На электричку
Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002
Солнце сверкает, легкий ветерок шелестит деревьями, гонит кучевые облака. На дождь вроде бы не похоже. Позавтракав, родители, Ольга и я отправляемся в дальнюю экспедицию - до ближайшей железнодорожной платформы и оттуда на электричке в Голицыно: я всем мозги продолбил, что хочу покататься на поезде. "Да это же как метро, - вразумлял отец, - ты ж по Филевской линии ездил". Я только угрюмо кручу головой: тоже сравнили! Метро есть метро, оно так, между делом, а электричка - это уже серьезно. Она вон как далеко уезжает! Она зеленая, в конце концов! На электричках везучие люди ездят, а не то что мы - все на машине да на машине…
В полукилометре от участков Можайское шоссе: вон оно виднеется по ту сторону поля. Еще столько же вперед - и будет Белорусская железная дорога. На ней есть большая станция Жаворонки. То есть, по правде, она никакая не станция, а обыкновенный полустанок, даже запасных путей нет. Но Жаворонки - крупный поселок, сюда сходятся маршруты разных автобусов, и потому здесь останавливаются все электрички, кроме Можайских и Бородинских. А ближе к нашим участкам - дрянная платформа, которую любая уважающая себя электричка пролетает на большой скорости. Останавливаются здесь только местные - Голицынские и Звенигородские, раз в полчаса. Голицыно же - действительно крупная станция. Вот отец и решил прокатить меня дотуда: и близко, и ныть перестану.
Сто метров вниз по улице - и граница участков. Дорога упирается в березовую поросль, разросшуюся вдоль военного окопа. Через окоп перекинуты две шатких доски, отец на всякий случай берет меня под мышку. Скрипит деревянная покосившаяся калитка - и мы на обширной луговине, медленно зарастающей молодыми елочками и березками. Справа темнеет старый лес, слева видны макушки сосняка, где маслята. А здесь раньше явно была болотина, да отчего-то высохла. Жесткие, побелевшие метелки злаков вымахали в человеческий рост, колышутся от легкого ветра. Между ними краснеют огоньки лесной герани, желтеет куриная слепота - и везде натыканы двухметровые зубчатые палки чертополоха.
Тропинка сворачивает влево вдоль забора. Здесь на холмике приютились две очаровательные круглые елочки; когда я был совсем маленьким, мы с мамой ходили гулять "до елочек". Теперь они слегка подросли, уже не дотянешься до макушки. Сухой бугорок выгорел на солнце, травка здесь низкая, и везде проглядывают трилистники земляники. Вон и ягодка уцелела, я немедленно кладу ее в рот.
Окоп, уходя от забора, вновь перерезает дорогу. Березовая чащоба, две доски, угол садовой ограды, поле!
Тропинка бежит по краю молодой рощицы, ощетинившейся ивовыми кустами. Почва здесь кочковатая, блестят остатки луж. Влево развертывается пейзаж до самой Централки - вон она тянется на фоне дальнего леса. Вон и белая машинка поехала! Поле восходит туда от ручья, обозначенного ракитными зарослями. На том берегу зеленеет овес, на этом пестреет цветами непаханая луговина. По ней хорошо бегать, только гляди под ноги: на каждом шагу то норка крота, то земляная пирамидка муравейника. И ромашки, ромашки! - ладно, соберем на обратном пути.
Безалаберная рощица - та, что справа - уступает место сосняку, между ними уходит вглубь колея, туда, где маслята. Сосняк выдается к тропе утюгом, с другой его стороны, вдоль поля, начинается опушка, место наших прогулок. Слева же наискось подходит ручей. Поле до Можайки - метров четыреста шириной, и ручей пересекает его под очень острым углом, к вящей досаде колхозных трактористов. С обеих сторон тянется низменная заболоченная полоса, густо заросшая таволгой. Темные непролазные полутораметровые кусты увенчаны белыми метелками. Жужжат пчелы, по полю расходится одуряющий сладкий запах. Я испуганно жмусь к отцу: таволга выглядит похожей на крапиву. Впрочем, она растет только на высохших кочках. Стоячие заводи обозначены гигантской развесистой осокой, ее острые точеные листья вздымаются до моей головы. Тропинка сужается, становится грязной, кое-где накиданы ивовые ветки. Наконец в бурьяне высвечивается прогал, и вот очередные две ненадежных дощечки перекинуты над метром черной недвижной воды. Там шебуршатся лягушки и плавает мелкая светлая ряска.
С большим облегчением я карабкаюсь на взгорок: самое страшное место уже позади, а возвращаться еще не скоро. Теперь тропинка тянется поверху вдоль ручья, наискось подходя к Можайке. Слева шагают высоковольтные столбы. Перед самым шоссе грудой перекрещенных бревен высится анкерный столб: где бы на трассе ни оборвались провода, они не перекроют дорогу.
На поле, оказывается, растет не только овес, но между ним еще и горох, и клевер - корм для скота. Стручки еще не созрели, хотя, впрочем, полакомиться все-таки можно. Впереди еще один ручей, приток нашего; в месте слияния они образуют здоровенную болотину. Этот ручей поуже и не такой страшный, зато там на дорожку свисает крапива. Не путешествие, а фильм ужасов, честное слово!
Теперь надо пересечь шоссе километрах в полутора западнее устья Централки; места, где мы с Ольгой встречаем родителей, отсюда не видно за взгорком. Можайка идет на насыпи в обрамлении двух лесозащитных полос: тополя, березы, а понизу все густо заросло орешником. Осенью здесь бродят дачники, набирают корзины. Тропинка ныряет в прореху, под ногами глинистая грязь, и вот наконец зеленая обочина шоссе. Бж-жик! - пролетела машина. Мы торопимся пересечь асфальт, ныряем в другую прореху - и вот уже опять поле.
