнее дитя шаг за шагом входит в обладание своей наследственностью, которая до сих пор незримо таилась под спудом внешней приветливости и воспитанности. Именно теперь каждый родитель сполна получил то, что, не ведая, вложил в душу своего отпрыска; и его тайное зло, олицетворенное в сыне или дочери, явно и грубо явилось перед его взором. Ибо, как известно, детям проклятие в родителях, а родителям - в детях, и те родители, которые оказались "достойны", с ужасом увидели, что их бумеранг вернулся.

Может быть, понимая неизбежность такого "одичания" своих подопечных, Вера Семеновна от жесткого дисциплинарного прессинга внезапно перешла к попустительству. Она, конечно, не позволяла "садиться себе на голову" (да ее, по старой памяти, все уважали и боялись), но многое уже оставляла без внимания и не стремилась к совершенному порядку. Другая причина, возможно, крылась в неких неведомых нам учительских интригах (толкового человека травят везде), ибо, дождавшись, когда ее собственная дочь Аня, наша ровесница, дотянет до 4-го класса, Вера Семеновна просто уволилась из школы. Я уже точно не помню, доучилась ли Аня все десять лет; по-моему, ее отчислили раньше.

В-третьих, нельзя сбрасывать со счетов чисто психологический фактор близости расставания. Я хорошо это знаю по туристическим поездкам. На первых порах все интенсивно знакомятся друг с другом, заводят компании и даже клянутся в дружбе; но по мере того, как путевка склоняется к финишу, в отношениях людей возникает какое-то неудобство, ибо, сдружившись, они ясно видят, что скоро расстанутся навсегда. От этого даже хочется, чтобы момент прощания наступил быстрее ("долгие проводы - лишние слезы"). Так и Вера Семеновна: привыкнув к нам за два предыдущих года, ей было внутренне тяжко ждать неизбежного расставания, и она уже загодя стала как бы отходить в сторону.

На уроках еще соблюдался железный порядок, хотя сидеть теперь каждый мог с кем хочет, - и тут, после ухода Алеши Шахназарова, вдруг выяснилось, что со мной сидеть не желает никто. Этого, в сущности, и следовало ожидать: двух прошедших лет оказалось вполне достаточно для взаимных и перекрестных знакомств; все ученики так или иначе сыскали себе партнеров по вкусу, и я, стойко пребывавший в одиночестве, один и остался. Но теперь это был сильнейший удар по самолюбию: во-первых, одно дело - отходить от ребят в сторону по собственной воле, и совсем другое - видеть, что они избегают тебя; во-вторых, прежде мое одиночество сглаживалось тем, что я, решением Веры Семеновны, насильно сидел с кем-нибудь и тем самым по внешности являлся членом коллектива; в-третьих же, хлебнув сладости общения со Светой, я очень надеялся добиться чего-то подобного и в классе. В самом деле, я же ни с кем не ругался, никому не вредил, и теперь, став гораздо более опытным, пугливо искал, кому бы протянуть руку. Но именно в этот момент ребята, и прежде не шедшие навстречу, решительно повернулись ко мне спиной.

Вера Семеновна, оценив мое затруднение, директивным порядком сунула меня к Сереже - единственному мальчишке, который хоть сколько-то симпатизировал мне и, между тем, сам пребывал в изоляции, хотя и не столь безнадежной. И это делает честь ее проницательности. Но маленький, взъерошенный, словно воробей, Сережа был не так прост: он вынашивал наполеоновские планы блистания в коллективе; поэтому он относился ко мне с некоторым презрением и все искал, к кому бы пристроиться; и по окончании третьего класса, забрав вещички, пересел куда-то еще.

Но главная беда поджидала меня на переменах. Понятно, что мы уже давно не ходили по коридору парами, - и даже вообще теперь не ходили, а носились как угорелые, сбивая друг друга с ног. Вера Семеновна, по звонку изгнав всех из класса, сама оставалась внутри, предоставляя ученикам с полным удовольствием ломать себе шеи. Настоящих хулиганов у нас, по счастью, не было (таких из привилегированной школы мгновенно отчисляли), но обычных озорников хватало с лихвой. И поскольку я не принадлежал ни к одной "компании", то был чужим для них всех и, к тому же, казался легкой и безответной добычей для их нападок.

