Я на участке

Автор: Михаил Глебов, январь 2003

Поскольку моя жизнь до тридцатилетнего возраста была тесно связана с участком, вполне логично допустить, что я также вносил известную лепту в обустройство и поддержание сада. Эта лепта была весьма нестандартной, ибо почти не касалась текущих рутинных работ, а тяготела к различным реконструкциям и инновациям (хотя в результате толку от них вышло немного). Ибо родители на протяжении всей жизни придерживались правила: не впутывать меня в свои бытовые дела. Такую постановку вопроса в принципе нельзя считать правильной: ребенок есть член семьи, и потому не должен сидеть, раскрыв рот, иждивенцем, но принимать посильное участие в общем труде. С другой стороны, ребенок не есть раб, и если родители по той или иной причине не способны найти с ним общего языка, им бывает спокойнее обходиться собственными силами. Впрочем, эту проблему, лишь отчасти затрагивающую садовые работы, мы подробно обсудим позже.

Как бы то ни было, в противовес Свете, сестрам Щальевым и прочим соседским детям, я был совершенно освобожден от "трудовой повинности". С одной стороны, это уберегло меня от ненависти к саду вообще и его обработке в частности, - ненависти, весьма характерной для других детей, которые, повзрослев, и носу не казали на свои участки. (Тем же порядком школьные уроки литературы навсегда отваживают учеников от "изящной словесности".) С другой стороны, томясь бездельем, я стал выдумывать стратегические прожекты по реконструкции сада и даже в некоторой степени приводить их в исполнение. А поскольку сперва, конечно, "следовало место расчистить", большая часть моих деяний школьного времени была связана с корчевкой, разбором завалов, ликвидацией великих крапивников и тому подобными героическими деяниями. Действительная польза для сада принималась в расчет лишь косвенно; поэтому здесь я до известной степени уподоблялся родителям, все инициативы которых порождались не здравым рассуждением, а психологическими факторами. В этих ранних, еще мальчишеских действиях были намешаны и детский азарт, и жажда самоутверждения, и протест против "глупости" родителей, и попытки возродить Ларионовский стандарт ухода за садом, и чисто игровая составляющая. Об этих приступах моей активности я буду рассказывать дальше, на своих местах.

Приблизительно с 1978 года, т.е. со времени окончания школы, наступил новый, уже взрослый этап моего отношения к садовым проблемам. И именно потому, что он был строго рационален и практически не затрагивал моей души, для целей дальнейшего повествования он не представляет никакого интереса.

Ибо как на реке, кроме фарватера, существуют еще много мелких протоков и заводей, не волнующих капитана, так и в нашей жизни есть движущий нерв, которым определяется память прошлого и, главное, внутренняя эволюция человека, - а на известном удалении от этого нерва раскидано много вещей, второстепенных не по занятому ими времени и не по трудоемкости, а лишь по нашему безразличию к ним. Если, положим, человек трагически влюбился, этот основной нерв определяет лицо целой эпохи его жизни; но - параллельно - этот человек ходил в свою контору, посещал булочные, читал газеты, мыл дома посуду и т.д. и т.п. Все эти дела в совокупности - что по затраченному времени, что по отнятым у человека силам - неизмеримо превосходят те редкие встречи, которые запечатлелись в его памяти и изменили его душу. Тем не менее, они могут представлять некоторый интерес лишь в качестве фона.

Так вот, именно потому, что с приходом взрослости моя душа совершенно ушла из сада, садовая тематика сделалась для меня в той же степени периферийной, в какой до этого она доминировала. Именно поэтому я посвящаю столько глав участку теперь, рассказывая о младших классах школы; и по той же самой причине я не вижу никакой надобности возвращаться к нему в дальнейшем. Для "охвостья" садовой истории продолжительностью в 12-14 лет вполне достаточно краткого очерка.

