Вниз по улице (2)
Автор: Михаил Глебов, январь 2003
Прямо позади нашего участка начинались владения Шведовых. Уже в первые годы товарищества, когда все вокруг в прямом и переносном смысле "рыли землю", их участок был запущен до такой степени, что выглядел целиной. Там, с первоначальным шестиметровым шагом, сидели яблони, окруженные степным бурьяном, из которого местами также выглядывали верхушки смородин. А поскольку на наших гиблых землях сорняки отсасывали лишнюю воду, эти яблони сохранились гораздо дольше, чем у более трудолюбивых соседей. Впереди Шведовы насадили много лесных растений, которые образовали непроницаемую завесу со Второй линии; за нею пряталась избушка, со временем ее расширили и нарастили вверх, но лишь в редкие вечера в ее окнах желтел свет. Я, по совести, даже не знаю, была ли у них уборная: нечто подобное выросло на нашей границе, когда я уже заканчивал институт.
Вспоминаются два или три случая, когда, спасаясь от грозы, мы с Ольгой или родителями сокращали путь домой через этот участок. По меркам товарищества, это было преступление, - и мы, пригнувшись и пугливо глядя по сторонам, неслись по центральной тропинке, едва намеченной в траве, спотыкались о какие-то неубранные сучья и, преодолев кошмарный бурьян на задней границе, с облегчением ныряли в собственный малинник. Ольга, ежегодно чистя канаву, потихоньку отодвигала ее в сторону Шведовых. Те, по-видимому, это заметили и, словно анкер, воткнули у самого кювета молодой дубок. Он хорошо тронулся вверх, рос круглым и пушистым, и хотя распластал густые ветки над нашим малинником, мы их никогда не обрезали. К 1990-м годам он поднялся уже вдвое выше яблонь.
Хозяином этого участка был старик Шведов - худой, высокий, слегка лысоватый, в очках и в брюках, висевших на нем, словно на манекене. Он бродил по своим владениям, спотыкаясь о коряги и грустно покачивая головой. Его жена - маленькая, пухлая, до тошноты говорливая еврейка - также не горела желанием приниматься за мотыгу. Единственной тягловой силой был их сорокалетний сын, коренастый, плотный, с круглой головой и в круглый очках. Он удалял с дороги те мертвые сучья, за которые зацепился его отец. Изредка приезжал внук Алексей, лет на пять старше меня, хлипкий, сутулый, заросший нечесаной гривой волос. Его было легко представить участником какой-нибудь вокально-инструментальной группы. Иногда он брался за косу и, беспорядочно молотя ею, словно тяпкой, расчищал в траве небольшой прогал. Там складывался погребальный костер из погибших деревьев; Шведовы, склонив головы, стояли вокруг, и горький дым восходил к вечернему небу.
Кроме дубка, на середине длины нашей границы Шведов посадил два ростка дикой сливы - терновника. Справедливости ради следует уточнить, что терновые венцы делали не из него, но это его не оправдывает. Никто - и, в первую очередь, сам Шведов - не мог представить масштабов жизнелюбия этого сорного кустарника. Едва воткнутые в землю, терновники пустили длинные радиальные корни, и буквально на каждом их сантиметре проклевывался новый росток. Ольга свирепо кромсала эти наползающие жгуты тяпкой, не пуская их на нашу сторону. В считаные годы вся прилегающая полоса участка Шведовых покрылась сплошным частоколом юных побегов. Напрасно хозяева, засучив рукава, словно бульдозеры, срывали верхний пласт земли: на смену одному уничтоженному стволу вырастала дюжина новых; терновник, словно чума, теснил окружающие посадки, подминая их под себя. В зеленом сумраке под его пологом не росла даже крапива, а только мох и отдельные чахлые травинки.
По весне, еще до листьев, трехметровые "кущи" терновника сплошь покрывались белым цветением, и к осени на каждой ветке вырастала россыпь мелких - с хорошую вишню - иссиня-черных ягод с большой косточкой внутри. Есть их из-за терпкости было абсолютно невозможно, разве только к зиме, когда ягоды превращались в ледышки, и их можно было сосать, словно живые леденцы. Зимой ягоды осыпались на снег, привлекая полчища мышей, которые лакомились ядрами косточек. В нашем сарае по всем углам были натащены целые кучи этой дряни.
Когда же Ольгу изгнали с участка и канава окончательно заросла, терновое царство пересекло границу, хотя, по неизвестной причине, и не продвинулось далеко. Один из корней пророс сквозь пол внутрь сарая и полз к двери, весь усеянный зеленеющими почками. Однажды я, будучи не в себе, выкопал два ростка и посадил на передней лужайке, но Господь сжалился над нами, и той же зимой они вымерзли.