Сделалось обыкновенным, что меня вдруг толкали - не сильно, не так, чтобы рухнуть на пол, разбив себе нос, но все же чувствительно и, главное, унизительно для самолюбия. Или кто-то вдруг гаркнет над самым ухом, или хлопнет по затылку учебником. Я даже старался держаться около двери класса, чтобы при необходимости искать защиты у Веры Семеновны. Однако, Промышлением Божьим, нападки никогда не доходили до крайности, ибо их единственной целью было - выбить из меня наследственный грех ябедничества. [...] Но ведь понятно, что всякому терпению есть предел, и если его перейти, ребенок, даже не желая того, будет вынужден искать защиты у взрослых. Вот Господь и нормировал давление на меня, никогда не допуская до срыва клапана.

В сущности, об этом учебном годе мне рассказывать нечего, упомяну лишь о приеме в пионеры. Если в октябрята нас принимали всем гуртом, независимо от успеваемости и личных качеств (да их в начале первого класса никто и не мог знать), то прием в пионеры растянулся на целый год, если не дольше. Первую группу из десятка лучших учеников - куда вошли девочки-отличницы, а также аз грешный, - сразу после ноябрьских праздников отвезли на троллейбусе к Елисеевскому гастроному на улице Горького (Тверской), где в пристройке имелась квартира-музей Николая Островского, написавшего знаменитую повесть "Как закалялась сталь" (такую скучную, что я даже не смог ее прочесть). Там нам долго показывали, что этот корифей ел, где спал и о чем думал; и затем, выстроившись в просторном холле, мы по одному выходили вперед и произносили наизусть "клятву пионера", которая, по счастью, имелась на задней обложке любой тонкой тетради в линейку:

Я, Миша Глебов, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять законы пионеров Советского Союза!

Надо же, до сих пор помню, вот как врезалось! - а все по причине волнения. Высокие потолки, розово-революционные стены с плакатами, белые казенные шторы на окнах и дневной свет, льющийся насквозь через здание; ноябрьская снежная слякоть снаружи; напряженные лица родителей за спиною в двери. Девочки в белых фартуках, мальчики в белых рубашках. Правые руки согнуты у груди - на них висят разглаженные красные галстуки. И вот, согласно порядку в строю, каждый выходит, поворачивается лицом к товарищам и, дико боясь что-нибудь переврать, говорит клятву. Толстая пионервожатая, сделав торжественное лицо, завязывает на шее галстук. И - поздравления, фотовспышки, ряды смешались, отец прижимает меня к своему пузу, вожатая сует всем красные книжки - "Как закалялась сталь". И - домой, домой!

На первых порах ходить с галстуком казалось почетным, словно с медалью. Затем, по мере того, как этим же атрибутом украсились все другие, вплоть до двоечников, ценность галстука девальвировалась до нуля. В третьем классе нас еще заставляли таскать и октябрятскую звездочку, что, в некотором роде, казалось оскорбительным: это же только малявки носят, а мы теперь - члены всесоюзной пионерской организации! Я помню случаи в других классах, когда безнадежных двоечников и хулиганов исключали из пионеров, чтобы через некоторое время, скрепя сердце, принять назад. Эти ребята, словно прокаженные, хмуро уставясь в пол, ходили с голой шеей, и благочестивые отличники шарахались от них в сторону. В нашем классе, по счастью, обошлось без таких ужасов.

Школьная пионерская организация, имевшая шефство над октябрятами, всецело контролировалась комсомольской организацией, а та, в свою очередь, партийной. В школе имелся освобожденный работник - молодая женщина с лошадиной задницей и необъятным бюстом, на котором очень весело смотрелся красный галстучек; это была пионервожатая, ведавшая всеми идейными мероприятиями. Она сидела на прогибавшемся стуле в специальной комнатке, увешанной яркими плакатами и пионерскими атрибутами. Там раз в неделю собирался "Совет дружины", куда входили, кажется, по два человека от класса - "члены совета дружины". Естественно, они ничего не решали и тупо голосовали за все, что предлагала вожатая. Каждый класс в пионерском отношении считался "отрядом"; во главе него стоял "председатель совета отряда", переизбиравшийся каждый год. Некоторые ребята входили в "редколлегию", я хронически был "политинформатором", а прочие считались "для разовых поручений", которых я что-то не припомню.