Ко времени окончания школы мой взгляд на участок прояснился до такой степени, что, с известными оговорками, может быть назван трезвым. Нас ослепляют увлечения; когда мое сердце ушло из сада, из головы одновременно выветрились пустые иллюзии. Я понял, что (а) серьезных урожаев ждать бессмысленно, (б) нормальное сотрудничество с родителями невозможно, (в) у меня нет страсти рыться в земле, (г) у меня также нет и не будет для этого времени, д) после моей скорой и неизбежной женитьбы участок сыграет для моих детей ту же роль, что он сыграл для меня, и потому вся модернизация должна иметь в виду эту конечную цель. Ибо я сильнейшим образом желал завести семью, и если бы мне тогда предсказали холостую жизнь по крайней мере до сорока лет, я бы, наверно, повесился с горя.

В моем "стратегическом планировании" грядущие события выглядели так. Я женюсь, вскоре рождается ребенок. Участок размером в 12 соток и в непосредственной близости от Москвы, по советским временам, является великим богатством. Мы с женой, конечно, обосновываемся там на летние месяцы. Туда же сползаются родственники жены, если, конечно, они мне приглянулись. Мои родители приперты к стенке тем же порядком, как десятью годами раньше были приперты Ларионовы. Я переустраиваю сад по разумным соображениям, которые были конспективно перечислены в Главе***: избавляться от растений, требующих серьезного ухода, свести к минимуму вскапываемую площадь гряд, выровнять территорию для удобства обкоса, отдать предпочтение кустам и деревьям, способным расти без чужого вмешательства, и, наконец, создать максимально комфортные бытовые условия - обзавестись теплым домом, просторной верандой, мощеными дорожками, скамеечками, гамаком и пр.

Пока же подходящих кандидатур для брака не встречалось, следовало использовать подаренное судьбой время для приготовительных работ, какие только можно было вести, не доводя отношения с родителями до прямого конфликта. Вовсе не владея плотницким ремеслом, я не мог начинать никаких строительных улучшений; сверх того, это было бы воспринято отцом как покушение на его законную монополию. Я также был до крайности связан в ликвидации существовавших посадок и гряд, коих родители, так сказать, считали своими. Оставалось лишь, прикинув будущую карту участка и оценив степень полезности всех существующих объектов, урывками ликвидировать те фигуры, которые по родительской оплошности остались на доске без защиты, и урывками же досаживать и доделывать то, что пригодится потом.

Наиболее очевидной и насущной из этих отрывочных дел была корчевка сухого старья - особенно яблонь, от которых по весне 1979 года остались одни мертвые остовы. Даже здесь родители на каждом шагу чинили препятствия: они, в безумии своем, надеялись, что этот сухостой через несколько лет оживет. Где уговорами, где хитростью, а где прямым криком я гнул свою линию, так что вскоре наш сад очистился от мертвых коряг. Я справедливо считал, что негодные саженцы, натыканные отцом на освободившиеся места, впоследствии будет легко повыдергивать за один день.

Значительные усилия были приложены к созданию новых ягодников: земляники, малины, смородины. Здесь я столкнулся с формой скрытого саботажа: потеряв надежду отговорить меня от закладки той или иной "плантации", родители впоследствии ее попросту игнорировали, т.е. не желали ухаживать, и когда она погибала в бурьяне, они только с прискорбием констатировали факт. Я же в эти годы мог появляться на даче лишь урывками и потому всерьез рассчитывал, что родители, собрав в кулак остатки разума, отдадут приоритет в уходе экономически гораздо более ценным смородинам, а не бросовой копеечной моркови. Но тщетно: злоба к любой неподвластной им инициативе перевешивала любые аргументы. Все мои действия рассматривались не с позиции их реальной полезности или ошибочности, а единственно как наглое покушение на их господство. Один из ярких примеров был приведен выше: полный успех выращивания бобов, затеянного по моей инициативе, вызвал волну жгучей ненависти, и поскольку родители не могли запретить мне посев, а прополки бобы почти не требовали, то они нанесли удар в единственной уязвимой точке: отказались готовить их для еды.