Другой достопримечательностью сада Шведовых были два высоких тополя, посаженных в первые годы товарищества по обе стороны от хибары. При взгляде с нашей террасы (особенно во время мучительной кормежки) они всегда маячили перед глазами. Я почему-то называл левый тополь "дедовым", а правый "бабушкиным". "Дедов" тополь был ничем не примечателен, вытянулся высоко и холодной зимою замерз. Шведовы ждали несколько лет, пока он свалится сам. "Бабушкин" же тополь, по всей видимости, был бальзамическим - с густой, блестящей, темной листвой. Он вымахал невероятного размера - что вверх, что вширь, - оставив далеко позади нашего верзилу у крана; ветви его простирались от ствола метров на шесть. Шведовская будка у его подножья выглядела еще скромнее, чем была на самом деле.
В начале 1980-х годов старый Шведов умер, а Алексей наконец женился. В сад зачастили две тощие наглые девушки, одна черненькая, другая рыжая, - новобрачная с сестрой; при них была черная собака, рыскавшая в бурьяне, и мощная, фундаментальная теща. Она была казачка, родом с Кубани, всегда носила майку с цифрой 6 и не боялась трудностей. Шведов-отец в круглых очках, устав спорить, разделил участок вдоль: правая его половина (с большим тополем и терновником) осталась заросшей как была, левую же теща, словно кабан, взрыла по всем направлениям, наделала гряд, насажала кустов и целыми днями ползала там на четвереньках. Но саженцы не хотели расти, старые яблони, лишившись спасительного бурьяна, засохли, а когда через несколько лет теща умерла, Алексей забросил родительские угодья, и обе половины сада вновь погрузились в спячку.
Следом за Шведовыми и позади Кулигиной обитали Овсовы. Их "лошадиная фамилия", словно в одноименном рассказе Чехова, никак не укладывалась в голове: смутно помня об ассоциации с конюшней, мы меж собой называли их по-разному, в том числе несколько лет - Сенокосцевыми.
Многочисленные Овсовы так усердно обрабатывали свой надел, что их яблони погибли все вчистую, потом и кусты, и на протяжении десятилетий участок выглядел сплошным огородом. В 1968 году они, одновременно с нами, возвели такой же щитовой дом и покрасили его линючей голубой краской. В мансарде у них жил идиот - настоящий, медицинский, хорошо что не буйный. Он был лет тридцати от роду, болезненно-толстый, и ходил в полосатой пижаме, улыбаясь солнышку во весь рот. Как-то ему подарили патефон и к нему единственную пластинку: с одной стороны там была "Темная ночь, только пули свистят по степи", а с другой "Геройская гибель Варяга". Позавтракав, идиот возвращался к себе в мансарду и затем до обеда (и с обеда до ужина) крутил свою музыку. Когда заканчивалась одна из двух песен, он бережно переворачивал пластинку на другую сторону. Военные мотивы, звучавшие из мансарды, удачно дополнялись Ренатом кукиным, который целыми днями остервенело забивал в свой дом гвозди.
На нашем углу Овсовы построили компостный ящик, и почти каждый час кто-нибудь выносил туда ведро - не то с помоями, не то просто с водой. Возможно, таким образом они, согласно инструкции, надеялись ускорить процесс гниения. "Опять льют! - хохотала мама, вытянув шею из-за смородины на знакомое бульканье. - Не семья, а помойная фабрика, честное слово!"
[...] Участки Кулигиной и Мордвина, еще хоть сколько-то пригодные для земледелия, находились на уклоне, за которым тянулось низменное, заболоченное окончание Первой Линии. Яблони здесь практически не росли, не говоря уже о вишнях и сливах; из трав преобладала осока и грубые болотные злаки, среди низкорослых деревьев - всевозможные сорта ивы. Клубнику здесь высаживали на высоких насыпных грядках, и кое-где прокапывали канавки для отвода воды. В дождливую погоду земля покрывалась сплошными мелкими лужами, а если ливень шел долго, Большая дренажная канава выходила из берегов и затапливала участки до самого леса - где по щиколотку, а где и выше колена. Тамошние горемыки и не мечтали об урожаях, зато много думали о комарах. Хмурый лес шелестел совсем близко, ночами оттуда неслись заунывные крики болотных птиц.
Вслед за Кулигиными, под горкой, находился участок Теньковых. Они наезжали редко, и я даже не знал их в лицо. Маленькая беленая будочка в 1968 году сменилась типовым щитовым домом, который, кажется, почти не отделали внутри. За черной пахотой Кулигиных с нашего участка просматривался безнадежный бурьян Теньковых. Долгое время вход на их участок обрамляли два крупных боярышника: один здоровый, зеленый, другой - больной и наполовину засохший. Всякий человек, проходя между ними, невольно настраивался на философский лад.