Высоковольтные столбы, перешагнув Можайку, круто сворачивают вдоль нее, убегая к Голицыну; скоро и мы там будем. Сейчас мы проходим под низко висящими проводами. Слева небольшое поле - тот же овес, за которым среди деревьев проглядывают крыши небольшого дачного поселка. Его зовут "РСФСР", потому что там раздавали участки сотрудникам Совмина РСФСР. Поселок странный: маленький, внутри асфальтированная дорога выписывает кольцо, и вдоль него расположены все участки. Там в магазинчике всегда есть молоко, поэтому бабки из нашего товарищества протоптали туда прямую дорожку. Ручей им приходится одолевать вброд по широкому месту, оттого сразу видно: коли старуха в сапогах - значит, собралась за молоком.
Направо поле уходит под горку. Но вид с тропинки вправо закрыт перелеском: здесь снова окопы, фронтально направленные к западу. Рощица довольно широкая, с могучими дубами: они явно существовали еще до войны. Она поперечной полоской соединяет лесозащиту Можайки с дремучим лесом вдоль Белорусской дороги, куда мы как раз подошли.
Здесь опять раскинулась болотина, засаженная молодым сосняком. Тропинка прорезает его как раз по оси, везде блестит непросохшая грязь; дачники, приехавшие из города в хороших ботинках, совершают немыслимые прыжки по кочкам, хватаются за сосновые стволы. Дальше вступаем под сень темных елей; на хвойной подстилке валяются сбитые сыроежки. Впереди светлый прогал, и доносится звенящий перестук колес - какая-то электричка промчалась без остановки.
Железная дорога защищена высоким двойным валом, а сама пролегает в ложбине. По верху бугров насажены странные черные ели с обрубленными верхушками; их изогнутые верхние ветки хаотично торчат в разные стороны. Сухой косогор, обращенный к полустанку, сплошь покрыт земляникой. Блестящие рельсы по темным коричневым шпалам, коричневый гравий, старенькие бетонные платформы с одуванчиками в трещинах, зеленые решетчатые стобы контактной сети. С той и другой стороны сверкают зеленые огни светофоров. Через дорогу возвышается длинная коричневая халабуда: там есть лавочки, пропахший табаком зал ожидания и касса. Дальше из-за бугра выглядывают крыши и тополя садового поселка. Папа спешит через рельсы купить на всех билеты "туда и обратно".
Солнце припекает, светофор зеленый, и дальше к западу поблескивает в знойном мареве череда изумрудных огоньков. Видно, как рельсы спускаются к речке и плавно восходят на той стороне. Мертвое затишье. Папа, переминаясь с ноги на ногу, смотрит на часы. Мама очень вовремя достает из сумочки печенье; эта сумка зовется "вкусной" и всегда используется на прогулках. Ольга в своем черном платье отодвинулась в тень под елку. Я с криком бегаю из конца в конец платформы, но зной и на меня действует угнетающе. И вот наконец со стороны Москвы возникает круглая зеленая морда электрички (их тогда еще не расписывали красными полосами). Ура-а! Наконец-то я прокачусь на электричке!
Мы входим в пустой гулкий тамбур. Вагон почти пуст - скоро конечная. Солнце бьет в открытые окна, блестят деревянные пустые скамейки, садись куда хочешь. Поезд трогается, снаружи задувает приятный ветерок. За окном все те же елки по бугру, елки, елки, елки… Голицыно!
Это уже почти город: мало зелени, много путей, контактная сеть подвешена на длинных тросах между мощными решетчатыми столбами. Возле рельсов разбросаны низенькие светофорчики, горящие синим цветом. "Папа, а почему синий?" - Папа озадаченно молчит. С одной стороны дороги гомонит рынок, с другой - большая автобусная стоянка. Мы вылезаем на платформу, где подозрительно мало народа. Электричка наша не думает уходить: она опустила рога и будто уснула. Папа увлекает нас через пешеходный мостик к другой платформе, потом к третьей… Вот наконец и доска расписания. "Ч-черт, - говорит папа, - сейчас ведь у них перерыв!" - "Как перерыв? Как перерыв?" - "Так ведь уже одиннадцать. Теперь часа два-три ждать…"
"Ч-черт!" - мама в изнеможении облокачивается о проклятое расписание. Трое взрослых пускаются в оживленную дискуссию, кто из них главный дурак. Солнце шпарит, асфальт платформ пышет жаром, по ветру летит тонкая цементная пыль. Отец, вздохнув, делает несколько фотоснимков: мы с кислыми лицами на краю платформы. "Пи-ить!" - прошу я. "Нету пить!" - отрезает мама. "Может, на рынок сходим?" - "Нет уж, - сурово говорит мама, - а то электричку пропустим". - "Да не будет сейчас электрички!" - "Ч-черт!" - "Ч-черт!"
Жара, пыль, пересохшее горло, шипящая брань взрослых. Томительно ползет часовая стрелка. Вот слева нарастает перестук, бросаемся через мостик туда, - товарный… Вот нарастает справа, бросаемся туда, - дальнего следования… Я уже плохо соображаю, а присесть негде. (Вот так и связывайся с дураками: были бы нормальные люди - пошли бы на рынок, купили бы поесть, посидели бы в тени, посмотрели Голицыно… так нет, торчим как прикованные на платформе!) И вот наконец финальный бросок, и спасительная электричка, со свистом летящая к востоку. И отец, тяжело ступая, везет меня на плечах через лес, поле, Можайку…
|