В эти годы постепенное старческое угасание Ивана и Риты поневоле втянуло меня и в некоторые рутинные дела, главным образом в перекопку огородов и обкос территории. Однако посев всегда производился отцом: конечно, такую сложную и ответственную работу мог правильно выполнить лишь он сам.

По мере того, как выявлялся саботаж родителей, бесплодие почвы становилось все очевиднее, а семейная жизнь никак не желала складываться, я перенес акцент с требующих ухода ягодников на высадку декоративных культур, которые не только не требовали ухода, но сами легко могли забить даже крапиву. Я надеялся, что ко времени женитьбы они успеют в достаточной мере разрастись, чтобы создать на пустом и голом участке хорошую зелень. Безнадежно выродившаяся рогоза была сплошь выкорчевана и заменена барьером из пузыреплодников и свидин, вокруг передней лужайки расположились орешники, боярышники и агрессивно плодящаяся спирея. Мне даже удалось, играя на отцовских воспоминаниях детства, организовать выезд к Большой Вяземке за черемухами, которые отлично принялись в хозчасти.

Но судьба словно желала доказать бессмысленность этих усилий. Орешники и боярышники, еще толком не укоренившись, замерзли ближайшей зимой. Целый ряд посаженных пузыреплодников был кем-то выдернут из земли, и мне пришлось его восстанавливать. Родители, с возрастом ощутимо терявшие силы, по-прежнему злобно щерились на любое мое начинание: они категорически не хотели понять, что их время де-факто уже прошло. С окончанием школы рассеялись и друзья детства, которые могли бы иногда составить компанию. Мало-помалу садовый участок сделался мне противен. Я не хотел больше собачиться с глубоко чуждыми мне Иваном и Ритой и не верил, что на этой гиблой почве способно вырасти что-то путное. Сверх того, я видел, что в одиночку не смогу поднять такую громаду, над которой вначале дружно работали шестеро здоровых людей.

Между тем гайдаровская эпоха вступила в свои права. Все инструкции правления, которые так тяготили садоводов, канули в Лету, и тут неожиданно выяснилось, что с тем же успехом можно было выключить в городе все светофоры и упразднить постовую службу. Законы джунглей ощутимо вступали в свои права. Оказалось, что номинальные пограничные канавы, прежде служившие надежной защитой, теперь не срабатывают. Какие-то личности могли, ничтоже сумняшеся, спрямить путь с одной Линии на другую; чьи-то мальчишки нагло заходили в сад и обрывали там яблоки. В будние дни, когда нас не было, по кустам шарили соседи, не стесняясь протоптанных через канаву дорожек. Шведовы завели у себя большую черную собаку, которая бегала без поводка и начинала рычать, едва я приближался к сараю. Этих собак вообще развелись целые своры, так что стало опасно ходить по Линии. Как следствие, многие участки опоясались двухметровыми проволочными заборами, которые требовали столько хлопот и денег, что мы даже боялись задумываться об этом.

И вот наконец, когда в декабре 1992 года в наш дом проникли воры, которые хотя ничего не унесли (у нас было нечего уносить), но разбили стекло на кухне, взломали все внутренние двери и переворошили шкафы, - я почувствовал, что участок осквернен - буквально в том смысле, как иногда оскверняют храм или как застают жену с посторонним мужчиной. Это был уже не мой дом, не мой сад, я не желал больше появляться здесь и, тем более, что-то усовершенствовать. Родители к этому времени состарились в такой степени, что одна мысль о перекопках и прополках наводила на них тоску. С тех пор мы с отцом наведывались лишь 1-2 раза в год: проверить, все ли в порядке, да вывезти из московской квартиры порцию ненужных вещей. Отец иногда порывался косить, но я отговаривал его от этого бессмысленного занятия.

Глухой бурьян затянул холмики брошенных огородов, чахлую зелень уцелевших смородин, стволики молодых и уже неизвестных мне яблонь. Это была клиническая смерть сада, обычно предвещающая смену хозяина. Старая же его история кончилась и сдана в архив.