Напротив Теньковых обитало шумное семейство Щальевых. Старого Щальева я помню очень смутно: он был тощий, длинный, слегка лысоватый и ходил с растерянным видом. Последнее, возможно, объяснялось тем фактом, что он на год раньше дозволенного возвел себе двухэтажный дом и подвергся в правлении жестокой выволочке. Он тогда же умер от приступа сердца, но дом уцелел и долгие годы верно служил его потомству. Осталась его жена - бабка неопределенного возраста и южного вида, хотя никто не мог определить ее национальности. Эта бабка, поджарая и энергичная, расхаживала по участку в платочке и керзовых сапогах и пахала грядки не хуже трактора. Лицом она до смешного напоминала Гиммлера, и даже очки в тонкой оправе были похожи.
У нее были две внучки: Ольга, на год старше меня, и Лена, на год младше. Обе они пошли в бабку - такие же смуглые, черноглазые, темноволосые и смелые до безрассудства. Они могли броситься с кулаками на десяток ребят, в мгновение залезть до верхушки высокого дерева. Бабка едва управлялась с ними вручную, поскольку резонов они, конечно, не слушали. Когда она глядела на своих внучек (те ежились), в ее глазах, отягченных вековой усталостью, ясно читалось: "Будем драть". Об этих амазонках речь в нашей летописи еще впереди: под 1971 годом, когда я воевал с ними, и под 1977-м, когда мы с Леной, совсем потеряв рассудок, носились на велосипедах по ближним и дальним окрестностям. Следовательно, на первый раз о них сказано достаточно.
Дальше Первую линию пересекала Большая дренажная канава, о которой по справедливости можно сочинить целую поэму. Это был настоящий противотанковый ров - трех метров ширины, с отвесными стенками и местами глубиной в человеческий рост. Он начинался в дальнем северо-западном углу товарищества, где на осушенных, заросших густыми травами землях был выстроен клуб. Эта бывшая болотина была сплошь исполосована узкими рвами; они собирались вместе и давали начало Большой дренажной канаве, наподобие того, как корни дают начало стволу. От Третьей и до Второй линии ров огибал крайние участки, владельцы которых мыли посуду на мостках, вознесенных высоко над пропастью. Крутые скаты были покрыты малинно-крапивными зарослями, на плоском дне буйно цвел красный кипрей. Разъезженная колея отделяла ров от крайних деревьев леса, который в этом месте метров на двадцать перевалил за колючее ограждение товарищества, позволяя детям играть на опушке без опасности заблудиться.
От Второй линии, следуя уклону местности, канава поворачивала наискось вглубь поселка, отрезая от него шесть самых дальних участков - пять на Первой линии и один на Второй. Здесь ее берега были ниже, их осеняли густые своды ракит, а весь профиль между ними был забит камышом и осокой. Сюда стекали придорожные кюветы со всех линий, несшие не только чернозем с размытых дождями грядок, но и сточные воды изо всех кухонь товарищества; что же удивляться такому ботаническому изобилию? Однако вся эта зелень существенно замедляла сток воды, время от времени приводя к затоплениям нижних участков. После каждого такого случая объявлялся субботник, и десятки мужчин с лопатами и мотыгами, меся коричневую жижу, углубляли обмелевшее русло, а другие городили вдоль берегов ивовый плетень против размывания. Один раз даже пригнали бульдозер, который выхватывал своим ковшом целые ивовые кусты и выбрасывал посередине ближайших участков, по которым, кстати, и ездил. Ущерб садоводам от этой операции был такой, что технику больше не вызывали.
У Первой линии косое колено кончалось, и ров снова поворачивал перпендикулярно к югу. Здесь он становился еще глубже и шире; покатые берега и дно выглядели с моста как сплошные ивняковые дебри, по которым, словно партизаны, носились сестры Щальевы, собирая в банки пиявок и лягушек: все их детство, можно сказать, прошло в этой канаве. За забором товарищества Большая дренажная канава изливалась в ручей, который был специально углублен.
Я всегда инстинктивно боялся болота, стоячей воды, тины, пиявок, головастиков и прочей подобной дряни. С душевным трепетом и неохотой, следуя за менее щепетильной Светкой, я нисходил по сырой тропке в душные заросли таволги с такими черными листьями, что их было страшно касаться. Частые стебли росли из кочек, между которыми - по сухому времени - осталась лишь жирная скользкая грязь. Стремясь не испачкать обувь, мы пробирались в прогал ивовых кустов, еще ниже, где проглядывала доска, перекинутая над текучей водой. Она зыбко шаталась, а вокруг свешивались гирлянды крапивы. "Да куда ты, в самом деле… Пошли назад!" - Но Светка уже перескочила на ту сторону, и я, недовольно сопя, балансирую по осклизлой доске, едва удерживая тошноту при виде жирных пиявок, облепивших колышущиеся плети водных трав. Сердце замирает от одной мысли поскользнуться туда! Умом понимаю, что канава неширока, а конца все не видно, особенно если идти наискось. Вот островок (для сухости пролезаем через середину куста ракиты), еще промоина с доской, мощные стебли камыша с коричневыми маковками устремлены вверх. Там сквозь ивовую листву просвечивает солнце и вдруг меркнет: наверно, нашла тучка. Но вот, наконец, и берег; с облегчением карабкаюсь вверх, к свету, к выходу из бурьяна. "Нет, обратно не пойду. Вернемся по Линии."
До 1970 года все Линии перешагивали канаву по бревенчатым мостам, но поскольку на них то и дело проваливались тяжелые грузовики с песком, в правлении ассигновали крупную сумму на укладку больших бетонных труб. Диаметром они были метра полтора и длиной метра три. "Ты куда? Опять в канаву? Да что тебя туда все время несет?!" - Аккуратно слезаем с пыльной обочины в придорожный кювет, который, заканчивая путь, круто обрывается к главному руслу. Оно уходит вправо - в зеленый тоннель ивняков, в гущу рослых болотных трав. Слева же открывается зев трубы, из которой, как из могилы, дышит загробным холодом. Медленно переступая ногами, подбираюсь и заглядываю, словно в преисподнюю. Там тихо струится вода, глубиной пониже колена, дно покрыто бежевым мутным илом. Стайками мечутся головастики - и, конечно, пиявки! С той стороны внезапно возникает босоногая Ленка Щальева: "Эй! Привет!" - и шлепает к нам сквозь трубу. Нагнувшись, хватает пиявку и сует мне: "На, держи!" - Я в ужасе взлетаю обратно на дорогу, где светит солнце и бегают трясогузки, ловят уснувших мух. Света внизу доверительно рассматривает пиявку; я разрываюсь между желанием уйти домой и стыдом перед девчонками. Наконец последний фактор перевешивает, и я, состроив гримасу, нехотя спускаюсь вниз.
Справа через ров перекинута черная водопроводная труба, ведущая к дальним участкам, сантиметров десять в диаметре. Ленка задумала трюк: сесть на нее верхом и перебраться на заднице до другой стороны. Решительно закидывает ногу и, балансируя, преодолевает мутный поток. Следом пускается Светка: медленно, боязливо, подстрекаемая криками Лены, она ползет к тому краю, но на последнем метре взмахивает руками и едва успевает схватиться за низкие ветви ивы. Теперь обе смотрят на меня, но это уже слишком: я решительно кручу головой и остаюсь в роли наблюдателя. Ленка, словно пантера, с маху бросается на трубу и, перевернувшись в воздухе, повисает под ней, держась руками и переплетя ноги; несколько решительных движений - и она вновь на той стороне. Света, не желая уступать и с ужасом глядя вниз, неуклюже повторяет ее подвиг. Но Лена вошла в азарт и теперь желает перейти по трубе, словно по канату. Встав у самого берега, она делает скачок на середину пролета; но тонкая труба пружинит, и Лена, потеряв равновесие, с брызгами шлепается вниз.
Света оцепенело взирает, приоткрыв рот; я делаю робкий шаг на выручку, борясь между чувством долга и страхом перед грязью. Но мокрая Ленка, как ни в чем не бывало, с хохотом восстает из болотины; она даже не испачкалась, потому что упала в гущу травы, и теперь норовит всунуть в мою протянутую руку какую-то гадость, но вдруг меняется в лице. "Ах, вот ты где!" - замогильным голосом произносит с дороги бабка Щальева. В руке у нее какая-то тряпка, пригодная для начала экзекуции. "Здравствуйте", - говорю я. "Здравствуйте", - испуганно вторит Света. Ленка, мгновенно оценив ситуацию, бесшумно исчезает в трубе; она сейчас как раз под своей бабушкой. Та щурит подслеповатые глаза и наконец, догадавшись, топает каблуком: "Вылезай! Ну ничего, приди домой только…" - и, поворотясь, уходит к себе на мостик. "Ну, бывайте!" - машет нам Ленка из трубы и исчезает на той стороне.
|